сокращающемся резиновомъ шнурѣ подтяжекъ.
Спите спокойно, гг. Дурною, Побѣдоносцевъ, Сипягинъ, сенаторъ Марковичъ, г-жа фонъ- Штеинъ и другіе.
Я не собираюсь умирать прежде, чѣмъ не увижу исполненіе честнаго слова графа Витте о четырехъ свободахъ, честнаго слова, о которомъ 19-го октября я читалъ въ Вѣдомостяхъ Градоначальства.
Да и къ чему въ самомъ дѣлѣ мнѣ умирать, когда на бумажкѣ, которую мнѣ выдали въ тюрьмѣ, я значусь политическимъ преступникомъ!
А разъ я политическій преступникъ, меня освободятъ. Я горячо вѣрю, что рано или поздно придетъ настоящая амнистія, а не та
кая игрушечная, которую намъ преподносятъ. И тогда меня освободятъ.
И такъ я не намѣренъ кончать жизнь самоубійствомъ. Да если бы и былъ намѣренъ, нашелъ бы способъ поэстетичнѣе подтяжекъ.
Я могъ бы заколоться стеариновой свѣчкой, которая достаточно остра пока не обгорѣлъ ея конецъ.
Я могъ бы изъ мякиша чернаго хлѣба вылѣпить мечъ, высушить его подъ кроватью и имъ отрубить себѣ буйну голову.
Вѣдь вылѣпилъ же я себѣ подсвѣчникъ! И не дурно вылѣпилъ.
Выковать мечъ изъ чернаго хлѣба,—какой богатѣйшій символъ.
Развѣ не мечемъ, выкованнымъ изъ чернаго хлѣба, вооружились сейчасъ 24 губерніи!
Развѣ не этого страшнаго меча боятся сейчасъ они, посылая генераловъ, адмираловъ съ пулеметами...
Да, я могъ бы покончить съ собой. Я могъ бы превратиться въ политическаго героя.
Мое тѣло они скрыли бы, какъ скрыли тѣла героевъ 18-го октября, и похоронили бы подъ сурдинку, какъ похоронили тѣхъ четырехъ жертвъ четырехъ свободъ.
А со временемъ надъ моей могилой, быть можетъ, поставили бы памятникъ и ваши дѣти,
Побѣдоносцевъ, сенаторъ Марковичъ, г-жа фонъ-Штейнъ и другіе, быть можетъ, придутъ рѣзвиться подъ сѣнью его...
Нѣтъ, я не хочу умирать, чтобы не доставить этого удовольствія даже внукамъ вашимъ!
А между тѣмъ во мнѣ говоритъ вовсе не злоба, не озлобленіе. Я не озлобленъ. О, если бы вы посмотрѣли, какъ хохочу я сейчасъ, сидя въ этой мрачной камерѣ.
Пять шаговъ въ длину и три въ ширину, итого пятнадцать квадратныхъ шаговъ.
О, если бы я умѣлъ ходить квадратными шагами, въ моемъ распоряженіи было бы цѣлыхъ 15 шаговъ,—какой просторъ!
Но я умѣю ходить только простыми, линейными шагами,—пять туда, пять назадъ. Это скучно, но я все-таки хохочу:
Но имъ не удалось раздѣть мою жену. Полицейскій на-слово повѣрилъ ей, что она не обвѣшена Пулеметами.
Наконецъ въ половинѣ третьяго ночи они меня усадили на извозчика и повезли въ тюрьму.
Въ камерѣ одиночнаго заключенія меня опять обыскали. Раздѣли. Сняли брюки. Отняли подтяжки:
— Чтобы вы не повѣсились на нихъ.
Они боятся, что я повѣшусь на подтяжкахъ!
Дурново, Побѣдоносцевъ, Сипягинъ, се
наторъ Марковичъ, Плеве. г-жа фонъ- Штейнъ, Булыгинъ, Треповъ, Кривошлыкъ, Бабенко, или самъ графъ Витте, — я не знаю кто именно, но кто-то изъ нихъ оче
видно боялся, что я буду сниться болтающимся на судорожно
— Ха-ха-ха!.. Послѣ дарованія всеобщей, равной, прямой и тайной амнистіи я сдѣлался политическимъ преступникомъ!
Какое великое преступленіе долженъ былъ я совершить, чтобы попасть въ тюрьму въ то время, когда изъ нея, по увѣренію графа фонъ- Витте, выпущены даже тягчайшіе политическіе преступники!
Да, я совершилъ государственное преступленіе.
Я напечаталъ въ Пулеметѣ, что они обкургузили и заморозили циркулярами нашу вес
ну, я наглядно показалъ, какъ они запятнали кровью манифестъ 17-го октября, я обви
нилъ ихъ въ томъ, что они виноваты въ оскорбленіи Величества—я „оскорбилъ ихъ.
И вотъ теперь они посадили меня безъ суда и слѣдствія въ тюрьму за... оскорбленіе Величества...
Я оскорбилъ ихъ ничтожество, а меня будутъ судить за оскорбленіе Его Величества!..
Развѣ не смѣшно, развѣ не
Спите спокойно, гг. Дурною, Побѣдоносцевъ, Сипягинъ, сенаторъ Марковичъ, г-жа фонъ- Штеинъ и другіе.
Я не собираюсь умирать прежде, чѣмъ не увижу исполненіе честнаго слова графа Витте о четырехъ свободахъ, честнаго слова, о которомъ 19-го октября я читалъ въ Вѣдомостяхъ Градоначальства.
Да и къ чему въ самомъ дѣлѣ мнѣ умирать, когда на бумажкѣ, которую мнѣ выдали въ тюрьмѣ, я значусь политическимъ преступникомъ!
А разъ я политическій преступникъ, меня освободятъ. Я горячо вѣрю, что рано или поздно придетъ настоящая амнистія, а не та
кая игрушечная, которую намъ преподносятъ. И тогда меня освободятъ.
И такъ я не намѣренъ кончать жизнь самоубійствомъ. Да если бы и былъ намѣренъ, нашелъ бы способъ поэстетичнѣе подтяжекъ.
Я могъ бы заколоться стеариновой свѣчкой, которая достаточно остра пока не обгорѣлъ ея конецъ.
Я могъ бы изъ мякиша чернаго хлѣба вылѣпить мечъ, высушить его подъ кроватью и имъ отрубить себѣ буйну голову.
Вѣдь вылѣпилъ же я себѣ подсвѣчникъ! И не дурно вылѣпилъ.
Выковать мечъ изъ чернаго хлѣба,—какой богатѣйшій символъ.
Развѣ не мечемъ, выкованнымъ изъ чернаго хлѣба, вооружились сейчасъ 24 губерніи!
Развѣ не этого страшнаго меча боятся сейчасъ они, посылая генераловъ, адмираловъ съ пулеметами...
Да, я могъ бы покончить съ собой. Я могъ бы превратиться въ политическаго героя.
Мое тѣло они скрыли бы, какъ скрыли тѣла героевъ 18-го октября, и похоронили бы подъ сурдинку, какъ похоронили тѣхъ четырехъ жертвъ четырехъ свободъ.
А со временемъ надъ моей могилой, быть можетъ, поставили бы памятникъ и ваши дѣти,
Побѣдоносцевъ, сенаторъ Марковичъ, г-жа фонъ-Штейнъ и другіе, быть можетъ, придутъ рѣзвиться подъ сѣнью его...
Нѣтъ, я не хочу умирать, чтобы не доставить этого удовольствія даже внукамъ вашимъ!
А между тѣмъ во мнѣ говоритъ вовсе не злоба, не озлобленіе. Я не озлобленъ. О, если бы вы посмотрѣли, какъ хохочу я сейчасъ, сидя въ этой мрачной камерѣ.
Пять шаговъ въ длину и три въ ширину, итого пятнадцать квадратныхъ шаговъ.
О, если бы я умѣлъ ходить квадратными шагами, въ моемъ распоряженіи было бы цѣлыхъ 15 шаговъ,—какой просторъ!
Но я умѣю ходить только простыми, линейными шагами,—пять туда, пять назадъ. Это скучно, но я все-таки хохочу:
Но имъ не удалось раздѣть мою жену. Полицейскій на-слово повѣрилъ ей, что она не обвѣшена Пулеметами.
Наконецъ въ половинѣ третьяго ночи они меня усадили на извозчика и повезли въ тюрьму.
Въ камерѣ одиночнаго заключенія меня опять обыскали. Раздѣли. Сняли брюки. Отняли подтяжки:
— Чтобы вы не повѣсились на нихъ.
Они боятся, что я повѣшусь на подтяжкахъ!
Дурново, Побѣдоносцевъ, Сипягинъ, се
наторъ Марковичъ, Плеве. г-жа фонъ- Штейнъ, Булыгинъ, Треповъ, Кривошлыкъ, Бабенко, или самъ графъ Витте, — я не знаю кто именно, но кто-то изъ нихъ оче
видно боялся, что я буду сниться болтающимся на судорожно
— Ха-ха-ха!.. Послѣ дарованія всеобщей, равной, прямой и тайной амнистіи я сдѣлался политическимъ преступникомъ!
Какое великое преступленіе долженъ былъ я совершить, чтобы попасть въ тюрьму въ то время, когда изъ нея, по увѣренію графа фонъ- Витте, выпущены даже тягчайшіе политическіе преступники!
Да, я совершилъ государственное преступленіе.
Я напечаталъ въ Пулеметѣ, что они обкургузили и заморозили циркулярами нашу вес
ну, я наглядно показалъ, какъ они запятнали кровью манифестъ 17-го октября, я обви
нилъ ихъ въ томъ, что они виноваты въ оскорбленіи Величества—я „оскорбилъ ихъ.
И вотъ теперь они посадили меня безъ суда и слѣдствія въ тюрьму за... оскорбленіе Величества...
Я оскорбилъ ихъ ничтожество, а меня будутъ судить за оскорбленіе Его Величества!..
Развѣ не смѣшно, развѣ не