гласно. Вот почему я теперь и отказываюсь...
Парня стали урезонивать. Говорили, что он обязан все равно подчиниться, что он даже не имеет права и воздерживаться при голосовании. Он не возражал. ъ
Но протест его прозвучал серьезно, укоряюще, он помог тому, что назавтра все собрались.
Вожак пионеров, девушка-каоайка, доложила о небольшой своей работе с ре
бятами, как делала с ними два собранья, как водила их в экскурсию. В общем— из 30 ребят осталось 14, остальные рас
ползлись, не было чем их удержать. Поговорили о способах заинтересованип, о форме. Теперь я уже не помню всех вопросов—их было много, их разбирали до 1214.
И странно было видеть, как дети этих вот старорежимных казаков, все еще чту
щих домостроевские способы жизни,— как они за полночь расходились со своего комсомольского собрания, пели свои песни, звонко смеялись. Новое, новое, новое.
Ночь была тихая и лунная. Ночь лунными мягкими тенями закутала в узор
ные тенета уснувшую станицу. На белых мазанках приложились нежно светлозеленые лунные отсветы. Станица лежала, как заколдованная, в ногах крепко спящих степей.
Вечер до ячейки сидели мы под сливами во дворе, пили кислое вино. Нава Павлыч весь зарос волосами—только виднелись черные, добрые глазки; они улыбались тепло и ласково каждому, с кем Пава говорил. Трудная, голодная у Павы жизнь. Взрослые дети вовсе почти не помогают, забыли старикову семью. И сапожничает он, старый, с утра до
ночи, а потом каждые 3—4 дня ходит пешком на Тоннельную, едет там на каком-то облегченном поезде до Новороссийска, продает там наработанное и взамен накупает хлеба, мяса, что только надо, покупает и кожу на новую работу и всю эту тягу, иной раз пуда в 1ъ/,, тащит, старый, на горбу.
У Нины Ивановны, у старушки-жены, уж 14 годов болеют почки, и сердешная стонет из часу в час, подмоги никакой ниоткуда не видит. Сынок Георгий сделал было девушке-соседке ребеночка и заявил родителям, что по срочным делам едет в Майкоп. Мать, Нина Ивановна, все знала. Она ему устроила баню, пригрозила чуть не проклятьем родительским,
обязала на девушке жениться. Нечего делать—женился Георгий. Так и живет, ни шатко, ни валко. А жена ему все равно как чужая, не любит он ее, бьет, не хочет носить, как цепь на шее. Другой сынок,
Женя, задумал в комсомол. Мать—на дыбы:
— Это против-то бога? Да никогда! Только через труп мой материнский мо
жешь ты в эту комсомолу войти... Нипочем, ни за що не разрешу 1
И парень было попризадумался. Но тут приехал этот московский седой аги
татор, тетка Катерина, и она ему шепнула слово:
— Подавай, записывайся, а я поговорю с матерью сама.—И поговорила: детям-де ходу не будет никакого, ежели в комсомол не пойдут—затрут их вовсе, да и родителям не сладко будет жить... И пошла-пошла...
Тогда Женька наутро: — Мама, а я подал... — Как подал?
— Да не то подал, уж приняли.
— Подлец, ты, подлец,—сказала мать. А сама уж подшиблена, была Катерининой агитацией.
— Уж шут с тобой, ступай коли в комсомолу, только... только в бога верь, верь в бога, сынок!
И Женька с покорным, смиренным видом обещал ей быть хорошим комсомольцем и верить в бога. Катерина слушала и смеялась, а Женька, чтобы показать свою верноподданность Христу, на глазах у матери зажег лампадку—после он, как матери нет—все время от этой лампадки и прикуривал: выгодно и мило.
Вот женщина: может шуметь против
большевиков и комсомола, проклинать их, на чем свет стоит, а сама попов видеть не может, сама в 1918 году, когда белые рыскали по Майкопу, вылавливали комиссаров—прятала в поленице 3-х ко
миссаров, сделала им в дровах закутку, со всех сторон ее заложила дровами,
спускала туда им сверху пищу, сама рисковала жизнью. А теперь—поди ж ты!
Рассказывала она нам о ливне Новороссийском, как там детей в море уносило, как там угоняло целые дома. Где-то в горах молния ударила в дерево и уло
жила 26 баранов, сгрудившихся тут на отдых.
Рассказывала об исключенном из комсомола батраке-парнишке, вздумавшем было запугивать хозяйку своим комсомольством: что, мол, хочу, то и делаю. Над ним был суд: вышибли. Это очень порадовало станицу.
Ехали мы рано утром на Анапу. Это скучный, тошный городок, на манер большой станицы. По пути встречались авто—один за другим, один за другим: они торопились к утреннему поезду на Тоннельную.
День праздничный, казаки едут по гостям—из станицы в станицу; едут семьями, в тех же ноевых ковчегах, огром
ных арбах. Едут на быках—медленно,
томительно. Встречались по пути стада баранов—шли бараны тупо, смявшись один к другому, опустив головы; это нагоняло скуку, это гармонировало с об
щим настроением степей. Кой-где по пути хутора. У хуторов размашисто цветут
репей, крапива и полынь, у хуторов красуется светлолистая верба, серьезный, замкнутый дуб, сочно-перые клены, ду
шистые, нежные акации. У хуторов— как в оазисах среди пустынь: приютно, приятно отдохнуть.
Неподалеку от хуторов-—бахчи. На бахчах арбузы, дыни, помидоры, разные овощи, которых мало посажено в при
дворном огороде. По хуторам казаки живут еще крепче, чем по станицам: за
житочные, живучие казаки. И все как-то больше на них одежа защитного цвета— видно, не мимо прошла тут гражданская война и вряд ли казаки эти стояли за советы,—похоже на то, что советы они уколачивали.
За полями кукурузы и подсолнухов— снова луга, за лугами—поля снятого хлеба, а там опять подсолнух, куку
руза—и так весь путь. Не по нам эти места: север любит иные картины, се
веру прежде всего подай глухой, шумный лес, северу дай и луга, и поля—но дай их в поречье, за берегами красавиц-рек, как ленты врезающихся серебром в серд
це края. Только-только спустились с «Пе
стеля», осмотрелись чуть-чуть в душном, пыльном, дрянном Новороссийске, как тронули на Геленджик. По шоссе тут сорок верст, через Кабардинку. Вот ми
новали городские окраины, вот миновали гигантский «Пролетарий»—цементный за
вод; мы видим, как где-то высоко-высоко идут по проводам электрические вагонетки—одни груженые, другие—за цементом.
Около «Пролетария» все в цементе—и домишки, и дорога, и сами люди, пропыленные цементом, серые, словно зацемен
тированные заживо. А там дальше—все свежей, все зеленей, веселей все уходить в горы. Вот здесь, этим трагическим путем, шла в 18-м году Таманская армия. Этим вот голым, голодным путем шли нищие, голодные измученные десятки тысяч людей с глухой, отдаленной на
деждой на спасенье: слева горы, и с гор непрестанные налеты врага, а с моряобрывы в море, справа море, справа смерть. Шли. И вышли. Проложили путь грудью, страданьями, смертью лучших товарищей. Мы идем на Кабардинку. Авто огромен и неповоротлив. Нас набралось почти 40 человек, авто еле ползет, а на поворотах едва не останавливается вовсе. Уж не занимают горы и зелень— что они, эти, после афонских?! Сам Геленджик тоже показался скучен, задорен, претенциозен, но мало привлекателен. Пробыли там мало. И айда!
Теперь я качу на Москву, на родину мою. Здравствуй, Москва, тебя не про
меняю ни на какие красоты и радости. Нет, нет, нет прекрасней тебя.
Дм. Фурманов. Новонайденное произведение А. П. ЧЕХОВА «Дело Снопинского Банна» вышло
В ближайшее время в Библиотеке «Огонек» выходят следующие книжки; В. Д. Бонч-Бруевич—«Недавнее»— С. Вашенцев -«Событии в городке», Альфонс Додэ -«Письма с мельницы», В. В. Вересаев—Рассказы, Франсуа Коппе—«Два шута», И. А. Гончаров—«Неизвестные главы «Обрыва», Октавиус Коген—«Шоколадный набор»,
Н. Е. Некрасов—«Новоизобретенная привилегированная краска бр. Дирлинг».
Парня стали урезонивать. Говорили, что он обязан все равно подчиниться, что он даже не имеет права и воздерживаться при голосовании. Он не возражал. ъ
Но протест его прозвучал серьезно, укоряюще, он помог тому, что назавтра все собрались.
Вожак пионеров, девушка-каоайка, доложила о небольшой своей работе с ре
бятами, как делала с ними два собранья, как водила их в экскурсию. В общем— из 30 ребят осталось 14, остальные рас
ползлись, не было чем их удержать. Поговорили о способах заинтересованип, о форме. Теперь я уже не помню всех вопросов—их было много, их разбирали до 1214.
И странно было видеть, как дети этих вот старорежимных казаков, все еще чту
щих домостроевские способы жизни,— как они за полночь расходились со своего комсомольского собрания, пели свои песни, звонко смеялись. Новое, новое, новое.
Ночь была тихая и лунная. Ночь лунными мягкими тенями закутала в узор
ные тенета уснувшую станицу. На белых мазанках приложились нежно светлозеленые лунные отсветы. Станица лежала, как заколдованная, в ногах крепко спящих степей.
Вечер до ячейки сидели мы под сливами во дворе, пили кислое вино. Нава Павлыч весь зарос волосами—только виднелись черные, добрые глазки; они улыбались тепло и ласково каждому, с кем Пава говорил. Трудная, голодная у Павы жизнь. Взрослые дети вовсе почти не помогают, забыли старикову семью. И сапожничает он, старый, с утра до
ночи, а потом каждые 3—4 дня ходит пешком на Тоннельную, едет там на каком-то облегченном поезде до Новороссийска, продает там наработанное и взамен накупает хлеба, мяса, что только надо, покупает и кожу на новую работу и всю эту тягу, иной раз пуда в 1ъ/,, тащит, старый, на горбу.
У Нины Ивановны, у старушки-жены, уж 14 годов болеют почки, и сердешная стонет из часу в час, подмоги никакой ниоткуда не видит. Сынок Георгий сделал было девушке-соседке ребеночка и заявил родителям, что по срочным делам едет в Майкоп. Мать, Нина Ивановна, все знала. Она ему устроила баню, пригрозила чуть не проклятьем родительским,
обязала на девушке жениться. Нечего делать—женился Георгий. Так и живет, ни шатко, ни валко. А жена ему все равно как чужая, не любит он ее, бьет, не хочет носить, как цепь на шее. Другой сынок,
Женя, задумал в комсомол. Мать—на дыбы:
— Это против-то бога? Да никогда! Только через труп мой материнский мо
жешь ты в эту комсомолу войти... Нипочем, ни за що не разрешу 1
И парень было попризадумался. Но тут приехал этот московский седой аги
татор, тетка Катерина, и она ему шепнула слово:
— Подавай, записывайся, а я поговорю с матерью сама.—И поговорила: детям-де ходу не будет никакого, ежели в комсомол не пойдут—затрут их вовсе, да и родителям не сладко будет жить... И пошла-пошла...
Тогда Женька наутро: — Мама, а я подал... — Как подал?
— Да не то подал, уж приняли.
— Подлец, ты, подлец,—сказала мать. А сама уж подшиблена, была Катерининой агитацией.
— Уж шут с тобой, ступай коли в комсомолу, только... только в бога верь, верь в бога, сынок!
И Женька с покорным, смиренным видом обещал ей быть хорошим комсомольцем и верить в бога. Катерина слушала и смеялась, а Женька, чтобы показать свою верноподданность Христу, на глазах у матери зажег лампадку—после он, как матери нет—все время от этой лампадки и прикуривал: выгодно и мило.
Вот женщина: может шуметь против
большевиков и комсомола, проклинать их, на чем свет стоит, а сама попов видеть не может, сама в 1918 году, когда белые рыскали по Майкопу, вылавливали комиссаров—прятала в поленице 3-х ко
миссаров, сделала им в дровах закутку, со всех сторон ее заложила дровами,
спускала туда им сверху пищу, сама рисковала жизнью. А теперь—поди ж ты!
Рассказывала она нам о ливне Новороссийском, как там детей в море уносило, как там угоняло целые дома. Где-то в горах молния ударила в дерево и уло
жила 26 баранов, сгрудившихся тут на отдых.
Рассказывала об исключенном из комсомола батраке-парнишке, вздумавшем было запугивать хозяйку своим комсомольством: что, мол, хочу, то и делаю. Над ним был суд: вышибли. Это очень порадовало станицу.
Ехали мы рано утром на Анапу. Это скучный, тошный городок, на манер большой станицы. По пути встречались авто—один за другим, один за другим: они торопились к утреннему поезду на Тоннельную.
День праздничный, казаки едут по гостям—из станицы в станицу; едут семьями, в тех же ноевых ковчегах, огром
ных арбах. Едут на быках—медленно,
томительно. Встречались по пути стада баранов—шли бараны тупо, смявшись один к другому, опустив головы; это нагоняло скуку, это гармонировало с об
щим настроением степей. Кой-где по пути хутора. У хуторов размашисто цветут
репей, крапива и полынь, у хуторов красуется светлолистая верба, серьезный, замкнутый дуб, сочно-перые клены, ду
шистые, нежные акации. У хуторов— как в оазисах среди пустынь: приютно, приятно отдохнуть.
Неподалеку от хуторов-—бахчи. На бахчах арбузы, дыни, помидоры, разные овощи, которых мало посажено в при
дворном огороде. По хуторам казаки живут еще крепче, чем по станицам: за
житочные, живучие казаки. И все как-то больше на них одежа защитного цвета— видно, не мимо прошла тут гражданская война и вряд ли казаки эти стояли за советы,—похоже на то, что советы они уколачивали.
За полями кукурузы и подсолнухов— снова луга, за лугами—поля снятого хлеба, а там опять подсолнух, куку
руза—и так весь путь. Не по нам эти места: север любит иные картины, се
веру прежде всего подай глухой, шумный лес, северу дай и луга, и поля—но дай их в поречье, за берегами красавиц-рек, как ленты врезающихся серебром в серд
це края. Только-только спустились с «Пе
стеля», осмотрелись чуть-чуть в душном, пыльном, дрянном Новороссийске, как тронули на Геленджик. По шоссе тут сорок верст, через Кабардинку. Вот ми
новали городские окраины, вот миновали гигантский «Пролетарий»—цементный за
вод; мы видим, как где-то высоко-высоко идут по проводам электрические вагонетки—одни груженые, другие—за цементом.
Около «Пролетария» все в цементе—и домишки, и дорога, и сами люди, пропыленные цементом, серые, словно зацемен
тированные заживо. А там дальше—все свежей, все зеленей, веселей все уходить в горы. Вот здесь, этим трагическим путем, шла в 18-м году Таманская армия. Этим вот голым, голодным путем шли нищие, голодные измученные десятки тысяч людей с глухой, отдаленной на
деждой на спасенье: слева горы, и с гор непрестанные налеты врага, а с моряобрывы в море, справа море, справа смерть. Шли. И вышли. Проложили путь грудью, страданьями, смертью лучших товарищей. Мы идем на Кабардинку. Авто огромен и неповоротлив. Нас набралось почти 40 человек, авто еле ползет, а на поворотах едва не останавливается вовсе. Уж не занимают горы и зелень— что они, эти, после афонских?! Сам Геленджик тоже показался скучен, задорен, претенциозен, но мало привлекателен. Пробыли там мало. И айда!
Теперь я качу на Москву, на родину мою. Здравствуй, Москва, тебя не про
меняю ни на какие красоты и радости. Нет, нет, нет прекрасней тебя.
Дм. Фурманов. Новонайденное произведение А. П. ЧЕХОВА «Дело Снопинского Банна» вышло
в Библиотеке «Огонек».
В ближайшее время в Библиотеке «Огонек» выходят следующие книжки; В. Д. Бонч-Бруевич—«Недавнее»— С. Вашенцев -«Событии в городке», Альфонс Додэ -«Письма с мельницы», В. В. Вересаев—Рассказы, Франсуа Коппе—«Два шута», И. А. Гончаров—«Неизвестные главы «Обрыва», Октавиус Коген—«Шоколадный набор»,
Н. Е. Некрасов—«Новоизобретенная привилегированная краска бр. Дирлинг».