Недавно представители иностранных государств посетили наши государственные хранилища ценностей (Гохран) и осматривали кладовые. На снимке — осмотр бывших царских ценностей, „Побег он к ярам, все оглядается и рукой мне махает. „Отпустил я его сажен на двадцать, потом винтовку снял, стал на колено, штоб рука не дрогнула, и вдарил в него... в зад“... Микишара долго доставал кисет, долго высекал кре- салом огня, закуривал, плямкая губами. В пригоршне рдел трут, на лице паромщика двигались скулы, а из-под на- пухших век косые глаза глядели жестко и нераскаянно. „— Ну, вот... подсигнул он вверх, сгоряча пробег са- жен восемь, руками за живот хватается, ко мне обернулся. „— Батя, за штог!.. и упал, ногами задрыгал. Бегу к нему, нагнулся, а он глаза под лоб закатил и на гу- бах пузырями кровь. Я думал помирает, но он сразу привстал и говорит, а сам руку мою рукой лапает... „— Батя, у меня ить дите и жена... „Голову уронил на бок, опять упал. Пальцами зажи- мает ранку, но где уж там... Кровь-то так сквозь паль- цев и хлобыщет... Закряхтел, лег на спину, строго на меня глядит, а язык уж костенеет... Хочет што то сказать, а сам все — батя... ба... ба... тя... Слеза у меня пошла из глаз, и стал я ему говорить, „— Прими ты, Ванюшка, за меня мученский венец. У тебя — жена с дитем, а у меня их семеро по лавкам. Ежели 6 пустил я тебя — меня б убили казаки, дети по миру пошли бы христарадничать... „Немножко он полежал и помер, а руку мою в руке держит... Снял я с него шинель и ботинки, накрыл ему лицо утиркой и пошел назад в деревню... „Вот ты и рассуди нас, добрый человек! Я за детей за этих сколько горя перенес, седой волос всего обметал. Кусок им зарабатываю, ни днем, ни ночью спокою не вижу, а они, к примеру хоть бы Наташка, дочь-то, и гово- рит: „Гребостно с вами, батя, за одним столом исть “. „Как мне возможно это теперича переносить?..“ Свесив голову, глядит на меня паромшик — Микиша- ра тяжким стоячим взглядом; за спиной его кучерявится мутный рассвет. На правом берегу, в черной копне куд- Латых тополей, утиное кряканье переплетается с просту- женным и сонным криком. — Ми-ки-ша-ра-а .. Шо-о-орт!.. Па-ром го-ни-и-и... ‚— Гони его в штаб полка! „Штаб стоял верстах в двенаднати от этой деревни. Дает сотенный мне бумагу и говорит, а сам в глаза не глядит: „— Вот тебе, Микишара, бумага. Гони сына в штаб: с тобой надежней, от отца он не убежит!.. „И вразумил тут меня господь. Догадался я: к тому они меня в конвой назначают, думают, што пущу я сына на волю, опосля и его словят, и меня убьют... „Прихожу я в ту хату, где содержали Ивана под аре- стом, говорю страже: „— Давайте арестованного, я его погоню в штаб. „— Бери, говорят, нам не жалко!.. „Накинул Иван шинель в напашку, а шапку покрутил, покрутил в руках и кинул на лавку. Вышли мы с ним за деревню на бугор, он молчит и я молчу. Поглядываю назад, хочу приметить, не следят ли нас. Только дошли мы до полпутя, часовенку минули, а позаду никого не видно. Тут Иван обернулся ко мне и говорит жалостно так: „— Батя, все одно в штабе меня убьют, на смерть ты меня гонишь! Неужто совесть твоя досель спит? „— Нет‚— говорю, — Ваня, не спит совесть! „— А не жалко тебе меня?.. „— Жалко, сынок, сердце тоскует смертно... „—А коли жалко — пусти меня... Не нажился я на белом свете! „Упал посеред дороги и в землю мне поклонился до трех раз. Я ему и говорю на это: `„— Дойдем до яров, сынок, ты беги, а я для видимо- сти вслед тебе стрельну раза два... „И вот поди ж ты, малюсеньким был—и то слова лас- кового, бывало, не добьешься, а тут кинулся ко мне и руки целует... Прошли мы с ним версты две, он молчит и я молчу. Подошли к ярам, он приостановился. „-— Ну, батя, давай попрощаемся! Доведется живым остаться, до смерти буду тебя покоить, слова ты от меня грубого не услышишь... „Обнимает он меня, а у меня сердце кровью обли- вается. „— Беги, сынок! — говорю ему.