Округовел, слышь! Две недели, быдто бы, не жрамши высидел. Я гыт, брюхо-то супонью стягивал, а то, гыт, летяга-то не вздымет... Барсук-барсуком теперя стал!
— А вот, все высмотрим... Хы, занятно, ерш те в хрен.
Кто приопоздался, расположились под селом, зажгли костры, пшенную кашу варят, а другие — и баранину.
— Не прозевать бы. Где он взлетывать-то будет? — Сказывают, с колокольни. — Ну?!. А поп-то ничего?
— Из кынцыстории гумагу получил: допустить, и ежели удача—чтобы полный трезвон был и водосвятье.
— Ну?! Эвона как обернулось!
И в скорости с луговины, из любопытствующего табора полилось по селу новое известье:
— Анхирей пожалал прибыть...
— Чего анхирей! Прокурат приедет с губернатором... Не говоря об анхирее.
— Вишь, в чем главная-то суть: золотая медаль выходит ему, мериканцу-то.
— Ври! Медаль.—Гукнул чей-то бас,— Разве чугунная, да пуда в три, вот это так.
— Кол ему осиновый в брюхо! Он всех чертей билизовал.
— И впрямь... Эвот Сусекинского Митьку быдто опять лесовик водил.
— А в болотине, у кузни, леший кажину ночь в роде, как бык ревет, а нет—овцой. Чьи проделки? — Скажешь—Кузнецовы? Подь ты к чумару!... Обедня на исходе, но в церкви негусто, боятся
прозевать, возле топчутся большой бубнящей толпой.
Все нет и нет. Балаганы торгуют на славу: орехи, погремушки, пряники. А вот и с книжкой балаган: тоже народу куча. Ударили во вся:
— Ишь, обедня отошла. Где ж он, чорт? В трахтир бы чайку...
— Братцы! К кузне, к кузне!... Начинается!.— звенит неведомо чей голос. — К кузне!!
— Как это к кузне?! Сказывали, с колокольни быдто...
— Брешут! У кузни он... Штуку ладит.
Толпа, наступая друг другу на пятки и сшибая с ног, хлынула от церкви к заимке кузнеца.
Колокола весело трезвонили, светило ярко солнце. Кто-то взрявкал на гармошке.
— Ну, и веселая же жисть, братцы... Хи!... — Чего веселей.
— Эй, бабка, брысь! Стопчу!
XIII.
Весь яр у кузницы был покрыт народом и внизу, под обрывом, до самых кустов стоял народ.
По ослизлому откосу, не жалея ног и одежды, карабкались любопытные. Все ближние деревья снизу доверху были унизаны голосистой детворой.
С обрыва видно озеро, кусты, кусок блестевшей речки, церковь и широкий луг от села с извивавшейся дорогой. Бегут, торопятся по дороге за
поздалые. „Скорей, сейчас начнется!“ нетерпе
ливыми глазами кричит им народ, посматривая то на кузницу, то на дорогу, по которой вот-вот примчится архирей.
— Эвот-эвот, вылез!
— Выле ез! . Аааа... ооо!...—загалдел, встрепенулся мир.
Из кузницы вышли Модест и Рукосуй. Кузнец волок по земле какую-то штуку, сеть не сеть, одежу не одежу.
Бродяга преобразился: усердно выскреб себя в жаркой бане, белый, неузнаваемый, как име
нинник, в продегтяренных чиркáх, в аккуратно заплатанной куцавейке. Брюха нет.
Модест был угрюм и мрачен. Кудластый, горбоносый, глаза—два зловещих угля, лицо в саже, рубаха ярко-красная.
— Чисто сатана...—отплюнулся кто-то, а старушечья рука перекрестилась.
Оба они уже были на плоской, покрытой дерном крыше. Под ними зиял обрыв.
Шеи бесчисленных зевак вытянулись, носы и бороды задрались вверх, к дьявольской кузне, рты жадно раскрылись, старики пустили слюни.
Модест ощупал толпу пристальным тревожным взглядом: Палаша здесь, наверно здесь, в толпе—ведь сегодня разгульный, ярмарочный праздник. Но его взгляд не отыскал Палаши. И печальные, умилившиеся на минуту глаза Модеста вновь зажглись угрожающим огнем.
— Чего, ребята, собрались?—зычно крикнул он толпе.
— Тебя смотреть.
— Меня?—его губы перекосила злобная, мстительная улыбка, ему хотелось выворотить с корнем стоявший вблизи кедр и ахнуть по толпе.— Меня?! Ну, разглядывайте, когда не лень.
А бродяга, слезливо мигая, упрашивал: — Дай, Модест, пожалуйста. — Нет, не дам.
Бродяга кувырнулся в ноги: — Дозволь, ради Христа.
Толпа вся обратилась в слух:
— Гли-ко-сь, гли-ко-сь! Благословенья просит. — Вставай, чего ты, - жестоко сказал кузнец.— Все одно не дам!
У бродяги оборвалось сердце.
— Дурак ты, чорт!—забормотал он.—Я-б те золота дал. Хоть целый пуд. А то и два. Нешто жаль мне. У меня в тайге речка на примете. Намою... Как пред Истинным...
— Валяй!—едва заметно улыбаясь сказал Модест суровым голосом.—Так и быть, лети.
Он быстро привязал ему крылья из бересты, надел какой-то балахон с четырьмя воловьими пузырями. Толпа слилась в одно, застыла.
Лицо бродяги просветлело, белели зубы в изумленно открытом рту, грудь ходила ходуном, ру
ки тряслись, и с ними трепетали крылья. Он повел глазом по горизонту.