ЮБИЛЕЙНЫЙ ЭПИЛОГ
ПАВЕЛ КУЗНЕЦОВ
ПЯТЬ ФРАГМЕНТОВ К ДВАДЦАТИЛЕТИЮ ЕГО ИСКУССТВА
Абрам Эфрос
ДВАДЦАТЬ ЛЕТ
С 1902 года прошло двадцать лет, и Кузнецов вступает сейчас в третье десятилетие работы. В том году он был еще
учеником Московского Училища Живописи и Ваяния, но Серов сделал один из тех жестов, на которые был такой мастер, и которые создавали ему ореол прозорливца: по его подсказу Дягилев взял ученическое полотно Кузнецова 1902 года, — «На Волге»,—для выставки «Мира Искусстваи потом даже воспроизвел его на взыскательных страницах знаменитого журнала. С тех пор Кузнецов стал общезначущей величи
ной. Для всего поколения «Голубой Розы» он оказался центральным человеком, типическим человеком, как Кончаловский—для более молодого «Бубнового Валета». Не очень дружа, но и не очень враждуя, во всяком случае достаточно единодушно расчищая исторический путь русской живописи от обломков эстетики и практики «Мира Искусства»,—обе школы пошли с того времени за Кузнецовым и Кончаловским, как за вожаками. Это зависело не от размеров их дарования, ибо рядом с одним был, хотя бы, великолепный Сапунов, а рядом с другим—
кряжистый Машков, а от того, что только они одни среди своих плеяд были наделены «исторической чертой» и указывали направление.
Двадцатилетний срок не изменил ничего в этом отношении. У Кузнецова прекрасная судьба. С первых шагов, сквозь два десятилетия, она сопутствовала ему удачей, известностью и признанием. Быть может, для современного сознания
в нем даже есть некоторое излишество благополучия, и наш сумрачный вкус хотел бы пересечь его ненаморщенное лицо какой-нибудь трагической чертой. Но Кузнецов, со всей неподвижностью счастливо рожденного человека, продолжает итти своим легким путем, ничего не зная о нашей потребности траги
ческого, и как ни далека от нас его бездумная целина, все же иной раз кажется, что правы не мы, а он, исторический человек, дышащий, может быть, ветром с того берега, еще не долетающим до нас.
ПАВЕЛ КУЗНЕЦОВ
ПЯТЬ ФРАГМЕНТОВ К ДВАДЦАТИЛЕТИЮ ЕГО ИСКУССТВА
Абрам Эфрос
ДВАДЦАТЬ ЛЕТ
С 1902 года прошло двадцать лет, и Кузнецов вступает сейчас в третье десятилетие работы. В том году он был еще
учеником Московского Училища Живописи и Ваяния, но Серов сделал один из тех жестов, на которые был такой мастер, и которые создавали ему ореол прозорливца: по его подсказу Дягилев взял ученическое полотно Кузнецова 1902 года, — «На Волге»,—для выставки «Мира Искусстваи потом даже воспроизвел его на взыскательных страницах знаменитого журнала. С тех пор Кузнецов стал общезначущей величи
ной. Для всего поколения «Голубой Розы» он оказался центральным человеком, типическим человеком, как Кончаловский—для более молодого «Бубнового Валета». Не очень дружа, но и не очень враждуя, во всяком случае достаточно единодушно расчищая исторический путь русской живописи от обломков эстетики и практики «Мира Искусства»,—обе школы пошли с того времени за Кузнецовым и Кончаловским, как за вожаками. Это зависело не от размеров их дарования, ибо рядом с одним был, хотя бы, великолепный Сапунов, а рядом с другим—
кряжистый Машков, а от того, что только они одни среди своих плеяд были наделены «исторической чертой» и указывали направление.
Двадцатилетний срок не изменил ничего в этом отношении. У Кузнецова прекрасная судьба. С первых шагов, сквозь два десятилетия, она сопутствовала ему удачей, известностью и признанием. Быть может, для современного сознания
в нем даже есть некоторое излишество благополучия, и наш сумрачный вкус хотел бы пересечь его ненаморщенное лицо какой-нибудь трагической чертой. Но Кузнецов, со всей неподвижностью счастливо рожденного человека, продолжает итти своим легким путем, ничего не зная о нашей потребности траги
ческого, и как ни далека от нас его бездумная целина, все же иной раз кажется, что правы не мы, а он, исторический человек, дышащий, может быть, ветром с того берега, еще не долетающим до нас.