формой теряющий содержание. Художник есть прежде всего многосодержательный человек. Первое условие художествен
ного дарования — громадная чуткость к жизни, второе условие—умение все богатство восприятий организовать, третье—умение выразить этот организованный материал с величайшей простотой, силой и убедительностью. Только к этому и сводится понятие художник и вне этого никаких художников быть не может, вне этого могут быть только ремесленники или ловкачи, рутинеры или фокусники, но не художники.
Бросается в глаза, что поэзия, например, есть способ особенно сильного, убедительного и простого выражения духовного богатства поэта.
Но поэзия может быть разной, она может восходить до эпической объективности, автор теряется за своим образом, на первый план выступают сами картины; и, наоборот, поэт может быть настолько лириком, что и личные, и гражданские чувства, и любовь, и ненависть прорываются в нем с клокочущей силой и приобретают характер про
поведи, исповеди, призыва, пророчества. Великие публицисты являются великими поэтами с этой точки зрения.
Великие поэты тех эпох, когда общественная жизнь остра и блещет, являлись и великими публицистами. В слове „пророк , „наби , которым еврейский народ окрестил авторов величайших страниц библии, одинаково скрывается и слово „поэт и слово „публицист .
Герцен, повторяю, был величайшим художником слова призывного. Как Пушкинское эхо, отзывается он на все,
но не просто повторяет действительность; он, по выражению Берне, обливает ее кровью своего сердца и соком своих нервов. Такими чернилами пишет он свои бессмертные страницы. Как художник публицист самого широкого, всеобъемлющего размаха, Герцен не знает себе равных. Россия не бедна такими публицистами. У нас были Белинский, Добролюбов, Плеханов,—но даже такие, очень большие люди меркнут пред Герценом-художником убеждающего слова! Запад имел гигантов публицистического пера, но все же Поль Курье, Люд. Берне, даже Карл Маркс, при всей остроте
их стиля, при всем блеске их метафор, при всей ядовитости их сарказма, не без труда могут удержаться на той высоте, на которую приходится поставить Александра Ивановича Герцена.
Но как революционер-практик Герцен гораздо ниже. Это не значит, чтобы он не был интересен и в этом отношении. В высшей степени поучительно, как это боль
шое благородное сердце, как этот широкий светлый ум, гигантскими шагами подымаясь по лестнице общественного
сознания, быстро оставлял под ногами так-называемую демократию. Не менее поучительно, быть может, это страстное стремление Герцена при всей общественности своих идеалов, отдаться строительству сегодняшнего дня, применяясь ко
всей его ограниченности, чуть ли не будучи готовым повторять Щедринское „наше время не время великих дел ,— словом, опять-таки по-Щедрински, „почти применяясь к под
лости ,—не иначе объясняются разные заигрывания его с Александром II.
Раз ты не чувствуешь под ногами никакой силы, то ты должен понять, что нет тебе спасения и должен ты или покончить с собою, для того, чтобы не жить жизнью безполезной, или как-то суметь хотя что-нибудь вырвать у окружающих тебя чудовищ.
Но Герцен не способен был, намечая свою программу максимум, связать ее с действительными живыми силами своего времени. Он понимал, он догадывался, какую роль
сыграет пролетариат, он присматривался, к концу своей жизни, к тому, как Маркс закладывал исполинский фундамент для научно-революционного социализма; но преданно любящий свой идеал, всем сердцем к нему устремленный, Герцен
как-будто не ясно видел пути, к нему ведущие. Равным образом, как деятель своей эпохи, эпохи, впрочем, слишком безотрадной, Герцен часто не проявляет того чутья, такта,
той интуиции, которые нужны вождю, непосредственно шествующему во главе колонны слабей, окруженной врагами.
Но если Герцен не был вождем, руководителем революции не как тактик, не как теоретик, то он был одним из величайших пророков революции. Здесь самое лучше будет просто прочесть вам некоторые из этих пророчеств, тем более, что никакое ораторское искусство не может сравниться с яростью Герценовского стиля.
„Вся Европа выйдет из фуг своих, будет втянута в общий разгром; пределы стран изменятся, народы соединятся другими группами, национальности будут сломлены и оскорблены. Города, взятые приступом, ограбленные, обеднеют, образование падет, фабрики
остановятся, в деревнях будет пусто, земля останется без рук, как после тридцатилетней войны; усталые, заморенные народы покорятся всему, военный деспо
тизм заменит всякую законность и всякое управление. Тогда победители начнут драку за добычу. Испуганная цивилизация, индустрия побегут в Англию, в Америку, унося с собой от гибели—кто деньги, кто науку, кто начатый труд. Из Европы сделается нечто в роде Богемии после гусситов. И тут на краю гибели и бедствий начинается другая война—домашняя, своя расправа неимущих с имущими .
Эта расправа будет еще более жестокой. Герцен не сомневается в том, что пролетарий будет мерить в ту же меру, в которую ему мерили.
„Коммунизм пронесется бурно, страшно, кроваво несправедливо, быстро. Средь грома и молний, при зареве горящих дворцов, на развалинах фабрик и присутственных мест—явятся новые заповеди, крупно набросанные черты нового символа веры. Они сочетаются на тысячу ладов с историческим бытом; но как бы ни сочетались они, основной тон будет принадлежать социализму; современный государственный быт с своей цивилизацией погибнут—будут, как учтиво выражается Прудон, ликвидированы. Вам жаль цивилизации? Жаль ее и мне. Но ее не жаль массам, которым она ничего не дала, кроме слез, нужды, невежества и унижения .
„Или вы не видите новых христиан, идущих строить, новых варваров, идущих разрушать?— Они готовы, они, как лава, тяжело шевелятся под землею, внутри гор. Когда настанет их час—Геркуланум и Помпея исчезнут, хорошее и дурное, правый и виноватый погибнут рядом. Это будет не суд, не расправа, а ка
таклизм, переворот... Эта лава, эти варвары, этот новый мир, или назареи, идущие покончить дряхлое и бессильное и расчистить место свежему и новому,— ближе, нежели вы думаете. Ведь это они умирают от голода, от холода, они ропщут над нашей головой и под нашими ногами, на чердаках и в подвалах в то время, как мы с вами au premier, шампанским вафли запивая, толкуем о социализме.
Россия, по мнению Герцена, должна сыграть при этом какую-то исключительную роль.
„Я жду великого от вашей родины; у вас поле чище, у вас попы не так сильны, предрассудки не так закоснели... а сил-то... а сил-то!“
И так Герцен с трепетом предвидел наступление великой коммунистической революции. В этих словах: „вам жаль цивилизации? Жаль ее и мне, но ее не жаль массам —вы видите страшную боязнь культурного человека перед наступающими „варварами . Он всей душой с этими варварами
ного дарования — громадная чуткость к жизни, второе условие—умение все богатство восприятий организовать, третье—умение выразить этот организованный материал с величайшей простотой, силой и убедительностью. Только к этому и сводится понятие художник и вне этого никаких художников быть не может, вне этого могут быть только ремесленники или ловкачи, рутинеры или фокусники, но не художники.
Бросается в глаза, что поэзия, например, есть способ особенно сильного, убедительного и простого выражения духовного богатства поэта.
Но поэзия может быть разной, она может восходить до эпической объективности, автор теряется за своим образом, на первый план выступают сами картины; и, наоборот, поэт может быть настолько лириком, что и личные, и гражданские чувства, и любовь, и ненависть прорываются в нем с клокочущей силой и приобретают характер про
поведи, исповеди, призыва, пророчества. Великие публицисты являются великими поэтами с этой точки зрения.
Великие поэты тех эпох, когда общественная жизнь остра и блещет, являлись и великими публицистами. В слове „пророк , „наби , которым еврейский народ окрестил авторов величайших страниц библии, одинаково скрывается и слово „поэт и слово „публицист .
Герцен, повторяю, был величайшим художником слова призывного. Как Пушкинское эхо, отзывается он на все,
но не просто повторяет действительность; он, по выражению Берне, обливает ее кровью своего сердца и соком своих нервов. Такими чернилами пишет он свои бессмертные страницы. Как художник публицист самого широкого, всеобъемлющего размаха, Герцен не знает себе равных. Россия не бедна такими публицистами. У нас были Белинский, Добролюбов, Плеханов,—но даже такие, очень большие люди меркнут пред Герценом-художником убеждающего слова! Запад имел гигантов публицистического пера, но все же Поль Курье, Люд. Берне, даже Карл Маркс, при всей остроте
их стиля, при всем блеске их метафор, при всей ядовитости их сарказма, не без труда могут удержаться на той высоте, на которую приходится поставить Александра Ивановича Герцена.
Но как революционер-практик Герцен гораздо ниже. Это не значит, чтобы он не был интересен и в этом отношении. В высшей степени поучительно, как это боль
шое благородное сердце, как этот широкий светлый ум, гигантскими шагами подымаясь по лестнице общественного
сознания, быстро оставлял под ногами так-называемую демократию. Не менее поучительно, быть может, это страстное стремление Герцена при всей общественности своих идеалов, отдаться строительству сегодняшнего дня, применяясь ко
всей его ограниченности, чуть ли не будучи готовым повторять Щедринское „наше время не время великих дел ,— словом, опять-таки по-Щедрински, „почти применяясь к под
лости ,—не иначе объясняются разные заигрывания его с Александром II.
Раз ты не чувствуешь под ногами никакой силы, то ты должен понять, что нет тебе спасения и должен ты или покончить с собою, для того, чтобы не жить жизнью безполезной, или как-то суметь хотя что-нибудь вырвать у окружающих тебя чудовищ.
Но Герцен не способен был, намечая свою программу максимум, связать ее с действительными живыми силами своего времени. Он понимал, он догадывался, какую роль
сыграет пролетариат, он присматривался, к концу своей жизни, к тому, как Маркс закладывал исполинский фундамент для научно-революционного социализма; но преданно любящий свой идеал, всем сердцем к нему устремленный, Герцен
как-будто не ясно видел пути, к нему ведущие. Равным образом, как деятель своей эпохи, эпохи, впрочем, слишком безотрадной, Герцен часто не проявляет того чутья, такта,
той интуиции, которые нужны вождю, непосредственно шествующему во главе колонны слабей, окруженной врагами.
Но если Герцен не был вождем, руководителем революции не как тактик, не как теоретик, то он был одним из величайших пророков революции. Здесь самое лучше будет просто прочесть вам некоторые из этих пророчеств, тем более, что никакое ораторское искусство не может сравниться с яростью Герценовского стиля.
„Вся Европа выйдет из фуг своих, будет втянута в общий разгром; пределы стран изменятся, народы соединятся другими группами, национальности будут сломлены и оскорблены. Города, взятые приступом, ограбленные, обеднеют, образование падет, фабрики
остановятся, в деревнях будет пусто, земля останется без рук, как после тридцатилетней войны; усталые, заморенные народы покорятся всему, военный деспо
тизм заменит всякую законность и всякое управление. Тогда победители начнут драку за добычу. Испуганная цивилизация, индустрия побегут в Англию, в Америку, унося с собой от гибели—кто деньги, кто науку, кто начатый труд. Из Европы сделается нечто в роде Богемии после гусситов. И тут на краю гибели и бедствий начинается другая война—домашняя, своя расправа неимущих с имущими .
Эта расправа будет еще более жестокой. Герцен не сомневается в том, что пролетарий будет мерить в ту же меру, в которую ему мерили.
„Коммунизм пронесется бурно, страшно, кроваво несправедливо, быстро. Средь грома и молний, при зареве горящих дворцов, на развалинах фабрик и присутственных мест—явятся новые заповеди, крупно набросанные черты нового символа веры. Они сочетаются на тысячу ладов с историческим бытом; но как бы ни сочетались они, основной тон будет принадлежать социализму; современный государственный быт с своей цивилизацией погибнут—будут, как учтиво выражается Прудон, ликвидированы. Вам жаль цивилизации? Жаль ее и мне. Но ее не жаль массам, которым она ничего не дала, кроме слез, нужды, невежества и унижения .
„Или вы не видите новых христиан, идущих строить, новых варваров, идущих разрушать?— Они готовы, они, как лава, тяжело шевелятся под землею, внутри гор. Когда настанет их час—Геркуланум и Помпея исчезнут, хорошее и дурное, правый и виноватый погибнут рядом. Это будет не суд, не расправа, а ка
таклизм, переворот... Эта лава, эти варвары, этот новый мир, или назареи, идущие покончить дряхлое и бессильное и расчистить место свежему и новому,— ближе, нежели вы думаете. Ведь это они умирают от голода, от холода, они ропщут над нашей головой и под нашими ногами, на чердаках и в подвалах в то время, как мы с вами au premier, шампанским вафли запивая, толкуем о социализме.
Россия, по мнению Герцена, должна сыграть при этом какую-то исключительную роль.
„Я жду великого от вашей родины; у вас поле чище, у вас попы не так сильны, предрассудки не так закоснели... а сил-то... а сил-то!“
И так Герцен с трепетом предвидел наступление великой коммунистической революции. В этих словах: „вам жаль цивилизации? Жаль ее и мне, но ее не жаль массам —вы видите страшную боязнь культурного человека перед наступающими „варварами . Он всей душой с этими варварами