— Апчхи!...
ПУЛЕМЕТЪ ШЕБУЕВА.
уморительно видѣть, какъ они сами себя возвели въ величества и требуютъ, чтобы и всѣ ихъ считали величествами...
Я черныя типографскія буквы манифеста закрылъ красной типографской краской. А они самую душу манифеста залили кровью!..
И въ тюрьмѣ не они, а я................................
Амнистія... какое это не русское слово. Чу, въ стѣну справа кто-то стучитъ.
Это, очевидно, амнистированный политическій преступникъ.
Чу, и въ стѣну слѣва кто-то слабо, но отчетливо стучитъ. Тоже видно амнистированный. — Стукъ, стукъ, стуту-тукъ!.. Стукъ!., стутукъ!.. Стукъ, стукъ, стукъ! сту-ту-ту-тутукъ!.. Стукъ, стутутукъ!..
Это мои сосѣди по тюрьмѣ вызываютъ меня на разговоръ.
Несчастные... Я сижу только второй день, а они, быть можетъ, два года, быть можетъ десять лѣтъ...
Съ какою жадностью глотали бы они стуки свѣжаго человѣка, свѣжіе стуки, свѣжія новости...
Но я безпомощно опускаю руки... Я не умѣю стучать... Въ гимназіи насъ учили самымъ мертвымъ языкамъ, а этому не учили.
Въ университетѣ—тоже. А между тѣмъ для нашей интеллигенціи этотъ языкъ стуковъ тре
И мы всѣ стучимъ въ стѣну..........................
И будемъ стучать въ стѣну до тѣхъ поръ, пока Россіей будутъ править они, — Великое, Безликое, Многоликое Ничтожество.
Они прячутся другъ за друга, они сильны своею анонимностью, они липки какъ клейстеръ, которымъ въ охранномъ отдѣленіи замазываютъ политическіе конверты...
Они, не имѣя права, ворвались въ мою квартиру, они, не имѣя надобности, обезпокоили моихъ близкихъ, они надругались надъ мани
фестомъ 17 октября, они хотятъ свалить вину со своей больной головы, на мою здоровую,
они тамъ, гдѣ судебный слѣдователь не нашелъдаже состава преступленія, нашли возможнымъ употребить самую строгую мѣру задержанія...
И вы думаете, что кто - нибудь изъ нихъ будетъ настолько джентльменомъ, что извинится передо мной, передъ моими близкими!..
(Писано на свободѣ). Говорятъ, еще свободы Нѣтъ на родинѣ моей,
Что протянутъ годы, годы
До свободныхъ свѣтлыхъ дней... Такъ твердить неблагородно,
Стыдно такъ твердить ей-ей... Я купилъ свободу сходно: За три тысячи рублей.
буется въ 100 разъ чаще, чѣмъ греческій и въ 25 разъ чаще, чѣмъ латинскій.
Я не умѣю стучать. Со, слезами на глазахъ прошу у васъ прощенія, мои амнистированные сосѣди. Я не виноватъ, что вошелъ сюда нѣмой.
Они посадили меня въ тюрьму экспромтомъ безъ подготовки.
— Стукъ, стукъ, стукъ, стутукъ!.. Стутутутукъ!
Я безпомощно молчу. Я не умѣю стучать.
Да и что могъ бы я выстукать имъ, если бы умѣлъ!
Выстукать о томъ, что мы достукались до Конституціи.
Выстукать о томъ, что Россія ликуетъ, любуясь веселою кадрилью двухъ паръ свободъ.
Выстукать о томъ, что намъ дана свобода слова.
Но развѣ они здѣсь въ тюрьмѣ не пользуются свободой слова въ такой же степени какъ и мы!
Стучи въ стѣну о чемъ хочешь, если не боишься, что въ сосѣдней камерѣ сидитъ или сыщикъ, или провокаторъ.
Стучи въ стѣну!..
— Стукъ, стукъ... Сту-ту-тутукъ...
Такъ думалъ я, когда услыхалъ вчера отъ прокурора Камышанскаго, что рѣшено мнѣ дать свободу за 3000 рублей.
Но очевидно за ночь между прокуроромъ и министромъ Манухинымъ былъ приблизительно такой разговоръ:
Министръ.—Вы продешевили, съ Максима Горькаго мы взяли 10000 рублей, а съ Шебуева только три!..
Прокуроръ.—Но Горькому мы отпустили свободу задолго до 17 октября... Тогда свобода была въ цѣнѣ. Ея было меньше. Теперь и свобода и рента упали...
Министръ.—Да. Но мы Горькому за 10 тысячъ продали одну подержанную свободу. А Шебуеву цѣлыхъ четыре новенькихъ... Это немыслимо .. Спросите и съ него десять,
Прокурор ъ.—У него нѣтъ столько. При дется ему сѣсть.
Министръ.— Тѣмь лучше. Пусть онъ сядетъ.
(Писано въ тюрьмѣ).
— Стукъ!.. Сту-ту-ту-тукъ!.. Сту-тукъ!.. Стуту-ту-ту...
И мнѣ кажется, что за стѣной сидитъ по чтово-телеграфный чиновникъ и выстукиваетъ свою петицію.
— Убрать Дурново! Убрать Дурново! Убрать Дурново!
Подошелъ къ другой стѣнѣ,—и тутъ стучатъ то же самое.
— Убрать Дурново!.. Убрать Дурново!..
ПУЛЕМЕТЪ ШЕБУЕВА.
уморительно видѣть, какъ они сами себя возвели въ величества и требуютъ, чтобы и всѣ ихъ считали величествами...
Я черныя типографскія буквы манифеста закрылъ красной типографской краской. А они самую душу манифеста залили кровью!..
И въ тюрьмѣ не они, а я................................
Амнистія... какое это не русское слово. Чу, въ стѣну справа кто-то стучитъ.
Это, очевидно, амнистированный политическій преступникъ.
Чу, и въ стѣну слѣва кто-то слабо, но отчетливо стучитъ. Тоже видно амнистированный. — Стукъ, стукъ, стуту-тукъ!.. Стукъ!., стутукъ!.. Стукъ, стукъ, стукъ! сту-ту-ту-тутукъ!.. Стукъ, стутутукъ!..
Это мои сосѣди по тюрьмѣ вызываютъ меня на разговоръ.
Несчастные... Я сижу только второй день, а они, быть можетъ, два года, быть можетъ десять лѣтъ...
Съ какою жадностью глотали бы они стуки свѣжаго человѣка, свѣжіе стуки, свѣжія новости...
Но я безпомощно опускаю руки... Я не умѣю стучать... Въ гимназіи насъ учили самымъ мертвымъ языкамъ, а этому не учили.
Въ университетѣ—тоже. А между тѣмъ для нашей интеллигенціи этотъ языкъ стуковъ тре
И мы всѣ стучимъ въ стѣну..........................
И будемъ стучать въ стѣну до тѣхъ поръ, пока Россіей будутъ править они, — Великое, Безликое, Многоликое Ничтожество.
Они прячутся другъ за друга, они сильны своею анонимностью, они липки какъ клейстеръ, которымъ въ охранномъ отдѣленіи замазываютъ политическіе конверты...
Они, не имѣя права, ворвались въ мою квартиру, они, не имѣя надобности, обезпокоили моихъ близкихъ, они надругались надъ мани
фестомъ 17 октября, они хотятъ свалить вину со своей больной головы, на мою здоровую,
они тамъ, гдѣ судебный слѣдователь не нашелъдаже состава преступленія, нашли возможнымъ употребить самую строгую мѣру задержанія...
И вы думаете, что кто - нибудь изъ нихъ будетъ настолько джентльменомъ, что извинится передо мной, передъ моими близкими!..
(Писано на свободѣ). Говорятъ, еще свободы Нѣтъ на родинѣ моей,
Что протянутъ годы, годы
До свободныхъ свѣтлыхъ дней... Такъ твердить неблагородно,
Стыдно такъ твердить ей-ей... Я купилъ свободу сходно: За три тысячи рублей.
буется въ 100 разъ чаще, чѣмъ греческій и въ 25 разъ чаще, чѣмъ латинскій.
Я не умѣю стучать. Со, слезами на глазахъ прошу у васъ прощенія, мои амнистированные сосѣди. Я не виноватъ, что вошелъ сюда нѣмой.
Они посадили меня въ тюрьму экспромтомъ безъ подготовки.
— Стукъ, стукъ, стукъ, стутукъ!.. Стутутутукъ!
Я безпомощно молчу. Я не умѣю стучать.
Да и что могъ бы я выстукать имъ, если бы умѣлъ!
Выстукать о томъ, что мы достукались до Конституціи.
Выстукать о томъ, что Россія ликуетъ, любуясь веселою кадрилью двухъ паръ свободъ.
Выстукать о томъ, что намъ дана свобода слова.
Но развѣ они здѣсь въ тюрьмѣ не пользуются свободой слова въ такой же степени какъ и мы!
Стучи въ стѣну о чемъ хочешь, если не боишься, что въ сосѣдней камерѣ сидитъ или сыщикъ, или провокаторъ.
Стучи въ стѣну!..
— Стукъ, стукъ... Сту-ту-тутукъ...
Такъ думалъ я, когда услыхалъ вчера отъ прокурора Камышанскаго, что рѣшено мнѣ дать свободу за 3000 рублей.
Но очевидно за ночь между прокуроромъ и министромъ Манухинымъ былъ приблизительно такой разговоръ:
Министръ.—Вы продешевили, съ Максима Горькаго мы взяли 10000 рублей, а съ Шебуева только три!..
Прокуроръ.—Но Горькому мы отпустили свободу задолго до 17 октября... Тогда свобода была въ цѣнѣ. Ея было меньше. Теперь и свобода и рента упали...
Министръ.—Да. Но мы Горькому за 10 тысячъ продали одну подержанную свободу. А Шебуеву цѣлыхъ четыре новенькихъ... Это немыслимо .. Спросите и съ него десять,
Прокурор ъ.—У него нѣтъ столько. При дется ему сѣсть.
Министръ.— Тѣмь лучше. Пусть онъ сядетъ.
(Писано въ тюрьмѣ).
— Стукъ!.. Сту-ту-ту-тукъ!.. Сту-тукъ!.. Стуту-ту-ту...
И мнѣ кажется, что за стѣной сидитъ по чтово-телеграфный чиновникъ и выстукиваетъ свою петицію.
— Убрать Дурново! Убрать Дурново! Убрать Дурново!
Подошелъ къ другой стѣнѣ,—и тутъ стучатъ то же самое.
— Убрать Дурново!.. Убрать Дурново!..