СТАНИЦА НАТУХАЕВСКАЯ

Рассказ Дм. Фурманова.
Из Новороссийска утром мы приехали иа Тоннельную. Это—небольшая, но узло
вая, важная точка. И тут же на станции встретили носильщика Андрея Ивановича Савченко—привлек честным, добрым лицом. Ему без разговоров, без спра
вок отдал я на хранение до завтра свои вещи.
— Возница, эгей!
— Могу. Вас сколько, куда едете? — В Натухаевскую, двое.
— Могу,-—один у меня еще найдется по пути...
Мы сели в «делижанс», как тут зовут тарантас, покатили с Наей. Третьего не на
шли, так двое и ехали весь путь. Шоссе— до самой Н-ой, и дальше—на Анапу. Шос
се тут не хорошо, не плохо, а вот за Н-ой,
где работает над ним 22-я дивизия, не шоссе—а игрушка: укатано, будто сли
зано. Едешь, и не чуешь ни встряски, ни хлюпанья. Здесь почти все зовут шоссе«сошой»: пошел «на соше», вышел «на сошу». Так вот и мы «на соше». Высоко на горе будем снижаться вот туда—видишь, где огромное темное пятно: это пятно и есть станица Натухаевская. Всмотрись, отчетливо видно и церковь, и сады и круп
ные дома,—на солнце они проступают отчетливо и строго. Глянь с горы—какой простор, конца не видишь этим пашням, этим зарослям тугой, здоровенной кукурузы, растущей глухо, словно заросли бамбука; и куда ни глянь—пшеница, местами уже снятая, снятый ячмень, рожь, нетронутые дебри кукурузы,—только она одна осталась ждать свою участь. За ку
курузными полями — горы и взгорья, сочные луга, сухие, солнечные, светлые просторы, которым нет края, которые мягко пропадают в смутном мареве горизонта. Все крыто зеленью,—рек не видать,—но зелень сочна, не сжухла.
И вот мы катим по соше на делижансе, берем поворот за поворотом, стучим по гладкому, твердому ложу ъ укатанной, •словно каменной, дороги. Пыли почти вовсе нет, неоткуда ей браться: с ука
танного пути не взлетит, на сочной траве—нема. Дорога хороша определен
но, мы весело журчим, солнце, воздух, зелень, веселье в сердце.
Возница пояснил, что ни под красных, ни под белых он не работал, что все время он работал на почте, но.... но что нам до этого «нейтрального» казака-шкуряги, если тут столь много воздуха и солнца.
Стучит-урчит делижанс, уж спустились с горы, проехали Сомигорье. Вы знаете Семигорье? — Это отличные постройки у целебного источника; там был прежде са
наторий, был потом дом отдыха, теперь— ничего, и даже окна выбиты. Безобразно, жутко за нашу жестокость, за беспомощность, неуменье использовать такую драгоценность. За Семигорьем нагнал было
авто, злорадно вздумал обогнать, но вдруг: тр...р...ы, тр...рах!—и стала машина.
Мы укатили. Он снова догнал и снова сорвался на самом обгоне: наш делижацс раньше авто прибыл в станицу.
А вот она и Натухаевская. Как там, в степи, с гор,—такой же простор и здесь, в станице: улица широкая, пустая , мертвая. Отчего так тихо, где люди, где жизнь?
А вот почему тихо: за дождями, зазмурыо и непогодью пришли светлые, солнечнотеплые дни. КаЗаки и крестьяне уж давно
опоздали с пшеницей и житом, а особо— с ячменем: только-только подсушат, а тут снова дождь. И так не видели конца, не успели даже разделаться с ячменем, как догнала пшеница и жито.Но вот три сол
нечных дня—эгей, не дремли пахать,
лови солнце! И вот вся станица трое суток ,в поле: рожь и пшеницу здесь косят—
не жнут, скошенную—копенками, не стогами,—оставляют в поле, разметывают ее, сушат, собирают, увозят молотить; иные молотят на месте и увозят зерном. Часть работает машинами, а больше — по-старинке, с быками.ъ
И вот вся станица в поле, с хлебом торопятся, из сил выбиваются, боятся упу
стить золотые дни. Возвращаются—и то не все—только поздним вечером на огром
ных, просторных арбах, с грохотом и ревом, с визгом немазанных колес, но без песен, усталые, груженые огромными копнами хлеба (необмолоченного). Вот отчего так тихо на станице.
Стоит она широкоуличная, с огромными ладонями площадей, сияет белыми пуд
ренными щеками чистых беленых мазанок, стоит с сочной зеленью своих огородов, обложенныхкаменнымизаборамиилиоплетенных в прутяную изгородь. На шестах греются, сушатся крынки, ведра, огромные пустые мокотры. Какая-нибудь ста
рушенция возится в пустом, просторном дворе у дворовой белой печурки, готовит пищу работникам, что вернутся ввечеру. На дворах много пристроек: сараев, кле
тушек—то для животных, то для птицы; все это изрядно поразрунгалось, только теперь начинает возобновляться, заново строиться, чиниться.
Как выйдешь на двор из хаты—тут обычно и столик под тяжелыми сливами, вишнями, терном,—столик в глухой тени.
За этим столиком в часы отдыха любит за чаем посидеть казацкая семья.
Самые мазанки все больше крыты черепицей , иные—соломой. Станица—словно сытая, довольная свинья: упитана доб
ром, богата всякой живностью—бродят стада гусей, уток, по всем направлениям пробираются тучные свиньи в поисках грязи, бродят индюки, цесарки, породистые куры. Кой-где—днем немного, а вечером взасос—лают станичные псы и кидаются, заливчато воя, на каждого про
хожего. Вдалеке, маяча огромными кры
льями, стоят ветряки; они медленно, грузно вздыхают под ветром и, словно скрежеща зубами, поворачивают нехотя огромные свои маховики.
Станица все время, до позднего вечера, стояла тихая, бессловесная. Но вот стемнело, съехались с полей пахари, управи
лись бабы-девки со скотиной, заправились парни, вышли с гармоникой на площадь, к тому месту, где стоит изба-читальня. Здесь все в куче, возле центральной площади. Здание Совета, две небольшие ком
натки, где по стенам развешаны разные декреты и воззвания, где висит огромный плакат, агитирующий за паем: стоит рослый, умнолицый крестьянин, протянул руки, взывает: «Бери, не то будет поздно!».
Здесь же, в этом помещении, почта. Впрочем, на почте сидит лишь сонливый мальчишка, заряжающий негодный карабин. Возле Совета—напротив его—-кооператив: прекрасно организованный, довольно богатый, умно и со вкусом организованный кооператив, ловко подста
вивший ножку паре-другой кулаков-торговцев. По стенам, в окнах кооперативавоззвания и лозунги то за борьбу с частным капиталом, то по поводу международного дня кооперации.
В этом центральном месте стоит и избачитальня: чистая, приятная изба, вымытая, обставленная со вкусом, с забот
ливостью и любовью. Там за большим столом сидит человек 10 охотников до чтения, и один из них вслух читает дело провокатора Г-го. В соседней комнате библиотека, в остекляиных шкафах,—все
го на глаз книжек 400—500, большинство по вопросам истории революционного движения, по сельскому хозяйству и... Сам избач тут—любимый населением и
уважаемый парень, дело любит и умеет вести с успехом.
Собравшаяся у избы молодежь уже через 10—15 минут оттрепывала казачка, за казачком—польку, за полькой—вальс. То ли постыдным считалось, то ли смеш
ным—парням смешиваться с девушками на таких летучках-плясках, но плясали только парни с парнями, девушки— одна с другою. Удали в пляски не было-— и оттого, что утомились в поле, да и не любит эта молодежь так вот сразу, слу
чайно об ъявить всю свою плясовую удаль: для этого нужно и место, и время, и по
вод подходящий; это не грузины, которые одинаково бурно могут с кинжалами и бубнами отплясывать наурскую, возбу
ждаясь от первого шлепка подошвой по земле, от первого удара в таз. Плясали вяло, как бы по обязанности, как бы толь
ко на закуску трудному рабочему дню. И отдеты девушки запросто, скромно,пар
ни—в рубахах, в казацких шапках, иные только в фуражках или наголо, большин
ство все же еще и жарким летом—в шапке. Пока тут плясали, в избе-читальне от
крылось заседание комсомольской ячейки. На повестке дня стояло утверждение про
токолов двух заседаний бюро, доклад о пионерском движении и кой-что еще, под заголовком «разное». Комсбмольцев собралось человек 20; столько же не явилось, как показала перекличка (партийцев в станице 20 ч.). Стали выкрикивать кандидатуры в председатели собра
ния, назвали 5, 6, а на 7-м открывший собрание паренек заявил:
— Ладно, хватит и этого, больше не принимаю.
И начал голосовать, при чем двоим голоса подсчитал, третьему, Лысенко, считать не стал, а, окинув сощуренным взглядом собрание, заявил:
— Надо быть, единогласно.—Ни воздержавшихся, ни против не опрашивал.
— Единогласно.
Остальных однако же проголосовал, при чем одному также на-ура об явил:
— 10—за, воздержавшихся нет.
Окончив процедуру, выкликнул Савченку за стол, и тот—рослый, нескладный—протискался на эстраду небольшого, забитого молодежью зала. Сав
ченко цену себе, видно, знал. Он громко и властно заявил, что никаких разгово
ров не потерпит, а сразу приступает к повестке дня. Никто не возражал, да и
время было позднее—10—10% часов, а иным ведь завтра по заре на работу. Зачли протокол № 9; в нем перечисля
лось, как распределена была работа среди членов бюро.
— Короху—пионеры. — Савченку—стенгаз.
— Полунову—батраки, и т. д., и т. д.
В этом и весь протокол. Возражать никто не стал, утвердили единогласно. Во втором протоколе № 10 было много разного, а самым главным—организация в станице своей площади. Дело будет делаться завтра, а в воскресенье,—рано поутру, когда едва ли все работают по своему хозяйству; завтра на работу выйдут и 70 человек красноармейцев, от
пускаемых подивом. Одним словом, смычка станицы с дивизйей. Говорило человек 6, все о важности и необходимо
сти явки на работу. Когда голосовали— один воздержался. —Почему?—спросили его изумленно.
— А потому, что зря голосовать я не люблю, а у вас и все так: как голосовать— единогласно, а как дело делать—нету вас никого... Кто пришел прошлое воскресенье площадь убирать, кто? А голосовали али нет? Не то что, а просто едино