Недавно представители иностранных государств посетили наши государственные хранилища ценностей (Гохран) и осматривали кладовые.
На снимке — осмотр бывших царских ценностей,
	 
	„Побег он к ярам, все оглядается и рукой мне махает.
„Отпустил я его сажен на двадцать, потом винтовку
снял, стал на колено, штоб рука не дрогнула, и вдарил
	в него... в зад“...
Микишара долго доставал кисет, долго высекал кре-
	салом огня, закуривал, плямкая губами. В пригоршне рдел
трут, на лице паромщика двигались скулы, а из-под на-
пухших век косые глаза глядели жестко и нераскаянно.

„— Ну, вот... подсигнул он вверх, сгоряча пробег са-
жен восемь, руками за живот хватается, ко мне обернулся.
	„— Батя, за штог!.. и упал, ногами задрыгал. Бегу
к нему, нагнулся, а он глаза под лоб закатил и на гу-
бах пузырями кровь. Я думал помирает, но он сразу
привстал и говорит, а сам руку мою рукой лапает...

„— Батя, у меня ить дите и жена...

„Голову уронил на бок, опять упал. Пальцами зажи-
мает ранку, но где уж там... Кровь-то так сквозь паль-
цев и хлобыщет... Закряхтел, лег на спину, строго на
меня глядит, а язык уж костенеет... Хочет што то сказать,
а сам все — батя... ба... ба... тя... Слеза у меня пошла из глаз,
и стал я ему говорить,

„— Прими ты, Ванюшка, за меня мученский венец.
У тебя — жена с дитем, а у меня их семеро по лавкам.
Ежели 6 пустил я тебя — меня б убили казаки, дети
по миру пошли бы христарадничать...

„Немножко он полежал и помер, а руку мою в руке
держит... Снял я с него шинель и ботинки, накрыл ему
лицо утиркой и пошел назад в деревню...

„Вот ты и рассуди нас, добрый человек! Я за детей
за этих сколько горя перенес, седой волос всего обметал.
Кусок им зарабатываю, ни днем, ни ночью спокою не
вижу, а они, к примеру хоть бы Наташка, дочь-то, и гово-
рит: „Гребостно с вами, батя, за одним столом исть “.

„Как мне возможно это теперича переносить?..“

Свесив голову, глядит на меня паромшик — Микиша-
ра тяжким стоячим взглядом; за спиной его кучерявится
мутный рассвет. На правом берегу, в черной копне куд-
Латых тополей, утиное кряканье переплетается с просту-
	женным и сонным криком.
— Ми-ки-ша-ра-а .. Шо-о-орт!.. Па-ром го-ни-и-и...
	‚— Гони его в штаб полка!

„Штаб стоял верстах в двенаднати от этой деревни.
Дает сотенный мне бумагу и говорит, а сам в глаза не
глядит:

„— Вот тебе, Микишара, бумага. Гони сына в штаб:
с тобой надежней, от отца он не убежит!..

„И вразумил тут меня господь. Догадался я: к тому
они меня в конвой назначают, думают, што пущу я сына
на волю, опосля и его словят, и меня убьют...

„Прихожу я в ту хату, где содержали Ивана под аре-
стом, говорю страже:

„— Давайте арестованного, я его погоню в штаб.

„— Бери, говорят, нам не жалко!..

„Накинул Иван шинель в напашку, а шапку покрутил,
покрутил в руках и кинул на лавку. Вышли мы с ним
за деревню на бугор, он молчит и я молчу. Поглядываю
назад, хочу приметить, не следят ли нас. Только дошли
мы до полпутя, часовенку минули, а позаду никого не
видно. Тут Иван обернулся ко мне и говорит жалостно так:

„— Батя, все одно в штабе меня убьют, на смерть ты

меня гонишь! Неужто совесть твоя досель спит?
„— Нет‚— говорю, — Ваня, не спит совесть!
„— А не жалко тебе меня?..
„— Жалко, сынок, сердце тоскует смертно...
„—А коли жалко — пусти меня... Не нажился я на
	белом свете!
„Упал посеред дороги и в землю мне поклонился до
	трех раз. Я ему и говорю на это:

`„— Дойдем до яров, сынок, ты беги, а я для видимо-
сти вслед тебе стрельну раза два...

„И вот поди ж ты, малюсеньким был—и то слова лас-
кового, бывало, не добьешься, а тут кинулся ко мне и
руки целует... Прошли мы с ним версты две, он молчит
и я молчу. Подошли к ярам, он приостановился.

„-— Ну, батя, давай попрощаемся! Доведется живым
остаться, до смерти буду тебя покоить, слова ты от меня

грубого не услышишь...
„Обнимает он меня, а у меня сердце кровью обли-
	вается.
„— Беги, сынок! — говорю ему.