— Тюлень!—рявкнул ему вслед Храпов.
Словесность продолжалась. И чем дальше она шла, тем злее становился инструктор. Горячась, он потрясал в воздухе кулаками. Те, кто на чем-нибудь сбивался, подвергались наказаниям, какие только приходили ему в голову.
Спустя полчаса, у двоих были окровавлены лица; трое стояли на матросских щкафиках, поочередно выкрикивая:
— Я—дурак второй статьи! — Я—дурак первой статьи! — Я—глуп, как пробка!
В то же время один новобранец, засунув голову в печку и называя свою фамилию, повторял слова инструктора:
— У Пудеева кобылья голова... Он словесности не знает...
И к каждой фразе прибавлял самые гнусные слова, упоминая свою мать. Дошла очередь и до меня. — Что такое знамя?
На это я ответил без малейшего затруднения, так как весь устав вызубрил наизусть. Приказано было сесть.
Храпов снова взялся за Капитонова.
— А теперь ты повтори, что он сказал. Капитонов весь встрепенулся.
— Знамя, господин обучающий, есть... — моргая глазами, быстро заговорил он и сразу осекся.—Знамя.... хоругва...
— Ну? -не отставал от него Храпов, глядя ему в лицо.
Капитонов, напрягая мозг, морщил лоб. Губы его вдруг посинели, в глазах светился животный страх. Наконец, сокрушенно мотнув головою, он забормотал, что попало:
-— Потому живот не жалея... Святая хоругва... До последней крови... Часовой...
— Стой ты, дубина стоеросовая!—остановил его Храпов.—Ну, чего ты мелешь? Нет, измучился я с тобою совсем. Хоть бы кулаки мои пожалел: отбил я их о твою дурацкую башку. А все без толку. Тебя, видно, учить, что на лодке по песку плавать...
И, не желая затруднять себя больше, он обратился ко мне:
— А ну-ка смажь ему разок по карточке. Да хорошенько, смотри! Я отказался выполнить такое приказание.
Храпов стиснул зубы. Лицо у него стало багровым. Сверкая глазами, он несколько мгновений смотрел на меня молча, а затем строго приказал:
— Капитонов! Если он не того, то ты ему пару горячих привари!
— Слушаюсь, господин обучающий!—ответил тот, оборачиваясь ко мне.
Не успел я произнести ни одного слова, как по мо ему лицу раздались один за другим два сильных удара. Голова моя сначала мотнулась в одну сторону, а затем—в другую. Из глаз посыпались искры. В ушах зашумело.
— О, мерзавец! За что ты меня ударил?!—задыхаясь от негодования, крикнул я в диком исступлении. Сердце бурно забилось. Я задрожал весь. Все мое существо охватило одно безумное и неумолимое желание — броситься на Капитонова и рвать его, рвать до тех пор, пока не истощатся последние силы. Но это продолжалось одно лишь мгновение, после которого я беспомощно свалился на койку. Что бы ло со мной дальше,—я ни чего не помню...
В этот вечер я долго бродил по двору, обсыпаемый холодным снегом, с болью в голове и с горечью в сердце.
Время приближалось к полуночи, когда я вернулся в камеру. Газовые рожки, на половину привернутые, горели слабо. Кругом было сумрачно. Новобранцы, утомившись от работ и учебных занятий, крепко спали. Дремал и дневальный, привалившись к стене около дверей.
Воздух был тяжелый, спертый, пахло прелыми онучами, Я прошел к своей койке и начал раздеваться.
Капитонов еще не спал. Опустив голову, он сидел на своей койке, убитый и жалкий. Лицо его сделалось темным, взор неподвижно устремился в одну точку. Заметив меня, он повернулся в мою сторону.
— Брат, прости...—еле слышным дрожащим голосом произнес он, не глядя на меня, и по его щекам крупными каплями неудержимо покатились слезы.—Ей-Богу не знаю, как это я. Никогда больше... никогда... Бей меня... Сколько хошь бей... Только прости...
Дальше он не мог говорить. Голос его оборвался и замер в глухом рыдании. Он опустился передо мною на колени, тыкая головою в мои ноги. И только видно было, как вздрагивало его большое тело да слышались прерывистые всхлипывания...
А. Новиков-Прибой.
Словесность продолжалась. И чем дальше она шла, тем злее становился инструктор. Горячась, он потрясал в воздухе кулаками. Те, кто на чем-нибудь сбивался, подвергались наказаниям, какие только приходили ему в голову.
Спустя полчаса, у двоих были окровавлены лица; трое стояли на матросских щкафиках, поочередно выкрикивая:
— Я—дурак второй статьи! — Я—дурак первой статьи! — Я—глуп, как пробка!
В то же время один новобранец, засунув голову в печку и называя свою фамилию, повторял слова инструктора:
— У Пудеева кобылья голова... Он словесности не знает...
И к каждой фразе прибавлял самые гнусные слова, упоминая свою мать. Дошла очередь и до меня. — Что такое знамя?
На это я ответил без малейшего затруднения, так как весь устав вызубрил наизусть. Приказано было сесть.
Храпов снова взялся за Капитонова.
— А теперь ты повтори, что он сказал. Капитонов весь встрепенулся.
— Знамя, господин обучающий, есть... — моргая глазами, быстро заговорил он и сразу осекся.—Знамя.... хоругва...
— Ну? -не отставал от него Храпов, глядя ему в лицо.
Капитонов, напрягая мозг, морщил лоб. Губы его вдруг посинели, в глазах светился животный страх. Наконец, сокрушенно мотнув головою, он забормотал, что попало:
-— Потому живот не жалея... Святая хоругва... До последней крови... Часовой...
— Стой ты, дубина стоеросовая!—остановил его Храпов.—Ну, чего ты мелешь? Нет, измучился я с тобою совсем. Хоть бы кулаки мои пожалел: отбил я их о твою дурацкую башку. А все без толку. Тебя, видно, учить, что на лодке по песку плавать...
И, не желая затруднять себя больше, он обратился ко мне:
— А ну-ка смажь ему разок по карточке. Да хорошенько, смотри! Я отказался выполнить такое приказание.
Храпов стиснул зубы. Лицо у него стало багровым. Сверкая глазами, он несколько мгновений смотрел на меня молча, а затем строго приказал:
— Капитонов! Если он не того, то ты ему пару горячих привари!
— Слушаюсь, господин обучающий!—ответил тот, оборачиваясь ко мне.
Не успел я произнести ни одного слова, как по мо ему лицу раздались один за другим два сильных удара. Голова моя сначала мотнулась в одну сторону, а затем—в другую. Из глаз посыпались искры. В ушах зашумело.
— О, мерзавец! За что ты меня ударил?!—задыхаясь от негодования, крикнул я в диком исступлении. Сердце бурно забилось. Я задрожал весь. Все мое существо охватило одно безумное и неумолимое желание — броситься на Капитонова и рвать его, рвать до тех пор, пока не истощатся последние силы. Но это продолжалось одно лишь мгновение, после которого я беспомощно свалился на койку. Что бы ло со мной дальше,—я ни чего не помню...
В этот вечер я долго бродил по двору, обсыпаемый холодным снегом, с болью в голове и с горечью в сердце.
Время приближалось к полуночи, когда я вернулся в камеру. Газовые рожки, на половину привернутые, горели слабо. Кругом было сумрачно. Новобранцы, утомившись от работ и учебных занятий, крепко спали. Дремал и дневальный, привалившись к стене около дверей.
Воздух был тяжелый, спертый, пахло прелыми онучами, Я прошел к своей койке и начал раздеваться.
Капитонов еще не спал. Опустив голову, он сидел на своей койке, убитый и жалкий. Лицо его сделалось темным, взор неподвижно устремился в одну точку. Заметив меня, он повернулся в мою сторону.
— Брат, прости...—еле слышным дрожащим голосом произнес он, не глядя на меня, и по его щекам крупными каплями неудержимо покатились слезы.—Ей-Богу не знаю, как это я. Никогда больше... никогда... Бей меня... Сколько хошь бей... Только прости...
Дальше он не мог говорить. Голос его оборвался и замер в глухом рыдании. Он опустился передо мною на колени, тыкая головою в мои ноги. И только видно было, как вздрагивало его большое тело да слышались прерывистые всхлипывания...
А. Новиков-Прибой.