Ты пусти меня в деревню к бабе поскорей, вот тебе и вся моя риволюция. Больше и не хочу.
— В рассуждении своем чистый ты боржой, только о брюхе своем ты и можешь, обчих ин
тересов у тебя как пить дать. Пустой ты дурак, и все.
— Я не боржой. Я хрестьянин, а вот ты мастеровой прыщ. Привыкли вы, прыщи, под себя
коленком получать и по всей земле, как песок, мотаться, потому вы и обчие. Что у тебя есть? Земля есть? Изба есть? Баба есть?
— Ладно. Гляди в работу.
— В работу! Вот то-то, в работу!
— Кончай!—прозвенело наконец по сараям и, отряхиваясь, хлопая драными рукавицами, сол
даты весело зашлепали по весенним бездонным лужам. Юматов наложил печать на последнюю дверь, сдал сарай часовому и, балансируя по грязи, догнал команду, сзади которой трусил Песков.
— Что брюхо поджал? — А ничего.
— Так завтра значит едешь?—И вдруг Юматов поскользнулся и уткнулся рукой в бок Пескова; ладонь ударилась обо что-то острое.
— Чего пихаешь?
— А чего это у тебя под гимнастеркой? — Чего! чего! Села баба на чело. — Нет, постой.
— За постой плотят. Дыней-то бодаешься, сполком!
— Стой, тебе говорю. Команда, остановись! Солдаты хмуро обступили Юматова и Пескова. — Скидовай ремень!
— Что ты мной вертишь, что ты? Чего щупаешь? Вцепился, как клещ! На, на, вот и скинул! Ну, что?
Песков драчливым воробьем нахохлился и переступал на одном месте. Был бледен.
— А теперь ну-ка пусти руку. Вот!—и Юматов рванул его за руку. Из-под пазухи Пескова скольз
нул топор и, испугав солдат, звонко звякнул о камень. Горохов нагнулся, удивленно поднял его, и проведя пальцами по острею, сказал с укоризной:
— Эх, ты, топорик!... Всамделишный!
— Будьте свидетели, братцы. За эту за самую проделку наказан будет! По долгу службы доведу до комиссара. Ходи вперед, ребята!
Солдаты, окружив зло молчавшего Пескова, сдвинулись с места.
— Паршивый мозгляк!—сказал наконец один брезгливым и раздумчивым басом: —Не мог без того. Вот тебе и деревня твоя.
И вдруг все сразу вспомнили, какой медовый звон на селе у Пескова и как чудно поют на клиросе рязанские мужики и как ворона варена смотрит и глядит. И все на разные голоса сер
дито забубнили:—Алексей Кирилыч, надо простить дурака! Простить надо! Беспременно простить, По глупости он.
— Теперь уж я не могу. Раз дело достигло гласности, не могу. Дай сюда топор, Горохов.
— Ведь к стенке поставить могут.
— И поставят. Советское состояние расхищать, это, брат, тебе не шутка.
— Что молчишь, Песков? Нашкодил, блудливый! Слышишь?
— Простить, товарищи, не могу. Там кому следует разберут и по головке не погладят. Там не прощают нашему брату. Простить не могу. Нечего больше с ним и слов тратить! Не маленький, сам за себя в ответе.
— Кремень ты, Юматов.
— Это вы вот навалились до того, что вам, разгильдяям, революция просто-напросто разлюли-малина. А я так понимаю, теперь я пред советской властью должен что-есть крепче и су
ровей тянуть. Только теперь и есть настоящая служба!
— Эх, ты, топорик!—громко и укоризненно вздохнул Горохов.
И все поняли, что дело серьезно и что маленькому Пескову, пожалуй, не видать теперь заливных лугов и не слыхать медового звону.
Управление уж не работало, и дежурный писарь, рябой, юркий человек в очках, был очень недоволен.
— Вот еще новое дело! Какую еще телефонограмму военкому? Звони сам.
Посыльного только-что послали, куда следует, раздобыть, готовились соорудить закуску и сыг
рать в картишки. А тут нудный Юматов со своим топором и Песковым.
— И без телефонограммы хороша будет. Квартира военкома? Дежурный писарь. Вот тут, това
рищ комиссар, Юматов, солдатика одного привел:
топор на складе что ли какой украл. Что? Из управления, да, да, Топор. В шанцевом отделе стащил. Что? Фамилия? Песков. Это еще такой маленький. Ага! Хорошо. Слушаю.
— Ну что?
— Что! Ничего. Послал под шефе с твоим топором.
— Ты-сь как?
— А так. Арестовать велел при управлении до утра. Там выяснит. Эй, молодцы, куда бы это золото до утра схоронить? В переплетную что ли? Акимки дома нет, ночевать поди не будет?
Значит у Акимки на кровати и ночевать ему. Ну, Песков, тебе и на тюрьму везет, с конфортом по господячи ляжешь.
— А нам что. Какое приказание выйдет, так и лягу, Лежали и на полу л на голу.
— А не хочешь ли на колу?
— Чтож, прикажут,—с нашим удовольствием— и на колу.
— Ну, так вы... примите арестанта! —сурово сказал Юматов, недовольный всем этим тоном и
фамильярностью писаря с Песковым. Звякнув ключами о топор, он повернул сутулую спину.— Слышь, арестанта примите!
— Приняли, —равнодушно уронили двое часовых от денежного ящика. Один сидел, обняв вин
товку, и читал замасленый и растрепанный роман Жюль Верна, книжку переходившую к часовым из рук в руки. Другой, большой искусник в