ИЗ ПОЭМЫ „МЕККА *)

Стихи А. Жарова.
У многих пост бывает раз в год. У Гуссейна—всегда Ураза1)...
У него до еды доходил черед— Когда закрывать глаза.....
Но это другим—глаза закрывать! Пока не растает ночь,
Гуссейн не может в ауле спать: У Гуссейна в ауле дочь.
Нет, не бандиты ему страшны. Но басмачей страшней
То, что великий правитель страны Любят чужих дочерей....
Знал Гуссейн: о красе Фатьмы Слава дошла до дворца.
И каждый раз он с приходом тьмы Ждал из дворца гонца.
И вот прилетел удалой гонец
На горячем, как день, скакуне. Будит Гуссейна:—Вставай, отец, Самый счастливый в стране!
*) Целиком поэма печатается в журнале «Новый Мир».
1) У раза—мусульманской пост, во время которого днем не едят.
I.
НЕ НАДО ЛИ ВАМ МАЛЬЧИКА?
Когда пассажиры оставили вагон, я понял, что приехали, и вылез из-под скамейки. Выползая, рукой попал в плевок. Выругался, отер ладонь об рубаху и вышел.
На платформе людей—хоть отбавь, а солнце горит во всю—блины печет.
Все обуты-одеты, а у меня ноги босые, коричневые, что твоя береста наизнанку;
а на голове, вместо шапки, нечесаные кудри, чернее ваксьг.
Зашмыгал я среди людей, подумал: «Вот где случай кошелек с деньгами най
ти...», завьюнил промеж женских юбок да мужских штанов, штопором ввинтился в толпу и пробкой выскочил на площадь.
Гляжу, впереди Одесса-город купается в солнце, как в масле, горят золотые купола, пенятся белые дома, текут в тепле прямые улицы, разрисованные зелеными деревьями.
Вот так город! Мое почтение...
Прицепился я к задней оси шикарной коляски и барином в ’ехал в светлое кружево домов.
Прошелся по первому десятку улиц, натер о камни пятки, насмотрелся на магазины, на богатых людей, на золотые вывески, и злость меня взяла.
Попросить не у кого, слямзить нечего... пропаду я на этом празднике...
А кишки голодный марш играют.
И до чего жрать охота! Весь слюной истекаю.
«Нет, думаю, так нельзя... Надо на работу наниматься». И пошел я но лавочному ряду.
— Не надо ли вам мальчика? — Нет, не надо,—отвечают.
А один толстый купец—на табуретке в тени сидел и шею потную платком вытирал—взглянул на меня ласково и спросил:
— Сколько лет? — Двенадцать.
— Такой маленький, а уже двенадцать...
Потом улыбнулся и спрашивает:
— Не жулик ты? По карманам не лазишь?..
— Что вы... Я—сирота... Никогда таким делом не занимался...
Возьми с порога оружие прочь! Над нами—любовь и мир. Смертный!
Твою прекрасную дочь Берет в свой гарем эмир».
— Но я не достоин,—Гуссейн сказал,— Род мой бесславен и груб. Словом:
Дочь мою ты бы взял,
Но через отцовский труп!..
Кто я? Что я? Пастух овец. Честь не по праву мне!—
Умчался в ночь с ответом гонец На горячем, как день, скакуне.
Утро шафранное! Ночи конец. День трепетал парусами.
К Гуссейну гонцом—не просто гонец. Гонец в священном сане.
Гуссейн готов изогнуться в поклон, Полный святого восторга.
— Ну, хорошо... Иди себе... Мне мальчика не надо...
Отошел я немного, показал толстяку язык да две фиги и умчался.
На одном углу смотрю: стоит пред корзиной с галантереей человек с рыжей бородой, в парусиновой тройке, и кричит козлом:
— Каждая вещь две копейки... Любая вещь на выбор две копейки!..
А в корзине чего только нет!.. И пуговицы, и гребешки, и ножики, и шпильки, и всякая-всячина.
— Вот,—подумал я,—дело сподручное. И когда рыжий умолк на минутку, я спросил:
— Не надо ли вам мальчика?
Торговец обшарил меня коричневыми глазами и спрашивает:
— Голос у тебя есть? — Есть.
— А ну-ка, покричи!..
Набрал я духу да как резану через всю улицу: «Каждая вещь—две копейки!»,— так даже извозчик, проезжавший мимо, выругался от неожиданности.
Торговцу мой крик понравился, и мы тут же заключили условие: десять копеек в день, хозяйские харчи всухомятку и ночлег.
Три дня колокольчиком заливался я по Базарной улице, а на четвертый, когда, вместо голоса, из зева моего вырвался не крик, а шипение гусака, хозяин от
считал мне 30 коп. и сказал: «Придешь, когда голос вернется».
Лихо прожил я день на собственные средства и ночь провел в ночлежке.
А потом снова пошло старое. И опять я ласковым щенком заглядывал людям в глаза и жалобно спрашивал:
— Не надо ли вам мальчика?
Но чем жалобнее спрашивают, тем круче отворачиваются люди.
Тогда я начинаю улыбаться.
Вечереет. Тени от домов вытягиваются и темнят улицу. В далекой вышине ла
сточки строчат черные узоры по синему небу. Толкучка на базаре расходится; а я еще ничего не ел, всем улыбаюсь и не знаю, где буду ночевать.
Не люблю спать без крыши, точно жук в степи. А хуже всего—нет у меня то
варища. Одному ничего не сделать. Вон старая еврейка предлагает остаток пиро
Мулла лениво сказал:—Ведь он За это заплатит дорого.
—- За что заплатит? —• За что? За дочь! И вообще... за это...
Гуссейну вспомнилась прошлая ночь И первый гонец в эполетах.
В груди у Гуссейна—костер обид. А в мыслях, как дым, сомненья...
— С тобою не я,—Аллах говорит. «Отдай!..»—вот его повеленье.
Сомненье и страх. Тревога и страх. Сомненье. Тревога. Ужас....
— Но разве мулла, но разве... Аллах Тоже эмиру служит?..
Ах, что это я? С ума сойти: Веленья Аллаха рушу?.. И вслух добавил:
— Мулла, прости.
Бери мою дочь и душу!..
Александр Жаров.
гов. Я их очень люблю. Будь у меня товарищ—угостились бы за милую душу.
Один заговорил бы торговке зубы, другой слимонил бы пару горячих и... пойди догони нас...
II.
САХАРНЫЙ МИНДАЛЬ.
— Не надо ли вам мальчика?—обращаюсь к одному прохожему, нагруженному ситным хлебом, бумажными свертками, самоварной трубой и пачкой разноцветных бумаг. Из одного свертка сы
плется не то сахар, не то соль. Человек останавливается, тяжело дышит. Глаза наши сталкиваются. Я изо всех сил улы
баюсь, а сердце замирает в последней надежде... Человек устал. Ему жарко.
Светлыми шариками скатывается пот от висков к подбородку.
Темные глаза из-под лохматых черных бровей уткнулись в меня, верхняя губа вместе с седеющими усами приподнялась, и сквозь белые крепкие зубы процедилось:
— Нам нузна малцык... Ми—греки... Сахарним миндалем торгуем... Бери хлебуска... Тасцы...
Обоими руками схватил я десятифунтовый каравай, и мы тронулись.
Я так и знал: хлеб оказался свежим; и хотя на улице было жарко и душно, но еще ни одна мать так крепко и нежно не прижимала к груди младенца, как я эту теплую булку с румяной корочкой.
Люблю, когда корочка хрустит на зубах.
На другой день, рано утром, мой новый хозяин поставил меня на соборную площадь и велел продавать жареный миндаль, залитый сахарным сиропом.
Товар—что надо. Будь я богат—весь лоток откупил бы.
На-лотке, перед которым стою, лежит мой товар в маленьких бумажных фунти
ках. Штука—пять копеек. По-моему— недорого.
На ногах у меня дамские ботинки на кривых, но высоких каблуках. Хозяин
дал для приличия. На шее у меня висит кисетик для денег.
Сегодня на заре гуляла над городом гроза, а сейчас, вымытый ливнем, он смеется звонким смехом. На голубом небе

Из повести о жизни моей

Рассказ А. Свирского.