Но для изучения генезиса Кропоткинского духа, для знаг комства с ранними условиями, в которых формировались великий ум и великий характер, «Дневник» является несравненной драгоценностью.
«Пять лет, проведенных мной в Сибири, были для меня настоящей школой изучения жизни и человеческого характера»—-писал он в «Записках революционера».
Теперь, когда жизненный подвиг Петра Алексеевича стал уже куском мирового опыта и может быть измерен до конца, особенно чувствуется глубокая правильность этого утверждения. Сибирь была Для него, действительно, шко
лой, единственной, незаменимой. Схоронив в необозримых пространствах,—поселениях, улусах, острогах, рудниках,— бесчисленные русские дарования, Сибирь на этот раз из белой кости патентованного дворянчика сумела отлить вели
кого революционера. Конечно, уже в самой природе Петра Алексеевича был тот закал, который мог помериться с лю
быми обстоятельствами, но все же в то время для России, быть-может, только Сибирь могла дать такой всеобъемлющий охват людей и положений, перебрасывая наблюдателя от вер
шителей судеб огромной области до париев, стоявших на границах долуживотного существования, от чтения послед
них революционных вестей иэ Лондона—к борьбе за существование в буквальном смысле этого слова (командировочные путешествия).
Кропоткин—особенно начала «Дневника»—еще мальчик, неопытный, наивный, но живой, восприимчивый, впитывающий в себя буквально все окружающие впечатления.
И язык «Дневника»—такой же молодой, неопытный, наивный, как сам автор. Необработанный, неприглаженный, но нѳ исковерканный, без выкрутас—сочный, прекрасный, здоровый. Большая часть его, набросанного иногда в самых неподходящих условиях, звучит почти импрессионистски—бли
ками, пятнами; есть куски подлинной поэзии, вылившиеся разом из взволнованной души путешественника (таковы, напр., записи 7—8 мая 1863 г. о горном перевале, гольцах). Есть крупинки милого юмора—незлобивого, простодушного.
Прежде всего и более всего в «Дневнике» поражает безграничная пытливость молодого путешественника, его острый интерес ко всему и ко всем.
Любознательности его нет пределов. Он все наблюдает, о всем расспрашивает, все отмечает. «Ах, это тот, любозна
тельный»—определяет его казачка. Так, и простым людям эта особенность молодого Кропоткина прямо металась в глаза.
Эта пытливость вовсе не случайна. Она — не пустое, ни к чему не ведущее любопытство, но наблюдение постоянное, внимательное, систематическое, ведущее к ряду оригинальных и ценных обобщений. Конечно, оно не объяснимо только
«Пять лет, проведенных мной в Сибири, были для меня настоящей школой изучения жизни и человеческого характера»—-писал он в «Записках революционера».
Теперь, когда жизненный подвиг Петра Алексеевича стал уже куском мирового опыта и может быть измерен до конца, особенно чувствуется глубокая правильность этого утверждения. Сибирь была Для него, действительно, шко
лой, единственной, незаменимой. Схоронив в необозримых пространствах,—поселениях, улусах, острогах, рудниках,— бесчисленные русские дарования, Сибирь на этот раз из белой кости патентованного дворянчика сумела отлить вели
кого революционера. Конечно, уже в самой природе Петра Алексеевича был тот закал, который мог помериться с лю
быми обстоятельствами, но все же в то время для России, быть-может, только Сибирь могла дать такой всеобъемлющий охват людей и положений, перебрасывая наблюдателя от вер
шителей судеб огромной области до париев, стоявших на границах долуживотного существования, от чтения послед
них революционных вестей иэ Лондона—к борьбе за существование в буквальном смысле этого слова (командировочные путешествия).
Кропоткин—особенно начала «Дневника»—еще мальчик, неопытный, наивный, но живой, восприимчивый, впитывающий в себя буквально все окружающие впечатления.
И язык «Дневника»—такой же молодой, неопытный, наивный, как сам автор. Необработанный, неприглаженный, но нѳ исковерканный, без выкрутас—сочный, прекрасный, здоровый. Большая часть его, набросанного иногда в самых неподходящих условиях, звучит почти импрессионистски—бли
ками, пятнами; есть куски подлинной поэзии, вылившиеся разом из взволнованной души путешественника (таковы, напр., записи 7—8 мая 1863 г. о горном перевале, гольцах). Есть крупинки милого юмора—незлобивого, простодушного.
Прежде всего и более всего в «Дневнике» поражает безграничная пытливость молодого путешественника, его острый интерес ко всему и ко всем.
Любознательности его нет пределов. Он все наблюдает, о всем расспрашивает, все отмечает. «Ах, это тот, любозна
тельный»—определяет его казачка. Так, и простым людям эта особенность молодого Кропоткина прямо металась в глаза.
Эта пытливость вовсе не случайна. Она — не пустое, ни к чему не ведущее любопытство, но наблюдение постоянное, внимательное, систематическое, ведущее к ряду оригинальных и ценных обобщений. Конечно, оно не объяснимо только