Къ съѣзду мукомоловъ въ театрѣ Неметти возобновляется комедія «Каково вѣется, таково и мелется» и ставится новый фарсъ: «Мели Емеля, твоя недѣля». Въ этомъ послѣднемъ фарсѣ актеры будутъ играть мельниковъ, съ физіономіями, обмазанными мукой.
* *
*
Обычные посѣтители нашего Малаго театра совсѣмъ, какъ они сами выражаются, «съ панталыку сбились».
Ҍдетъ человѣкъ смотрѣть разухабистую оперетку «съ участіемъ тринадцати примадоннъ въ одинъ вечеръ» — и вдругъ попадаетъ въ итальянскую оперу или на итальянскую драму съ участіемъ Элеоноры Дузэ.
Иной спьяна сначала не разберетъ своей ошибки, да потомъ какъ вдругъ заоретъ «караулъ», требуя исполненія цыганской пѣсни «Караулъ!», весьма любимой мѣстными завсегдатаями.
Въ не менѣе прискорбномъ положеніи оказываются и случайные посѣтители Апраксинскаго храма опереточ
ныхъ музъ, привлеченные въ это капище гастролями Дузэ или Мазини. Вдругъ, вмѣсто Дузэ, г-жа Раисова, а вмѣсто Мазини — г. Давыдовъ.
Дѣло въ томъ, что въ Маломъ театрѣ опереточные спектакли чередуются и съ итальянской оперой, и съ гастролями иноземныхъ трагиковъ, драматическихъ арти
стокъ и т. д. Ha-дняхъ здѣсь, по слухамъ, выступитъ труппа ученыхъ птицъ.
Антрепренеръ обязанъ, будто бы, по контракту съ содержателемъ вѣшалокъ, «разнообразить репертуарчикъ». Но подобное разнообразіе репертуарчика приводитъ иногда публику къ досаднымъ недоразумѣніямъ.
* *
*
Впрочемъ, итальянская опера, конкурировавшая въ Маломъ театрѣ съ франко-русско-цыганской опереткой, уже прикончила свое существованіе.
И прикончила довольно неблагополучно. На послѣднемъ спектаклѣ самъ Мазини остался безъ костюма. Надо вы
ходить пѣть, а костюма нѣтъ. Ему предлагали костюмъ изъ «Птичекъ пѣвчихъ», изъ «Краснаго солнышка» и даже изъ «Мамзель Нитушь». Но Мазини заартачился и непремѣнно потребовалъ соотвѣтственнаго опернаго костюма.
Русскіе опереточные тенора въ такихъ случаяхъ обыкновенно «очень дерутся». Мазини, какъ благород
ный итальянскій человѣкъ, сдержался, но объявилъ, что въ пиджакѣ пѣть не намѣренъ. Послали по всѣмъ табачнымъ лавочкамъ искать костюмъ.
Антрактъ продолжался два часа. Многіе посѣтители въ буфетѣ въ дрызгъ напились.
* * *
Бенефисъ балетмейстера г. Петипа ознаменовался балетнымъ инцидентомъ, взволновавшимъ всѣхъ балетныхъ старичковъ.
Шелъ балетъ «Синяя борода». Дочь бенефиціанта-юбиляра, г-жа Петипа должна была исполнить «польку конца вѣка», одинъ изъ самыхъ гвоздевыхъ нумеровъ новаго балета. На генеральной репетиціи г-жа Петипа развер
нулась во всю и такую станцовала «польку конца вѣка», что получила внушеніе отъ театральнаго начальства.
Натурально обморокъ, истерика, столбнякъ и прочіе женскіе аксессуары.
Г-жа Петипа отказалась танцовать «польку конца вѣка» и была замѣнена другой танцовщицей, которая, желая остаться въ границахъ вѣка, станцовала польку
начала шестидесятыхъ годовъ. А тогда, какъ извѣстно, танцевали польку совсѣмъ безъ увлеченія.
Такъ мы и не увидѣли «польки конца вѣка»!
Нашъ совѣтъ г-жѣ Петипа: выйдя въ отставку, снять Кононовскій залъ и ежедневно танцовать «польку конца вѣка». Можно ручаться за полные сборы до конца сезона.
И. Грэкъ.
шестнадцать аршинъ горничной. Потомъ по платку имъ. Это ужъ отъ хозяйки и въ добавокъ за дыры, которыя ежели разсмотрятъ. Платки тоже надо та
кіе, чтобъ изъ трехъ гривенниковъ не вышли. Но чтобы поразводистѣе были!
- Есть. Такіе платки дадимъ, что быкъ забодаетъ.
- Чудесно. Теперь кучеру сукна на поддёвку. Этому тоже можно гниленькаго, но только чтобы подешевле. Сойдетъ.
- Что жъ гниль-то дарить! На недѣлю не хватитъ и расползется.
- Плевать. Кучера у меня то и дѣло мѣняются. На Рождество ему на поддёвку подаришь, а послѣ Крещенья гнать придется. Да и такъ съ какой стати хорошее дарить? Вѣдь онъ у меня завѣдомо овесъ воруетъ, а только его поймать невозможно.
Хозяинъ достаетъ сукно, бросаетъ на прилавокъ и говоритъ:
- Вотъ полусукно есть. Дамское называется. Но вѣдь оно хоть какому хочешь франту въ глаза бросится, а только въ носкѣ ужъ...
- Дешевое? спрашиваетъ покупатель.
- Дешевле пареной рѣпы... Мы имъ дамъ отуряемъ. Но напередъ говорю...
- Молчи и рѣжь три аршина. Что тутъ языкочесальный звонъ разводить! Ну, а теперь нянькѣ старушкѣ чего-нибудь темненькаго поизъянистѣе. Семь годовъ у меня живетъ.
- Тоже съ молеѣдиной можно?
Сильно волнуетъ надменныхъ британцевъ
Русско-Китайскій трактатъ;
Плохъ съ абиссинцами миръ итальянцевъ
И устоитъ онъ наврядъ... Слышно, отречься отъ правъ въ пользу сына
Уже рѣшилъ Донъ-Карлосъ;
Въ кассѣ у турокъ подчасъ ни алтына,
Будущность — полна угрозъ...
Бисмаркъ притихъ, не волнуетъ германцевъ,
Не до него теперь имъ,
А Кливелэндъ раззадорилъ испанцевъ
Рѣзкимъ посланьемъ своимъ... И на прощанье сынамъ Альбіона
Онъ натянулъ-таки носъ,
Къ выгодѣ Штатовъ рѣшивъ безъ урона Венецуэльскій вопросъ...
н. к. БЕЗЪ ОРУЖІЯ.
Татьяна Михайловна и Авдотья Семеновна, двѣ хорошенькія уѣзд
ныя барыньки, каждая лѣтъ по тридцати, сидѣли рядышкомъ на диванѣ и работали.
Татьяна Михайловна вышивала малороссійское полотенце, а Ав
дотья Семеновна вязала черный чулокъ съ палевой стрѣлкой.
Татьяна Михайловна — хозяйка дома, а Авдотья Семеновна ея гостья. Въ маленькой гостиной, озаренной лампой подъ розовымъ изъ мятой бу
маги абажуромъ, было тускло и скучно. На темныхъ обояхъ неподвижно сидѣли темные цвѣты, похожіе другъ на друга какъ двѣ капли воды. Женщины порою оста
вляли работу, вздыхали отъ скуки и, уронивъ руки на колѣни, безцѣльно вперяли свои взоры въ темные цвѣты обоевъ. И тогда Татьянѣ Михайловнѣ казалось, что цвѣ
токъ походитъ на собачій задъ, а Авдотья Семеновна находила, напротивъ, что онъ напоминаетъ собою лицо уѣзднаго казначея. Онѣ даже начинали объ этомъ ма
ленькій споръ, но скоро прекращали его и снова съ скучающимъ видомъ принимались за работу. Въ комнатѣ снова раздавались однообразное позвякиванье вязальныхъ спицъ да шорохъ нитки, протаскиваемой сквозь канву.
Въ одну изъ такихъ минутъ Татьяна Михайловна приподняла свое розовенькое личико отъ работы и сердито произнесла:
- Если мужъ не вернется черезъ часъ, я буду ругать его, я не знаю какъ!
Авдотья Семеновна перегрызла ровными зубами нитку и кивнула головой.
- Конечно. Языкъ — это единственное наше оружіе. Татьяна Михайловна бросила работу.
- О, да! сказала она, оживляясь. — Отнимите у насъ языкъ, и тогда дѣлайте съ нами, что хотите. Мы беззащитны! Ты не повѣришь, разъ въ жизни я была ли
шена возможности говорить цѣлый часъ и я чувство
вала себя такъ же скверно, какъ рыба безъ воды. Это адски мучительно!
- Воображаю, протянула Авдотья Семеновна и тоже бросила свой чулокъ на диванъ. — Языкъ — это наша за
щита. Вотъ, напримѣръ, на той недѣлѣ во Вторникъ Иванъ Ивановичъ пожалъ мнѣ во время кадрили ногу. Я, ко
нечно, приподняла плечи и сказала «гадкій!» Но что бы было, если бы у меня не было языка?
- Это какой Иванъ Иванычъ, спросила Татьяна Михайловна, — тотъ самый, который въ прошломъ году сломалъ себѣ ногу?
- Нѣтъ, казначей Иванъ Иванычъ. Такъ вотъ, что бы я сдѣлала, если бы у меня не было языка? Хотя, знаешь ли, можно говорить вѣеромъ. У насъ всѣ дамы такъ разговариваютъ; есть особенный такой языкъ; если хочешь,
я тебя выучу. Это не трудно. Вѣеръ раскрытъ — «безумный, чего ты отъ меня ждешь?» Закрытъ — «противный, за нами наблюдаетъ мужъ!» Полузакрытъ — «не довѣряйте Агафьѣ Павловнѣ!» Агафья Павловна, это жена слѣдователя, ужасная сплетница. Вотъ и все!
Авдотья Семеновна замолчала; ее перебила Татьяна Михайловна.
— Голубушка, если ты только никому не проболтаешься, я разскажу тебѣ, какъ я цѣлый часъ была безъ языка. Это просто ужасно! - Милочка, я слушаю...
- Только, пожалуйста, никому! - Но развѣ это можно...
- Никому, никому въ жизни! Такъ вотъ, слушай. Въ третьемъ году зимой мы поѣхали съ мужемъ въ Москву на недѣлю; мужъ взялъ отпускъ; и насъ провожалъ навелъ Петровичъ. Ты вѣдь знаешь Павла Петровича?
- Ну, еще бы!
- Жгучій брюнетъ, страстные глаза, въ пенснэ и на носу родимое пятнышко. - Ну, еще бы...
- Онъ за мной ухаживалъ; понимаешь ли, былъ влюбленъ такъ, что даже отъ любви ничего не ѣлъ. Столовался у Дарьи Гавриловны, платилъ 15 рублей въ мѣ
сяцъ и ничего не ѣлъ. Мнѣ ихъ кухарка говорила. Просто, говоритъ, даже жаль деньги. Да, конечно, 15 рублей на полу не валяется. Однимъ словомъ, просто ужасно былъ влюбленъ. Похудѣлъ до того, что на него на нашей улицѣ даже собаки лаяли; не узнавали. Однако я была съ нимъ холодна, — понимаешь ли, какъ камень. И тутъ пріѣхали мы въ Москву. Сидимъ только какъ-то разъ въ театрѣ, я, мужъ и Павелъ Петровичъ съ нами. Понятно, ложа,
море огней, весь московскій бомондъ, пьеса знаменитости Шекспира. Ты была въ Москвѣ? - Нѣтъ.
- Фуроръ удивительный! Наконецъ, третій актъ. У меня на колѣняхъ фрукты и носовой платокъ; шея открыта, перчатки до локтей, въ рукѣ перламутровый бинокль...
- А сколько стоитъ перламутровый бинокль?
- Семнадцать съ четвертакомъ. Я въ восхищеніи; скоро пятый актъ и навѣрно будутъ вызывать автора. Пред
ставь мое волненіе: вѣдь я ни одного живого писателя не видала, а тутъ вдругъ Шекспиръ, и такъ далѣе... Я волнуюсь. Павелъ Петровичъ очищаетъ мнѣ апельсинъ. И вдругъ я зѣвнула; понимаешь ли, сказалась привычка: дома мы всегда рано ложимся спать. И зѣвнула я такъ
неудачно, что не могу закрыть рта... Челюсть, представь, себѣ вывихнула! Хочу закрыть ротъ и не могу. Пытаюсь
и такъ и сякъ, и все-таки не могу; меня бросаетъ въ жаръ отъ стыда; хочу сказать объ этомъ мужу, и только мычу. Наконецъ, толкаю мужа въ бока и дѣлаю ему знаки.
Онъ видитъ, что я сижу съ открытымъ ртомъ, воображаетъ, что я подавилась яблокомъ, и начинаетъ стучать ладошкой по моей спинѣ. Я сержусь и отбиваюсь отъ мужа локтями. Въ сосѣдней ложѣ раздается смѣхъ; ка
жется, тамъ вообразили, что мы подрались. Отъ стыда я вскакиваю со стула; яблоки и апельсины летятъ съ моихъ колѣнъ прямо черезъ барьеръ на головы сидящихъ въ креслахъ. Оттуда устремляются на насъ бинокли; кругомъ раздается говоръ.
Однимъ словомъ, скандалъ, скандалъ и скандалъ!
Кто говоритъ жена побила мужа , а кто — «мужъ жену». Понятно, я чуть не въ истерикѣ, бросаюсь въ глубину ложи, сопровождаемая Павломъ Петровичемъ и мужемъ. Мужъ все еще стучитъ по моей спинѣ, а Павелъ Петро
вичъ глядитъ въ мой ротъ и, кажется, хочетъ залѣзть туда пальцемъ. Съ галлереи кричатъ: «Хорошенько ее!»
А полиція бросается со всѣхъ ногъ. Отъ стыда и страха
меня торопливо одѣваютъ и увлекаютъ корридорами. Мужъ и Павелъ Петровичъ ведутъ меня подъ руки, а мой ротъ все еще открытъ. Капельдинеры видятъ это, нагло фыркаютъ и говорятъ прямо мнѣ въ лицо: «экъ нализалась
то!» Понимаешь ли, голубушка, сколько я выстрадала? Это былъ какой-то ужасъ, ужасъ и ужасъ. Какъ я только не умерла тамъ отъ стыда!
Наконецъ Павелъ Петровичъ понимаетъ меня и говоритъ мужу: «Свихнула челюсть; это, говоритъ, не опасно, поѣзжайте домой, а я повезу ее къ доктору; я, говоритъ, здѣсь со всѣми знаменитостями на ты. Черезъ часъ привезу ее вамъ здравой и невредимой!» Однимъ словомъ,
- Сойдетъ. Не по нынѣшнимъ временамъ хорошеето дарить. А что насчетъ деревяннаго масла, то у насъ выведутъ пятна. Жена бензиномъ... Клади цѣ
лую штуку... Женѣ, дѣтямъ... У насъ даже мыло отъ пятенъ есть. - Еще чего?
- Богадѣленки у насъ приходскія есть. Ну, я тамъ членомъ... Придутъ старухи съ праздникомъ поздравлять — неловко съ пустыми руками отпустить.
- По платку?..
- Вотъ, вотъ... А только ты...
- Знаю я, какой товаръ тебѣ требуется. Платокъ — портретъ, одно слово, но квадратности въ немъ нѣтъ. Вытянули на фабрикѣ, что ли... Но двѣнадцати копѣекъ дашь, такъ...
- А я думалъ, что веревкой перетертый.
- Все цѣло, но только не складывай угломъ, а то сейчасъ два конца взрознь глядѣть будутъ.
- Отсчитай три десятка. Даровому коню въ зубы не смотрятъ. Могъ бы вѣдь и ничего не дать, а я все-таки по платку... вздохвулъ покупатель.
- Прислать товаръ на квартиру и счетъ потомъ подать? спросилъ хозяинъ лавки.
— Да, да... Ты мнѣ счетъ изъ суровской, а я тебѣ счетъ изъ моей свѣчной за освѣтительный матеріалъ и за мыло. Такъ товаръ на товаръ и смѣняемся. Ну, прощай!
- Прощенья просимъ.
Купцы опять протянули другъ другу руки.
Н. Лейкинъ
- Давай, давай... Намъ только бы посходнѣе.
- Цѣной не обижу. Только бы отъ товару избавиться. Вотъ штучка въ пятнадцать аршинъ.
- Клади. Нянька со слѣпа не разберетъ. На подкраску ей тоже платокъ пойдетъ. Ну, а теперь мамзели.
- Какой мамзели? Развѣ отъ жены на сторонѣ завелъ?
- Такихъ мамзелей не взводятъ. Лѣтъ пятидесяти съ хвостикомъ, и ликъ у ней на сторону. Мам
зель эта ходитъ къ намъ дѣвчонокъ моихъ на фортупьянѣ музыки обучать.
- Тоже съ изъянцемъ можно?
- Еще спрашивать! Обязательно даже.
- Есть. Можно. Свѣтленькая. Розовая... Доброта — прелесть, но мухами засижена. На выставкѣ у насъ въ окнѣ лѣто провисѣла.
- Синія очки мамзель носитъ, стало-быть и не разглядитъ.
- И тоже платокъ на подмазку?
- Не нужно. Этой я словами подмажу. Скажу: розовое къ розовому и идетъ. А она хоть желта какъ лимонъ, но нѣжныя слова любитъ. Положилъ? Ну, теперь надо чѣмъ-нибудь жену и дочекъ побаловать.
- Этимъ ужъ безъ изъяна?
- Да какъ тебѣ сказать... запнулся покупатель. - Деревяннымъ масломъ залитая есть. Маль
чишка лампадку затеплялъ передъ иконой, такъ малость масломъ закапалъ. Годится?
* *
*
Обычные посѣтители нашего Малаго театра совсѣмъ, какъ они сами выражаются, «съ панталыку сбились».
Ҍдетъ человѣкъ смотрѣть разухабистую оперетку «съ участіемъ тринадцати примадоннъ въ одинъ вечеръ» — и вдругъ попадаетъ въ итальянскую оперу или на итальянскую драму съ участіемъ Элеоноры Дузэ.
Иной спьяна сначала не разберетъ своей ошибки, да потомъ какъ вдругъ заоретъ «караулъ», требуя исполненія цыганской пѣсни «Караулъ!», весьма любимой мѣстными завсегдатаями.
Въ не менѣе прискорбномъ положеніи оказываются и случайные посѣтители Апраксинскаго храма опереточ
ныхъ музъ, привлеченные въ это капище гастролями Дузэ или Мазини. Вдругъ, вмѣсто Дузэ, г-жа Раисова, а вмѣсто Мазини — г. Давыдовъ.
Дѣло въ томъ, что въ Маломъ театрѣ опереточные спектакли чередуются и съ итальянской оперой, и съ гастролями иноземныхъ трагиковъ, драматическихъ арти
стокъ и т. д. Ha-дняхъ здѣсь, по слухамъ, выступитъ труппа ученыхъ птицъ.
Антрепренеръ обязанъ, будто бы, по контракту съ содержателемъ вѣшалокъ, «разнообразить репертуарчикъ». Но подобное разнообразіе репертуарчика приводитъ иногда публику къ досаднымъ недоразумѣніямъ.
* *
*
Впрочемъ, итальянская опера, конкурировавшая въ Маломъ театрѣ съ франко-русско-цыганской опереткой, уже прикончила свое существованіе.
И прикончила довольно неблагополучно. На послѣднемъ спектаклѣ самъ Мазини остался безъ костюма. Надо вы
ходить пѣть, а костюма нѣтъ. Ему предлагали костюмъ изъ «Птичекъ пѣвчихъ», изъ «Краснаго солнышка» и даже изъ «Мамзель Нитушь». Но Мазини заартачился и непремѣнно потребовалъ соотвѣтственнаго опернаго костюма.
Русскіе опереточные тенора въ такихъ случаяхъ обыкновенно «очень дерутся». Мазини, какъ благород
ный итальянскій человѣкъ, сдержался, но объявилъ, что въ пиджакѣ пѣть не намѣренъ. Послали по всѣмъ табачнымъ лавочкамъ искать костюмъ.
Антрактъ продолжался два часа. Многіе посѣтители въ буфетѣ въ дрызгъ напились.
* * *
Бенефисъ балетмейстера г. Петипа ознаменовался балетнымъ инцидентомъ, взволновавшимъ всѣхъ балетныхъ старичковъ.
Шелъ балетъ «Синяя борода». Дочь бенефиціанта-юбиляра, г-жа Петипа должна была исполнить «польку конца вѣка», одинъ изъ самыхъ гвоздевыхъ нумеровъ новаго балета. На генеральной репетиціи г-жа Петипа развер
нулась во всю и такую станцовала «польку конца вѣка», что получила внушеніе отъ театральнаго начальства.
Натурально обморокъ, истерика, столбнякъ и прочіе женскіе аксессуары.
Г-жа Петипа отказалась танцовать «польку конца вѣка» и была замѣнена другой танцовщицей, которая, желая остаться въ границахъ вѣка, станцовала польку
начала шестидесятыхъ годовъ. А тогда, какъ извѣстно, танцевали польку совсѣмъ безъ увлеченія.
Такъ мы и не увидѣли «польки конца вѣка»!
Нашъ совѣтъ г-жѣ Петипа: выйдя въ отставку, снять Кононовскій залъ и ежедневно танцовать «польку конца вѣка». Можно ручаться за полные сборы до конца сезона.
И. Грэкъ.
шестнадцать аршинъ горничной. Потомъ по платку имъ. Это ужъ отъ хозяйки и въ добавокъ за дыры, которыя ежели разсмотрятъ. Платки тоже надо та
кіе, чтобъ изъ трехъ гривенниковъ не вышли. Но чтобы поразводистѣе были!
- Есть. Такіе платки дадимъ, что быкъ забодаетъ.
- Чудесно. Теперь кучеру сукна на поддёвку. Этому тоже можно гниленькаго, но только чтобы подешевле. Сойдетъ.
- Что жъ гниль-то дарить! На недѣлю не хватитъ и расползется.
- Плевать. Кучера у меня то и дѣло мѣняются. На Рождество ему на поддёвку подаришь, а послѣ Крещенья гнать придется. Да и такъ съ какой стати хорошее дарить? Вѣдь онъ у меня завѣдомо овесъ воруетъ, а только его поймать невозможно.
Хозяинъ достаетъ сукно, бросаетъ на прилавокъ и говоритъ:
- Вотъ полусукно есть. Дамское называется. Но вѣдь оно хоть какому хочешь франту въ глаза бросится, а только въ носкѣ ужъ...
- Дешевое? спрашиваетъ покупатель.
- Дешевле пареной рѣпы... Мы имъ дамъ отуряемъ. Но напередъ говорю...
- Молчи и рѣжь три аршина. Что тутъ языкочесальный звонъ разводить! Ну, а теперь нянькѣ старушкѣ чего-нибудь темненькаго поизъянистѣе. Семь годовъ у меня живетъ.
- Тоже съ молеѣдиной можно?
ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЭХО.
Сильно волнуетъ надменныхъ британцевъ
Русско-Китайскій трактатъ;
Плохъ съ абиссинцами миръ итальянцевъ
И устоитъ онъ наврядъ... Слышно, отречься отъ правъ въ пользу сына
Уже рѣшилъ Донъ-Карлосъ;
Въ кассѣ у турокъ подчасъ ни алтына,
Будущность — полна угрозъ...
Бисмаркъ притихъ, не волнуетъ германцевъ,
Не до него теперь имъ,
А Кливелэндъ раззадорилъ испанцевъ
Рѣзкимъ посланьемъ своимъ... И на прощанье сынамъ Альбіона
Онъ натянулъ-таки носъ,
Къ выгодѣ Штатовъ рѣшивъ безъ урона Венецуэльскій вопросъ...
н. к. БЕЗЪ ОРУЖІЯ.
Татьяна Михайловна и Авдотья Семеновна, двѣ хорошенькія уѣзд
ныя барыньки, каждая лѣтъ по тридцати, сидѣли рядышкомъ на диванѣ и работали.
Татьяна Михайловна вышивала малороссійское полотенце, а Ав
дотья Семеновна вязала черный чулокъ съ палевой стрѣлкой.
Татьяна Михайловна — хозяйка дома, а Авдотья Семеновна ея гостья. Въ маленькой гостиной, озаренной лампой подъ розовымъ изъ мятой бу
маги абажуромъ, было тускло и скучно. На темныхъ обояхъ неподвижно сидѣли темные цвѣты, похожіе другъ на друга какъ двѣ капли воды. Женщины порою оста
вляли работу, вздыхали отъ скуки и, уронивъ руки на колѣни, безцѣльно вперяли свои взоры въ темные цвѣты обоевъ. И тогда Татьянѣ Михайловнѣ казалось, что цвѣ
токъ походитъ на собачій задъ, а Авдотья Семеновна находила, напротивъ, что онъ напоминаетъ собою лицо уѣзднаго казначея. Онѣ даже начинали объ этомъ ма
ленькій споръ, но скоро прекращали его и снова съ скучающимъ видомъ принимались за работу. Въ комнатѣ снова раздавались однообразное позвякиванье вязальныхъ спицъ да шорохъ нитки, протаскиваемой сквозь канву.
Въ одну изъ такихъ минутъ Татьяна Михайловна приподняла свое розовенькое личико отъ работы и сердито произнесла:
- Если мужъ не вернется черезъ часъ, я буду ругать его, я не знаю какъ!
Авдотья Семеновна перегрызла ровными зубами нитку и кивнула головой.
- Конечно. Языкъ — это единственное наше оружіе. Татьяна Михайловна бросила работу.
- О, да! сказала она, оживляясь. — Отнимите у насъ языкъ, и тогда дѣлайте съ нами, что хотите. Мы беззащитны! Ты не повѣришь, разъ въ жизни я была ли
шена возможности говорить цѣлый часъ и я чувство
вала себя такъ же скверно, какъ рыба безъ воды. Это адски мучительно!
- Воображаю, протянула Авдотья Семеновна и тоже бросила свой чулокъ на диванъ. — Языкъ — это наша за
щита. Вотъ, напримѣръ, на той недѣлѣ во Вторникъ Иванъ Ивановичъ пожалъ мнѣ во время кадрили ногу. Я, ко
нечно, приподняла плечи и сказала «гадкій!» Но что бы было, если бы у меня не было языка?
- Это какой Иванъ Иванычъ, спросила Татьяна Михайловна, — тотъ самый, который въ прошломъ году сломалъ себѣ ногу?
- Нѣтъ, казначей Иванъ Иванычъ. Такъ вотъ, что бы я сдѣлала, если бы у меня не было языка? Хотя, знаешь ли, можно говорить вѣеромъ. У насъ всѣ дамы такъ разговариваютъ; есть особенный такой языкъ; если хочешь,
я тебя выучу. Это не трудно. Вѣеръ раскрытъ — «безумный, чего ты отъ меня ждешь?» Закрытъ — «противный, за нами наблюдаетъ мужъ!» Полузакрытъ — «не довѣряйте Агафьѣ Павловнѣ!» Агафья Павловна, это жена слѣдователя, ужасная сплетница. Вотъ и все!
Авдотья Семеновна замолчала; ее перебила Татьяна Михайловна.
— Голубушка, если ты только никому не проболтаешься, я разскажу тебѣ, какъ я цѣлый часъ была безъ языка. Это просто ужасно! - Милочка, я слушаю...
- Только, пожалуйста, никому! - Но развѣ это можно...
- Никому, никому въ жизни! Такъ вотъ, слушай. Въ третьемъ году зимой мы поѣхали съ мужемъ въ Москву на недѣлю; мужъ взялъ отпускъ; и насъ провожалъ навелъ Петровичъ. Ты вѣдь знаешь Павла Петровича?
- Ну, еще бы!
- Жгучій брюнетъ, страстные глаза, въ пенснэ и на носу родимое пятнышко. - Ну, еще бы...
- Онъ за мной ухаживалъ; понимаешь ли, былъ влюбленъ такъ, что даже отъ любви ничего не ѣлъ. Столовался у Дарьи Гавриловны, платилъ 15 рублей въ мѣ
сяцъ и ничего не ѣлъ. Мнѣ ихъ кухарка говорила. Просто, говоритъ, даже жаль деньги. Да, конечно, 15 рублей на полу не валяется. Однимъ словомъ, просто ужасно былъ влюбленъ. Похудѣлъ до того, что на него на нашей улицѣ даже собаки лаяли; не узнавали. Однако я была съ нимъ холодна, — понимаешь ли, какъ камень. И тутъ пріѣхали мы въ Москву. Сидимъ только какъ-то разъ въ театрѣ, я, мужъ и Павелъ Петровичъ съ нами. Понятно, ложа,
море огней, весь московскій бомондъ, пьеса знаменитости Шекспира. Ты была въ Москвѣ? - Нѣтъ.
- Фуроръ удивительный! Наконецъ, третій актъ. У меня на колѣняхъ фрукты и носовой платокъ; шея открыта, перчатки до локтей, въ рукѣ перламутровый бинокль...
- А сколько стоитъ перламутровый бинокль?
- Семнадцать съ четвертакомъ. Я въ восхищеніи; скоро пятый актъ и навѣрно будутъ вызывать автора. Пред
ставь мое волненіе: вѣдь я ни одного живого писателя не видала, а тутъ вдругъ Шекспиръ, и такъ далѣе... Я волнуюсь. Павелъ Петровичъ очищаетъ мнѣ апельсинъ. И вдругъ я зѣвнула; понимаешь ли, сказалась привычка: дома мы всегда рано ложимся спать. И зѣвнула я такъ
неудачно, что не могу закрыть рта... Челюсть, представь, себѣ вывихнула! Хочу закрыть ротъ и не могу. Пытаюсь
и такъ и сякъ, и все-таки не могу; меня бросаетъ въ жаръ отъ стыда; хочу сказать объ этомъ мужу, и только мычу. Наконецъ, толкаю мужа въ бока и дѣлаю ему знаки.
Онъ видитъ, что я сижу съ открытымъ ртомъ, воображаетъ, что я подавилась яблокомъ, и начинаетъ стучать ладошкой по моей спинѣ. Я сержусь и отбиваюсь отъ мужа локтями. Въ сосѣдней ложѣ раздается смѣхъ; ка
жется, тамъ вообразили, что мы подрались. Отъ стыда я вскакиваю со стула; яблоки и апельсины летятъ съ моихъ колѣнъ прямо черезъ барьеръ на головы сидящихъ въ креслахъ. Оттуда устремляются на насъ бинокли; кругомъ раздается говоръ.
Однимъ словомъ, скандалъ, скандалъ и скандалъ!
Кто говоритъ жена побила мужа , а кто — «мужъ жену». Понятно, я чуть не въ истерикѣ, бросаюсь въ глубину ложи, сопровождаемая Павломъ Петровичемъ и мужемъ. Мужъ все еще стучитъ по моей спинѣ, а Павелъ Петро
вичъ глядитъ въ мой ротъ и, кажется, хочетъ залѣзть туда пальцемъ. Съ галлереи кричатъ: «Хорошенько ее!»
А полиція бросается со всѣхъ ногъ. Отъ стыда и страха
меня торопливо одѣваютъ и увлекаютъ корридорами. Мужъ и Павелъ Петровичъ ведутъ меня подъ руки, а мой ротъ все еще открытъ. Капельдинеры видятъ это, нагло фыркаютъ и говорятъ прямо мнѣ въ лицо: «экъ нализалась
то!» Понимаешь ли, голубушка, сколько я выстрадала? Это былъ какой-то ужасъ, ужасъ и ужасъ. Какъ я только не умерла тамъ отъ стыда!
Наконецъ Павелъ Петровичъ понимаетъ меня и говоритъ мужу: «Свихнула челюсть; это, говоритъ, не опасно, поѣзжайте домой, а я повезу ее къ доктору; я, говоритъ, здѣсь со всѣми знаменитостями на ты. Черезъ часъ привезу ее вамъ здравой и невредимой!» Однимъ словомъ,
- Сойдетъ. Не по нынѣшнимъ временамъ хорошеето дарить. А что насчетъ деревяннаго масла, то у насъ выведутъ пятна. Жена бензиномъ... Клади цѣ
лую штуку... Женѣ, дѣтямъ... У насъ даже мыло отъ пятенъ есть. - Еще чего?
- Богадѣленки у насъ приходскія есть. Ну, я тамъ членомъ... Придутъ старухи съ праздникомъ поздравлять — неловко съ пустыми руками отпустить.
- По платку?..
- Вотъ, вотъ... А только ты...
- Знаю я, какой товаръ тебѣ требуется. Платокъ — портретъ, одно слово, но квадратности въ немъ нѣтъ. Вытянули на фабрикѣ, что ли... Но двѣнадцати копѣекъ дашь, такъ...
- А я думалъ, что веревкой перетертый.
- Все цѣло, но только не складывай угломъ, а то сейчасъ два конца взрознь глядѣть будутъ.
- Отсчитай три десятка. Даровому коню въ зубы не смотрятъ. Могъ бы вѣдь и ничего не дать, а я все-таки по платку... вздохвулъ покупатель.
- Прислать товаръ на квартиру и счетъ потомъ подать? спросилъ хозяинъ лавки.
— Да, да... Ты мнѣ счетъ изъ суровской, а я тебѣ счетъ изъ моей свѣчной за освѣтительный матеріалъ и за мыло. Такъ товаръ на товаръ и смѣняемся. Ну, прощай!
- Прощенья просимъ.
Купцы опять протянули другъ другу руки.
Н. Лейкинъ
- Давай, давай... Намъ только бы посходнѣе.
- Цѣной не обижу. Только бы отъ товару избавиться. Вотъ штучка въ пятнадцать аршинъ.
- Клади. Нянька со слѣпа не разберетъ. На подкраску ей тоже платокъ пойдетъ. Ну, а теперь мамзели.
- Какой мамзели? Развѣ отъ жены на сторонѣ завелъ?
- Такихъ мамзелей не взводятъ. Лѣтъ пятидесяти съ хвостикомъ, и ликъ у ней на сторону. Мам
зель эта ходитъ къ намъ дѣвчонокъ моихъ на фортупьянѣ музыки обучать.
- Тоже съ изъянцемъ можно?
- Еще спрашивать! Обязательно даже.
- Есть. Можно. Свѣтленькая. Розовая... Доброта — прелесть, но мухами засижена. На выставкѣ у насъ въ окнѣ лѣто провисѣла.
- Синія очки мамзель носитъ, стало-быть и не разглядитъ.
- И тоже платокъ на подмазку?
- Не нужно. Этой я словами подмажу. Скажу: розовое къ розовому и идетъ. А она хоть желта какъ лимонъ, но нѣжныя слова любитъ. Положилъ? Ну, теперь надо чѣмъ-нибудь жену и дочекъ побаловать.
- Этимъ ужъ безъ изъяна?
- Да какъ тебѣ сказать... запнулся покупатель. - Деревяннымъ масломъ залитая есть. Маль
чишка лампадку затеплялъ передъ иконой, такъ малость масломъ закапалъ. Годится?