Цѣлая велосипедная семья, заслужившая себѣ почетную извѣстность.
Музыкальная семья, литературная семья, художественная семья, — какъ это старо и избито!
Да здравствуетъ велосипедная семья!
* *
Послѣ графа Л. Н. Толстого самъ Эмиль Золя поѣхалъ на велосипедѣ и сдѣлался убѣжденнымъ сторонникомъ велосипеднаго спорта.
Въ бесѣдѣ съ редакторомъ одного французскаго велосипеднаго журнала г. Золя сообщилъ о своемъ намѣреніи написать цѣлый романъ изъ велосипедной жизни.
Не разсчитываетъ ли г. Золя въѣхать на велосипедѣ въ академію?
А въ ожиданіи этого торжественнаго событія г. Золя могъ бы сдѣлать на велосипедѣ визитъ графу Толстому, а Толстой отвѣтилъ бы визитомъ на велосипедѣ Эмилю Золя.
* *
*
Политическая буффонада:
Армяне взяли приступомъ Оттоманскій банкъ въ Константинополѣ.
Но завоевателей постигло грустное разочарованіе: касса банка оказалась совершенно пустой!
Тогда завоеватели пустились въ мирные переговоры съ осаждавшею банкъ турецкой полиціей. Они поставили слѣдующія условія капитуляціи:
Револьверы остаются въ распоряженіи осажденныхъ. Имъ даютъ почетную свиту, которая съ музыкой провожаетъ ихъ до границы.
Они подучаютъ, кромѣ того, контрибуцію въ суммѣ 300 франковъ на брата.
Они имѣютъ право увезти съ собой по одной одалискѣ изъ турецкихъ гаремовъ, на выборъ.
Условія капитуляціи были приняты, и армяне, подъ звуки музыки, оставили банкъ.
* *
Въ Озерковскомъ театрѣ послѣдній выходъ г. Петипа съ супругою, въ пьесѣ «Донъ-Жуанъ», состоялся въ бе
нефисъ... въ бенефисъ... «учредителя садовыхъ увеселеній г. Гуссейна».
Г. Гуссейнъ не что иное, какъ содержатель буфета. Чтобы бойчѣе торговать въ буфетѣ, г. Гуссейнъ поставилъ лѣтомъ передъ эстрадой столики и на эстраду выпустилъ пѣвичекъ.
И вотъ, въ бенефисъ буфетчика — спектакль съ участіемъ гастролера.
Когда же будетъ бенефисъ садовыхъ оффиціантовъ? И. Грэкъ.
Вспыхнули первыя звѣзды лучистыя
Въ сумракѣ трепетномъ ночи беззвучной; Падаютъ съ вѣтокъ листы золотистые, — Первые вѣстники осени скучной.
Бродятъ туманы надъ полемъ и нивами, Ползая жмутся, какъ сѣрыя змѣи...
Сѣтуя, ропщутъ ночами тоскливыми Влажные вѣтры, блуждая въ аллеѣ... Падаютъ капли дождя непогоднаго
Съ неба туманнаго сѣткой дрожащей; Зори румяныя утра холоднаго
Всходятъ позднѣе надъ рощею спящей. Тучами кроется даль темно-синяя...
Тянутся птицы въ далекія страны... Въ сердцѣ тревога, тоска и уныніе,
Горечь сомнѣній и думъ караваны!..
Слышатся всюду тоскливыя жалобы, — Первыя близкія сердцу утраты!..
Если бъ не осень, то сердце не знало бы Есть ли и счастью, и зорямъ закаты!
Леонидъ Афанасьевъ.
ДОБРЯКЪ.
- Это, я вамъ доложу, такой народъ, что не приведи Богъ! — говорилъ круглый, шарообразный, маленькій старичекъ съ бритымъ лицомъ, какъ у актера, съ огромной лысиной и сѣдыми нахмуренными бровями, изъ-за кото
рыхъ высматривали сѣрые, выцвѣтшіе глазки.
- Неужели? недовѣрчиво улыбаясь, сказалъ его партнеръ но билліарду, молодой человѣкъ.
Старичекъ снялъ свой поношенный пиджакъ, помѣлилъ кій и съ трескомъ разбилъ «пирамидку».
- Да вы, вѣдь, сами были пансіонеромъ, такъ не забыли, я думаю, — продолжалъ онъ, не замѣчая этой плутоватой улыбки. — Я служу тридцать восьмой годъ. На го
ловѣ моей, пожалуй, волосъ столько не осталось, сколько
прошло черезъ мои руки воспитанниковъ... И рѣдкій изъ нихъ не упражнялъ своего остроумія надъ моей персо
ной! Не знаю, благодушіе ли мое тому причиной, или ихъ рѣзвость, или фигура моя такая... (какъ тридцать семь лѣтъ назадъ, такъ и теперь мальчуганы на клас
сной доскѣ изображаютъ меня въ видѣ арбуза на двухъ короткихъ ножкахъ)... Но иногда даже обидно становится! Анекдотовъ этихъ сколько обо мнѣ ходитъ! Думаю, что, если бы всѣ ихъ собрать, вышла бы книга въ нѣсколько томовъ... Чего только со мной ни продѣлывали! И вос
питанники, и начальство само тоже... Это какой тамъ шаръ? Девятка? Рѣжу налѣво въ уголъ!
Старичекъ изогнулся, какъ могъ, при чемъ совершенно сдѣлался похожимъ на шаръ, прищурилъ лѣвый глазъ, ударилъ и сдѣлалъ промахъ.
- Ахъ, чортъ! воскликнулъ онъ, взмахнувъ кіемъ, и продолжалъ послѣ минутной паузы:
- Недавно, вотъ, инспекторъ Панкратъ Панкратычъ заходитъ въ пансіонъ послѣ обѣда, — никого нѣтъ... Я,
знаете ли, этихъ шельмецовъ всегда отпускаю послѣ обѣда погулять, а самъ грѣшнымъ дѣломъ люблю вздремнуть. Видитъ Панкратъ, что пусто, — зашелъ въ дежур
ную комнату: я сплю на диванѣ, камаши свои снялъ и
около поставилъ... Такъ что же вы думаете? Беретъ онъ мои камаши, уноситъ къ себѣ въ квартиру, а минутъ
черезъ пять посылаетъ служителя: «позвать ко мнѣ Нила Ермолаевича!» Вскакиваю. Встревоженъ нѣсколько, знаете ли... — Ну, думаю, настроили чего-нибудь шельмецы, — Туда-сюда — камашъ нѣтъ! — Максимъ, гдѣ камаши? — «Не могу знать»... — Какъ не можешь знать, asinus, если онѣ возлѣ дивана стояли? — «Такъ точно, стояли»... — Куда же онѣ могли дѣться? — «Не могу знать»... Что станете дѣ
лать съ остолопомъ? А спѣшить надо: вдругъ дѣло очень серьезное... Отвѣтственность, знаете ли, и все прочее... — Сбѣгай, говорю, поскорѣй къ эконому, нѣтъ ли у него въ цейхгаузѣ подходящихъ сапогъ? Слеталъ Максимъ, при
носитъ нѣсколько паръ, — ни одна не годится... — Ну, — говорю, — бери извозчика, поѣзжай поскорѣй на мою квартиру, тамъ у Анны спроси старые мои сапоги! — Пока-то онъ съѣздилъ туда да обратно, съ полчаса про
шло... Сердце у меня выболѣло: отвѣтственность, знаете
ли... А ну, вдругъ что-нибудь этакое?.. Получаю, наконецъ, сапоги, обулся, поднимаюсь къ инспектору на квартиру, — Что прикажете, Панкратъ Панкратычъ?... И что же вы думаете? Достаетъ изъ-подъ дивана мои камаши и гово
ритъ: «не ваши ли?» — Мои! — «На улицѣ», говоритъ, «ихъ встрѣтилъ: ушли было домой самовольно; я ихъ, знаете ли, вернулъ»... Такой шутникъ! смѣется... Двѣнадцатаго дублетомъ въ середину!
- А третьяго дня, знаете ли, вздумали меня чортомъ пугать, продолжалъ Нилъ Ермолаевичъ, положивъ двѣ
надцатаго: это ужъ ученики... Какъ они ухитрились привѣсить этого бумажнаго чортика какъ разъ надъ столомъ, ей-Богу, не пойму!.. дернутъ, знаете ли, за нитку, а онъ и попрыгиваетъ тамъ въ воздухѣ... Сижу я съ газетой за столомъ, въ креслѣ, вздремнулъ слегка... Только, чувствую, что-то щекочетъ слегка лысину. Думаю — муха, отмахиваюсь; смѣхъ... фыркаютъ всѣ шель
мецы, — Тише! — кричу на нихъ. Притихаютъ. Опять чувствую муху, опять отмахиваюсь — фыркаютъ! Смотрю, одинъ шельмецъ даже крестится. — Ты чего? говорю, комедію ломать? поди-ка, братецъ, въ уголъ! — По обыкновенію: «за что?» — Безъ разговоровъ, каналья! — «Я чертей боюсь, Нилъ Ермолаевичъ». — Пошелъ, пошелъ! —
«Честное слово, боюсь чертей. Посмотрите сами»... Глянулъ я, а этотъ самый бумажный чортикъ такія фи
гуры выдѣлываетъ въ воздухѣ — какъ разъ надо мной, — что удивленіе!.. Сейчасъ слѣдствіе, конечно... Виноватыхъ не нашелъ, далъ, для очистки совѣсти, двумъ-тремъ по легкому подзатыльнику, тѣмъ дѣло и кончилось... И они не въ обидѣ, и у меня сердце сплыло... Семерку рѣжу въ середину!
Нилъ Ермолаевичъ ударилъ. Семерка, однако, въ лузу не пошла, несмотря на то, что онъ усиленно двигалъ въ воздухѣ кіемъ по ея направленію. Онъ вздохнулъ.
— И все-таки люблю я ихъ, шельмецовъ... Безъ нихъ я совсѣмъ одинокъ. Ихъ дѣтское горе, ихъ радость, не
взгоды и удовольствія — все это я самъ переживаю съ ними... Привыкъ, знаете ли... На порогѣ къ смерти, я гляжу на ихъ рѣзвыя шалости и вспоминаю о своемъ далекомъ, невозвратномъ прошломъ... Иной разъ и погрущу...
Т. де-Кардо.
(На нижегородскомъ съѣздѣ).
Вотъ Ландау нашъ съ Липгардтомъ Осердилися на съѣздъ.
Взвылъ Ландау, мужъ съ азартомъ, Липгардтъ злобенъ, чуть не съѣстъ.
* * *
Ихъ надежды были пылки
На промышленный романъ, — Какъ посредствомъ молотилки Выбивать чужой карманъ.
* * *
Но на съѣздѣ фритредеры Одержали рядъ побѣдъ.
Нѣтъ для Липгардта опоры,
И любезныхъ пошлинъ нѣтъ!
***
И Ландау полнъ кручиной, И предметъ тоски глубокъ: Заграничною машиной
Стертъ Ландау въ порошокъ.
Do-re-mi-sol.
III. Петербургскій случай.
Николай Андреевичъ Зыряновъ проигралъ болѣе ста рублей и, бросивъ карты, всталъ изъ-за стола.
- Играйте, господа, безъ меня, — я отдохну! обратился онъ къ своимъ партнерамъ.
Зыряновъ сталъ ходить по кабинету своего пріятеля, у котораго третьи сутки игралъ въ винтъ.
Ему было не по себѣ. На его душѣ скребли кошки... Изъ-за этого проклятаго винта онъ поссорился съ своей женой и три дня не былъ дома.
Теперь ему представлялась его жена: милое, хрупкое созданіе, безпокоющееся его отсутствіемъ и рисующее въ своемъ ревнивомъ воображеніи самыя нелѣпыя картины...
Николай Андреевичъ подошелъ къ раскрытому окну и сталъ вдыхать полной грудью вечерній воздухъ.
Совершенно безсознательно онъ началъ смотрѣть на сосѣднее окно, за которымъ виднѣлась ярко освѣщенная комната.
Въ комнатѣ, на большомъ турецкомъ диванѣ лежала полураздѣтая женщина, а рядомъ съ нею сидѣлъ видный, красивый мужчина и нѣжно держалъ ее за руку...
Зыряновъ невольно заинтересовался странной картиной и сталъ всматриваться.
На головѣ Николая Андреевича поднялись волосы... Лицо исказилось душевной мукой, изъ груди вырвался болѣзненный стонъ и руки нервно схватились за подоконникъ.
Въ полураздѣтой женщинѣ онъ узналъ свою жену.
- Будь ты проклята, коварная измѣнница! Ты убила
меня во цвѣтѣ лѣтъ!.. крикнулъ, вдругъ, Зыряновъ и къ
въ училище отдавать. А то ужъ очень шалить сталъ. Дала ему тутъ какъ-то свою дѣвчонку поняньчить, а онъ ей въ носъ горошину и заткнулъ. Гляжу — ужъ изъ носика ростокъ показался.
- Ну, ваше ученье какое! А наше серьезное.
- По-серьезному-то, кажись, такимъ махонькимъ еще рано учиться.
- А вотъ въ гимназіяхъ заставляютъ. Нынче ужъ начнутъ мертвые языки учить.
- Мертвые? Господи Іисусе! Дворничиха крестится.
- Да, мертвые. Латинскій и греческій... хвастается дачница. — А это, знаешь, какъ трудно!
- Еще бы не трудно, матушка-барыня! Мертвые. Ужъ и выдумаютъ тоже мертвымъ языкамъ обучать!
- Да ты что думаешь? Какіе это такіе языки? спрашиваетъ дачница.
- Да чтобъ съ мертвыми разговаривать.
- Вотъ и дура, вотъ и совсѣмъ дура! Мертвыми языками называются латинскій и греческій.
- А я думала, что если мертвые, то съ мертвецами... Ну, простите. Грекъ у насъ жилъ въ позапрошломъ году на дачѣ. Все деревянное масло ѣлъ. Мадамъ при немъ была изъ нѣмокъ.
- Это греческій языкъ такой, что на немъ и съ
грекомъ говорить нельзя. Все равно онъ на немъ ничего не пойметъ.
- Нельзя? Не пойметъ? Скажите на милость! Ну, тогда, само собой, трудно такому обучаться. — Нѣмцы, поди, обучаютъ?
— Зачѣмъ же непремѣнно нѣмцы!
- Да такъ ужъ... что хитро — всегда нѣмцы.
- Два мертвыхъ языка-то должны учить, а не одинъ. Первый греческій, а второй латинскій.
- Латинскій? Такъ. Это что же обозначаетъ? Какого же сословія люди на немъ разговариваютъ?
- На немъ тоже никто не разговариваетъ. Писать, читать можно, а говорить... То-есть и говорить можно, но не говорятъ.
- Никому не понять, стало быть, если заговорятъ?
- Понять можно, а только обычая нѣтъ чтобъ разговаривать.
Ну, у себя-то тамъ, въ своей землѣ, все-таки разговариваютъ?
Да и земли-то такой ужъ нѣтъ. То-есть земля-то есть, а народъ-то весь вымеръ, который на латинскомъ языкѣ разговаривалъ.
Что же... Холера у нихъ какая особенная прошла?
Тфу ты! Съ тобой разговаривать нельзя. Ты
ничего не понимаешь! Нянька! Еще пеленку! Да будетъ тебѣ жрать-то! Тащи скорҍй!
- Пожалуйте.
- Перемѣняй скорѣй... Вотъ такъ... Ну, и бери ребенка, говоритъ дачница, передавая младенца нянькѣ, и встаетъ со скамейки. Что же это мужики-то на возу копаются! Вѣдь ѣхать пора.
- Выпивши они, сударыня, вотъ у нихъ и не спорится, отвѣчаетъ дворничиха и вздыхаетъ, — Охъ, мужчинская нація! И безъ мужчинъ бабамъ жить нельзя, а и бѣда съ ними. Вотъ и Васютка рябину несетъ. Тутъ, барыня, вамъ аккуратъ на полъ-ведра. Нянька, нѣтъ ли у васъ корзиночки? Давай сюда корзиночку. Васютка, цѣлуй ручку у барыни. Прощайся. Барыня добрая... Она тебѣ на пряники дастъ.
Васютка лѣзетъ цѣловать руку.
- Да не надо, не надо, говоритъ дачница и суетъ ему въ руку пятіалтынный.
- Не оставьте и дворничиху, милая барыня. Вѣдь вотъ извергъ мой пропьетъ всѣ деньги, а мнѣ полтинника на сапоги не хватаетъ, кланяется дворничиха.
Дачница даетъ и ей двугривенный.
Н. Лейкинъ.
Музыкальная семья, литературная семья, художественная семья, — какъ это старо и избито!
Да здравствуетъ велосипедная семья!
* *
Послѣ графа Л. Н. Толстого самъ Эмиль Золя поѣхалъ на велосипедѣ и сдѣлался убѣжденнымъ сторонникомъ велосипеднаго спорта.
Въ бесѣдѣ съ редакторомъ одного французскаго велосипеднаго журнала г. Золя сообщилъ о своемъ намѣреніи написать цѣлый романъ изъ велосипедной жизни.
Не разсчитываетъ ли г. Золя въѣхать на велосипедѣ въ академію?
А въ ожиданіи этого торжественнаго событія г. Золя могъ бы сдѣлать на велосипедѣ визитъ графу Толстому, а Толстой отвѣтилъ бы визитомъ на велосипедѣ Эмилю Золя.
* *
*
Политическая буффонада:
Армяне взяли приступомъ Оттоманскій банкъ въ Константинополѣ.
Но завоевателей постигло грустное разочарованіе: касса банка оказалась совершенно пустой!
Тогда завоеватели пустились въ мирные переговоры съ осаждавшею банкъ турецкой полиціей. Они поставили слѣдующія условія капитуляціи:
Револьверы остаются въ распоряженіи осажденныхъ. Имъ даютъ почетную свиту, которая съ музыкой провожаетъ ихъ до границы.
Они подучаютъ, кромѣ того, контрибуцію въ суммѣ 300 франковъ на брата.
Они имѣютъ право увезти съ собой по одной одалискѣ изъ турецкихъ гаремовъ, на выборъ.
Условія капитуляціи были приняты, и армяне, подъ звуки музыки, оставили банкъ.
* *
Въ Озерковскомъ театрѣ послѣдній выходъ г. Петипа съ супругою, въ пьесѣ «Донъ-Жуанъ», состоялся въ бе
нефисъ... въ бенефисъ... «учредителя садовыхъ увеселеній г. Гуссейна».
Г. Гуссейнъ не что иное, какъ содержатель буфета. Чтобы бойчѣе торговать въ буфетѣ, г. Гуссейнъ поставилъ лѣтомъ передъ эстрадой столики и на эстраду выпустилъ пѣвичекъ.
И вотъ, въ бенефисъ буфетчика — спектакль съ участіемъ гастролера.
Когда же будетъ бенефисъ садовыхъ оффиціантовъ? И. Грэкъ.
БЛИЗОСТЬ ОСЕНИ.
Вспыхнули первыя звѣзды лучистыя
Въ сумракѣ трепетномъ ночи беззвучной; Падаютъ съ вѣтокъ листы золотистые, — Первые вѣстники осени скучной.
Бродятъ туманы надъ полемъ и нивами, Ползая жмутся, какъ сѣрыя змѣи...
Сѣтуя, ропщутъ ночами тоскливыми Влажные вѣтры, блуждая въ аллеѣ... Падаютъ капли дождя непогоднаго
Съ неба туманнаго сѣткой дрожащей; Зори румяныя утра холоднаго
Всходятъ позднѣе надъ рощею спящей. Тучами кроется даль темно-синяя...
Тянутся птицы въ далекія страны... Въ сердцѣ тревога, тоска и уныніе,
Горечь сомнѣній и думъ караваны!..
Слышатся всюду тоскливыя жалобы, — Первыя близкія сердцу утраты!..
Если бъ не осень, то сердце не знало бы Есть ли и счастью, и зорямъ закаты!
Леонидъ Афанасьевъ.
ДОБРЯКЪ.
- Это, я вамъ доложу, такой народъ, что не приведи Богъ! — говорилъ круглый, шарообразный, маленькій старичекъ съ бритымъ лицомъ, какъ у актера, съ огромной лысиной и сѣдыми нахмуренными бровями, изъ-за кото
рыхъ высматривали сѣрые, выцвѣтшіе глазки.
- Неужели? недовѣрчиво улыбаясь, сказалъ его партнеръ но билліарду, молодой человѣкъ.
Старичекъ снялъ свой поношенный пиджакъ, помѣлилъ кій и съ трескомъ разбилъ «пирамидку».
- Да вы, вѣдь, сами были пансіонеромъ, такъ не забыли, я думаю, — продолжалъ онъ, не замѣчая этой плутоватой улыбки. — Я служу тридцать восьмой годъ. На го
ловѣ моей, пожалуй, волосъ столько не осталось, сколько
прошло черезъ мои руки воспитанниковъ... И рѣдкій изъ нихъ не упражнялъ своего остроумія надъ моей персо
ной! Не знаю, благодушіе ли мое тому причиной, или ихъ рѣзвость, или фигура моя такая... (какъ тридцать семь лѣтъ назадъ, такъ и теперь мальчуганы на клас
сной доскѣ изображаютъ меня въ видѣ арбуза на двухъ короткихъ ножкахъ)... Но иногда даже обидно становится! Анекдотовъ этихъ сколько обо мнѣ ходитъ! Думаю, что, если бы всѣ ихъ собрать, вышла бы книга въ нѣсколько томовъ... Чего только со мной ни продѣлывали! И вос
питанники, и начальство само тоже... Это какой тамъ шаръ? Девятка? Рѣжу налѣво въ уголъ!
Старичекъ изогнулся, какъ могъ, при чемъ совершенно сдѣлался похожимъ на шаръ, прищурилъ лѣвый глазъ, ударилъ и сдѣлалъ промахъ.
- Ахъ, чортъ! воскликнулъ онъ, взмахнувъ кіемъ, и продолжалъ послѣ минутной паузы:
- Недавно, вотъ, инспекторъ Панкратъ Панкратычъ заходитъ въ пансіонъ послѣ обѣда, — никого нѣтъ... Я,
знаете ли, этихъ шельмецовъ всегда отпускаю послѣ обѣда погулять, а самъ грѣшнымъ дѣломъ люблю вздремнуть. Видитъ Панкратъ, что пусто, — зашелъ въ дежур
ную комнату: я сплю на диванѣ, камаши свои снялъ и
около поставилъ... Такъ что же вы думаете? Беретъ онъ мои камаши, уноситъ къ себѣ въ квартиру, а минутъ
черезъ пять посылаетъ служителя: «позвать ко мнѣ Нила Ермолаевича!» Вскакиваю. Встревоженъ нѣсколько, знаете ли... — Ну, думаю, настроили чего-нибудь шельмецы, — Туда-сюда — камашъ нѣтъ! — Максимъ, гдѣ камаши? — «Не могу знать»... — Какъ не можешь знать, asinus, если онѣ возлѣ дивана стояли? — «Такъ точно, стояли»... — Куда же онѣ могли дѣться? — «Не могу знать»... Что станете дѣ
лать съ остолопомъ? А спѣшить надо: вдругъ дѣло очень серьезное... Отвѣтственность, знаете ли, и все прочее... — Сбѣгай, говорю, поскорѣй къ эконому, нѣтъ ли у него въ цейхгаузѣ подходящихъ сапогъ? Слеталъ Максимъ, при
носитъ нѣсколько паръ, — ни одна не годится... — Ну, — говорю, — бери извозчика, поѣзжай поскорѣй на мою квартиру, тамъ у Анны спроси старые мои сапоги! — Пока-то онъ съѣздилъ туда да обратно, съ полчаса про
шло... Сердце у меня выболѣло: отвѣтственность, знаете
ли... А ну, вдругъ что-нибудь этакое?.. Получаю, наконецъ, сапоги, обулся, поднимаюсь къ инспектору на квартиру, — Что прикажете, Панкратъ Панкратычъ?... И что же вы думаете? Достаетъ изъ-подъ дивана мои камаши и гово
ритъ: «не ваши ли?» — Мои! — «На улицѣ», говоритъ, «ихъ встрѣтилъ: ушли было домой самовольно; я ихъ, знаете ли, вернулъ»... Такой шутникъ! смѣется... Двѣнадцатаго дублетомъ въ середину!
- А третьяго дня, знаете ли, вздумали меня чортомъ пугать, продолжалъ Нилъ Ермолаевичъ, положивъ двѣ
надцатаго: это ужъ ученики... Какъ они ухитрились привѣсить этого бумажнаго чортика какъ разъ надъ столомъ, ей-Богу, не пойму!.. дернутъ, знаете ли, за нитку, а онъ и попрыгиваетъ тамъ въ воздухѣ... Сижу я съ газетой за столомъ, въ креслѣ, вздремнулъ слегка... Только, чувствую, что-то щекочетъ слегка лысину. Думаю — муха, отмахиваюсь; смѣхъ... фыркаютъ всѣ шель
мецы, — Тише! — кричу на нихъ. Притихаютъ. Опять чувствую муху, опять отмахиваюсь — фыркаютъ! Смотрю, одинъ шельмецъ даже крестится. — Ты чего? говорю, комедію ломать? поди-ка, братецъ, въ уголъ! — По обыкновенію: «за что?» — Безъ разговоровъ, каналья! — «Я чертей боюсь, Нилъ Ермолаевичъ». — Пошелъ, пошелъ! —
«Честное слово, боюсь чертей. Посмотрите сами»... Глянулъ я, а этотъ самый бумажный чортикъ такія фи
гуры выдѣлываетъ въ воздухѣ — какъ разъ надо мной, — что удивленіе!.. Сейчасъ слѣдствіе, конечно... Виноватыхъ не нашелъ, далъ, для очистки совѣсти, двумъ-тремъ по легкому подзатыльнику, тѣмъ дѣло и кончилось... И они не въ обидѣ, и у меня сердце сплыло... Семерку рѣжу въ середину!
Нилъ Ермолаевичъ ударилъ. Семерка, однако, въ лузу не пошла, несмотря на то, что онъ усиленно двигалъ въ воздухѣ кіемъ по ея направленію. Онъ вздохнулъ.
— И все-таки люблю я ихъ, шельмецовъ... Безъ нихъ я совсѣмъ одинокъ. Ихъ дѣтское горе, ихъ радость, не
взгоды и удовольствія — все это я самъ переживаю съ ними... Привыкъ, знаете ли... На порогѣ къ смерти, я гляжу на ихъ рѣзвыя шалости и вспоминаю о своемъ далекомъ, невозвратномъ прошломъ... Иной разъ и погрущу...
Т. де-Кардо.
НАШИ ФАБРИКАНТЫ.
(На нижегородскомъ съѣздѣ).
Вотъ Ландау нашъ съ Липгардтомъ Осердилися на съѣздъ.
Взвылъ Ландау, мужъ съ азартомъ, Липгардтъ злобенъ, чуть не съѣстъ.
* * *
Ихъ надежды были пылки
На промышленный романъ, — Какъ посредствомъ молотилки Выбивать чужой карманъ.
* * *
Но на съѣздѣ фритредеры Одержали рядъ побѣдъ.
Нѣтъ для Липгардта опоры,
И любезныхъ пошлинъ нѣтъ!
***
И Ландау полнъ кручиной, И предметъ тоски глубокъ: Заграничною машиной
Стертъ Ландау въ порошокъ.
Do-re-mi-sol.
III. Петербургскій случай.
Николай Андреевичъ Зыряновъ проигралъ болѣе ста рублей и, бросивъ карты, всталъ изъ-за стола.
- Играйте, господа, безъ меня, — я отдохну! обратился онъ къ своимъ партнерамъ.
Зыряновъ сталъ ходить по кабинету своего пріятеля, у котораго третьи сутки игралъ въ винтъ.
Ему было не по себѣ. На его душѣ скребли кошки... Изъ-за этого проклятаго винта онъ поссорился съ своей женой и три дня не былъ дома.
Теперь ему представлялась его жена: милое, хрупкое созданіе, безпокоющееся его отсутствіемъ и рисующее въ своемъ ревнивомъ воображеніи самыя нелѣпыя картины...
Николай Андреевичъ подошелъ къ раскрытому окну и сталъ вдыхать полной грудью вечерній воздухъ.
Совершенно безсознательно онъ началъ смотрѣть на сосѣднее окно, за которымъ виднѣлась ярко освѣщенная комната.
Въ комнатѣ, на большомъ турецкомъ диванѣ лежала полураздѣтая женщина, а рядомъ съ нею сидѣлъ видный, красивый мужчина и нѣжно держалъ ее за руку...
Зыряновъ невольно заинтересовался странной картиной и сталъ всматриваться.
На головѣ Николая Андреевича поднялись волосы... Лицо исказилось душевной мукой, изъ груди вырвался болѣзненный стонъ и руки нервно схватились за подоконникъ.
Въ полураздѣтой женщинѣ онъ узналъ свою жену.
- Будь ты проклята, коварная измѣнница! Ты убила
меня во цвѣтѣ лѣтъ!.. крикнулъ, вдругъ, Зыряновъ и къ
въ училище отдавать. А то ужъ очень шалить сталъ. Дала ему тутъ какъ-то свою дѣвчонку поняньчить, а онъ ей въ носъ горошину и заткнулъ. Гляжу — ужъ изъ носика ростокъ показался.
- Ну, ваше ученье какое! А наше серьезное.
- По-серьезному-то, кажись, такимъ махонькимъ еще рано учиться.
- А вотъ въ гимназіяхъ заставляютъ. Нынче ужъ начнутъ мертвые языки учить.
- Мертвые? Господи Іисусе! Дворничиха крестится.
- Да, мертвые. Латинскій и греческій... хвастается дачница. — А это, знаешь, какъ трудно!
- Еще бы не трудно, матушка-барыня! Мертвые. Ужъ и выдумаютъ тоже мертвымъ языкамъ обучать!
- Да ты что думаешь? Какіе это такіе языки? спрашиваетъ дачница.
- Да чтобъ съ мертвыми разговаривать.
- Вотъ и дура, вотъ и совсѣмъ дура! Мертвыми языками называются латинскій и греческій.
- А я думала, что если мертвые, то съ мертвецами... Ну, простите. Грекъ у насъ жилъ въ позапрошломъ году на дачѣ. Все деревянное масло ѣлъ. Мадамъ при немъ была изъ нѣмокъ.
- Это греческій языкъ такой, что на немъ и съ
грекомъ говорить нельзя. Все равно онъ на немъ ничего не пойметъ.
- Нельзя? Не пойметъ? Скажите на милость! Ну, тогда, само собой, трудно такому обучаться. — Нѣмцы, поди, обучаютъ?
— Зачѣмъ же непремѣнно нѣмцы!
- Да такъ ужъ... что хитро — всегда нѣмцы.
- Два мертвыхъ языка-то должны учить, а не одинъ. Первый греческій, а второй латинскій.
- Латинскій? Такъ. Это что же обозначаетъ? Какого же сословія люди на немъ разговариваютъ?
- На немъ тоже никто не разговариваетъ. Писать, читать можно, а говорить... То-есть и говорить можно, но не говорятъ.
- Никому не понять, стало быть, если заговорятъ?
- Понять можно, а только обычая нѣтъ чтобъ разговаривать.
Ну, у себя-то тамъ, въ своей землѣ, все-таки разговариваютъ?
Да и земли-то такой ужъ нѣтъ. То-есть земля-то есть, а народъ-то весь вымеръ, который на латинскомъ языкѣ разговаривалъ.
Что же... Холера у нихъ какая особенная прошла?
Тфу ты! Съ тобой разговаривать нельзя. Ты
ничего не понимаешь! Нянька! Еще пеленку! Да будетъ тебѣ жрать-то! Тащи скорҍй!
- Пожалуйте.
- Перемѣняй скорѣй... Вотъ такъ... Ну, и бери ребенка, говоритъ дачница, передавая младенца нянькѣ, и встаетъ со скамейки. Что же это мужики-то на возу копаются! Вѣдь ѣхать пора.
- Выпивши они, сударыня, вотъ у нихъ и не спорится, отвѣчаетъ дворничиха и вздыхаетъ, — Охъ, мужчинская нація! И безъ мужчинъ бабамъ жить нельзя, а и бѣда съ ними. Вотъ и Васютка рябину несетъ. Тутъ, барыня, вамъ аккуратъ на полъ-ведра. Нянька, нѣтъ ли у васъ корзиночки? Давай сюда корзиночку. Васютка, цѣлуй ручку у барыни. Прощайся. Барыня добрая... Она тебѣ на пряники дастъ.
Васютка лѣзетъ цѣловать руку.
- Да не надо, не надо, говоритъ дачница и суетъ ему въ руку пятіалтынный.
- Не оставьте и дворничиху, милая барыня. Вѣдь вотъ извергъ мой пропьетъ всѣ деньги, а мнѣ полтинника на сапоги не хватаетъ, кланяется дворничиха.
Дачница даетъ и ей двугривенный.
Н. Лейкинъ.