старый изъ цыганъ схватилъ меня за руку:— „Останься съ нами! —„Что я буду у васъ
дѣлать? —„Мы пойдемъ въ городъ! Хоръ... Отдѣльные кабинеты... Ты совсѣмъ дѣвочка... Господа обожаютъ это ... Я оттолкнула его грубую волосатую руку и снова очутилась оди
нокой на дорогѣ. Я шла лѣсомъ, полемъ, степью и все пѣла, и все пѣла... И голосъ мой росъ... На постоялыхъ дворахъ и въ деревен
скихъ лачугахъ меня слушали. И загорались глаза, и пылали щеки. Объ моей пѣснѣ раз
сказали уряднику. И онъ слушалъ меня. И въ его глазахъ проснулся тотъ же самый гряз
ный огонь, который напугалъ меня въ цыганѣ. Онъ схватилъ меня за руку:—„Останься со
мной... Или... я... донесу ... Я въ первый разъ услыхала слово „донесу . И въ первый разъ инстинктивно поняла, что такое полиція... Онъ хотѣлъ меня изнасиловать, этотъ безобразный пьяный развратникъ. Съ тѣхъ поръ я каждый день слышала слово „донесу и каждый день меня кто-нибудь да хотѣлъ изнасиловать. Становой приставъ, урядникъ, желѣзнодорожный жандармъ, лѣсничій, дворникъ, го
родовой, цензоръ, агентъ сыскной полиціи,— всякая сволочи съ вожделѣніемъ смотрѣла на меня, шептала „донесу , хватала своими пло
тоядными вонючими руками и запирала въ клоповникъ, въ тюрьму, въ холодную, въ участокъ въ кандалы, отправляла какъ безпаспорт
ную бродягу этапомъ въ Сибирь, въ рудники, въ ссылку, на поселеніе... Я бѣжала въ тайгу, на Волгу, къ босякамъ, къ студентамъ, къ ма
тросамъ... я хоронилась подъ кассой типографской наборной, я жила безъ прописки въ ка
моркѣ рабочаго, я ночевала въ углу поэта, въ кабинетѣ ученаго... И всюду меня преслѣдовала вездѣсущая всемогущая полиція. И всюду шипѣло, змѣилось, шелестѣло: „донесу, до
несу, донесу ... Я росла, я хорошѣла, голосъ крѣпъ, грудь наливалась какъ спѣлая слива,
и все плотояднѣе становились люди, желающіе меня изнасиловать... И все выше, выше ран
гомъ дѣлались тѣ, изъ чьихъ грязныхъ рукъ приходилось мнѣ выбиваться. Судебный слѣ
дователь, прокуроръ, коронный судья и ми
нистръ... О, съ министрами внутреннихъ дѣлъ и юстиціи мнѣ пришлось пережить такъ много, что вспомнить страшно... Она вздрогнула.
— Да... Лучше не вспоминать...
— Но развѣ теперь твои страданія окончились? Развѣ теперь тѣ же министры, то же правительство не насилуютъ тебя?..
— Теперь... Теперь мнѣ не страшны правители!.. Мое дѣло—выиграно!.. Побѣда близка!..
Я говорила тебѣ, что всю жизнь меня преслѣдуетъ змѣиный шипъ „Донесу!.. Но я не сказала тебѣ, что смыслъ моей жизни, цѣль и сладость моей жизни въ другомъ словѣ, которое раньше я слышала лишь украдкой, а, теперь все чаще и чаще, все громче и громче оно раздается...
Это слово—„Люблю ... Я услышала его впервые изъ устъ хитровскаго босяка голоднаго, холоднаго, безпаспортнаго. На грязныхъ нарахъ ночлежки онъ пѣлъ хриплымъ пропитымъ голосомъ пѣсню о своей милой:
— Ну, а какъ-же Дурново?..
— Дурново!.. Тѣмъ лучше, что Дурново!.. — А какъ же Витте?
— Витте!.. Тѣмъ лучше, что Витте!..
— А военныя положенія!.. А казаки!.. А реакція!.. А травля газетъ и журналовъ!.. А правила о печати, о забастовкахъ... А совершен
но исключительныя мѣры, которыми грозятъ революціонерамъ... Вѣдь реакція жестокая, гру
бая, тупая, неумолимая какъ букеевская чума уже пришла, уже надвинулась!..
— Реакція!.. Чума!.. Тѣмъ лучше!.. Чѣмъ хуже, тѣмъ лучше!.. Тѣмъ ближе развязка. Они всѣ—Дурново, Витте, Треповъ, Манухинъ, Балета, Камышанскій, Дубасовъ, Минъ, Фро
ловъ всѣ каждый по своему служатъ мнѣ,—они сгущаютъ электричество и ускоряютъ ту грозу, которая поразитъ первыхъ же ихъ. И ты, смертный, когда отойдешь въ историческую перспе
ктиву, узнаешь и поймешь, что въ моемъ дѣлѣ, въ моей побѣдѣ всѣ эти Мины, Дурново, Плеве, Сипягины, Камышанскіе, Іоанны Кронштадтскіе
сыграли, быть можетъ, еще большую роль, чѣмъ Балмашевы, Коляевы, Сазоновы.
Я хотѣлъ возражать. Но богиня въ экстазѣ восклицала:
— Да здравствуетъ Реакція! Да здравствуетъ жестокая, тупая, злорадная, дурново виттовская реакція!.. Да здравствуетъ голодъ! Букеевская чума! Пожаръ аграріевъ!..
— Неужели тебѣ не надоѣло кричать: чѣмъ хуже, тѣмъ лучше!.. Какъ ты жестока!..
— Смертный, смертный!., Близокъ часъ когда я закричу: — „Чѣмъ лучше, тѣмъ лучше ,.. А
пока—да здравствуетъ Дурново! Да здравствуетъ Витте! Да здравствуетъ Чума! Да здравствуютъ
Дубасовы и Камышанскіе!.. Да здравствуетъ Москва, которая пламенѣетъ! Да здравствуетъ Петербургъ, который молчитъ... Побѣда! Побѣда! Уже ничто не остановитъ меня!..
Такъ кричала гордая казачка Свобода. А изъ ея только что разсѣченной казацкой нагайкой груди капала на-земь алая кровь.
На мнѣ—одни лохмотья, На ней—лохмотья тоже.
Но любимъ мы другъ друга И счастливы мы, Боже...
Да, счастливъ, ей давая
Послѣдній мой ломоть я... Завидуй, богачи, намъ:
На насъ одни лохмотья!..
Потомъ онъ сладко потянулся и со словами „люблю Свободу заснулъ, чтобы проснуться въ участкѣ. Слово „люблю чаще и тверже всего мнѣ шептали студенты. И своей жизнью, и своей смертью доказывали свою любовь ко мнѣ. И всего чаще, всего настойчивѣе и твер
же звучали признанія въ любви изъ каморъ одиночныхъ заключеній, тюремъ и кандаль
ныхъ... Молодежь плясала танецъ Свободы... А вмѣсто кастаньетъ звучали звенья цѣпей и ручныхъ кандаловъ. Подоспѣла великая осво
бодительная война война японско-русская, освободившая Россію отъ кошмара самомнѣ
нія. Она доказала, что величіе Россіи—идолъ на глиняныхъ ногахъ. Она оскорбила вели
чество Россіи. Она раскрыла язвы арміи и флота. Особенно флота. Портъ - Артуръ, Цусима, Балета, Потемкинъ, Кронштадтъ, Вла
дивостокъ, Севастополь, — вотъ мои этапы! Русская Свобода родилась на морѣ!.. За моремъ пошла земля—вспыхнули свободолюбивые аграрные безпорядки, разгорѣлись стра
сти пролетарія... Марсельеза зазвучала на улицахъ города и деревни. А за ними пошла и армія... Войска бунтовали: въ Кронштадтѣ. Севастополѣ, Либавѣ, Ригѣ, Новороссійскѣ, Екатеринодарѣ, Москвѣ, Харбинѣ, Иркутскѣ, Херсонѣ, Воронежѣ, Кіевѣ... Они возставали во имя мое... Весь народъ возсталъ во имя мое... Побѣда, побѣда!..