Письмо. (Отрывокъ.)
„Ничто внѣшнее не должно существовать для меня .
Оскаръ Уайльдъ.
Мы давно не видѣлись, очень, очень давно, и когда послѣдній разъ судьба случайно столкнула меня съ вами, встрѣча эта про
извела на меня странное впечатлѣніе: вы были не вы... Да, это
такъ; это ощущалось всѣмъ моимъ существомъ, не смотря на то, что внѣшне вы ничуть не измѣнились.
Я долго потомъ пытался уяснить себѣ, почему неожиданное свиданіе съ вами даже почти не взволновало меня. И мнѣ уда
лось отвѣтить себѣ на этотъ вопросъ, отвѣтомъ хочу подѣлиться
съ вами, потому что въ вашихъ глазахъ промелькнуло невольное удивленіе моему равнодушію, даже, какъ будто грусть прозвучала въ словахъ:
„Да, долго мы не видѣлись... Давно все это было...
Пожалѣли ли вы о прошломъ, какъ объ утратѣ, или на минуту вспыхнула въ васъ самолюбивая досада при видѣ моего спокойствія - не знаю... Да и нужно ли это знать?
Жизни наши разошлись настолько, что у меня даже нѣтъ потребности съ вами видѣться, а если у васъ возникла бы эта потребность на короткій моментъ, то, говоря откровенно, вы сами принуждены будете признать, что вами руководитъ одно лишь любопытство. Не такъ ли?
И, если я еще разъ съ вами встрѣчусь, то, можетъ быть, даже и не подойду къ вамъ, просто потому, что не замѣчу...
И все-таки я васъ люблю, т.-е. не васъ, а ту, прежнюю... Какъ спокойно пишу я теперь это слово „люблю ; констатирую фактъ, точно смотрю на термометръ и устанавливаю температуру, именно, устанавливаю. А происходитъ это спокойствіе потому, что мнѣ глубоко безразлично ваше отношеніе къ этой „температурѣ , по
тому что теперь вы безсильны что-нибудь внести въ мою жизнь, безсильны дать или отнять, вы, которую я видѣлъ недѣлю тому назадъ на вокзалѣ, которая гдѣ-то живетъ, что-то дѣлаетъ, чѣмъ-то или кѣмъ-то интересуется.
Та, которую я люблю, живетъ во мнѣ, слилась со мною нераздѣльно, стала частицей моего душевнаго организма и она независима отъ вашего реальнаго „я“; до этого „я“ мнѣ, не обижайтесь, нѣтъ никакого дѣла. Вотъ причина моего равнодушія при встрѣчѣ съ вами.
И, знаете, я вамъ что скажу, равнодушіе къ вашему реальному „я“ дошло до такой степени, что, случись мнѣ долго остаться съ вами наединѣ, я никогда бы не сказалъ вамъ и сотой доли того, что пишу теперь, потому что, когда я пишу, я, вѣроятно, обращаюсь къ другому, во мнѣ живущему существу, а не къ вамъ. Хотя вы не измѣнились, вы все та же, что и были...
Видите, какая путаница, а вѣдь на дѣлѣ очень просто и, чтобы понять это, нужно только нѣкоторое время быть очень,
очень одинокимъ, отрѣшиться отъ людей и жить въ самомъ себѣ. Потомъ ужъ одиночество становится потребностью, естествен
нымъ состояніемъ человѣка, который все сконцентрировалъ въ
самомъ себѣ. Вспомните Робинзона. Но чтобы сдѣлаться имъ, совершенно не нужно переселяться на необитаемый островъ,
шить себѣ одежду изъ звѣриныхъ шкуръ, строить хижину изъ вѣтвей и пр. Впрочемъ, одно необходимо: потерпѣть крушеніе, крушеніе полное, абсолютное, такъ, чтобы никакого обломка не осталось, а послѣ крушенія поплыть одному, повѣрить, что не утонешь и еще повѣрить въ возможность все, лежавшее до сихъ поръ гдѣ-то извнѣ, перенести въ самого себя. Вѣдь, въ сущности, человѣкъ никогда не можетъ нравственно разориться до
тла: онъ никогда не утратитъ своихъ воспоминаній. А воспоми
нанія - главное его имущество и притомъ такое, котораго никто не отниметъ. Только надо умѣть этимъ имуществомъ пользоваться, вынуть его изъ-подъ спуда, освѣтить, какъ золото, скры
тое въ подвалахъ, и оно засверкаетъ такимъ блескомъ, такимъ солнечнымъ огнемъ, что человѣкъ сдѣлается почти счастливъ.
Сколько книгъ, сколько страницъ въ каждой и какъ онѣ ярки ! Развѣ это не сокровище? Развѣ не драгоцѣннѣе всего эти ре
ликвіи, хранимыя на самомъ днѣ души, прозрачныя, какъ горный хрусталь, отложизшійся чистыми кристаллами въ хаосѣ пережи
тыхъ страданій? Съ чѣмъ сравнится эта благоговѣйная печаль, которая переполняетъ насъ при каждомъ прикосновеніи къ свя
той книгѣ прошлаго? Что утончаетъ наши чувства болѣе, нежели грусть объ утраченномъ? Воспоминанія - молитва одиночества, выс
шая форма молитвы; мы благодарно склоняемся и ничего не просимъ.
М-ль Ольховская изъ театра „Гете-Лирикъ . Модель Ф. Маргеритъ.
Всплываютъ передо мной уроненныя вами слова. Это было...
Поняли ли вы весь ихъ смыслъ, всю глубину, или вы еще не научились отрѣшаться отъ завтрашняго дня во имя вчерашняго?
Было...
Открылись, перелистываются страницы и, какъ живыя, входятъ въ душу слова, на нихъ написанныя...
Посмотрите, вѣдь это и ваше прошлое, вѣдь это ваша душа въ моей книгѣ. Я къ вамъ теперь равнодушенъ, я васъ не люблю, но все-таки оглянитесь, прислушайтесь, страницы сами шепчутъ...
Это было...
... На балконѣ догораетъ лампа. Всѣ спятъ. Изъ темноты, неровно освѣщенныя, встаютъ мерцающими бликами бѣлыя го
ловки табака и ихъ запахъ сливается со страстнымъ дыханіемъ букетика лѣсныхъ фіалокъ на столѣ, съ трепетомъ молчаливозвучащей ночи. Звенятъ крылья бабочекъ по абажуру лампы чуть слышно... Тихо, тихо... Изъ притаившейся темноты парка,
изъ поля, изъ березовой аллеи идетъ что-то властное, безконечно наполняющее душу, то, чему нѣтъ имени, потому что оно не укладывается въ тѣсныя рамки человѣческаго слова...
И нѣтъ силъ ему противиться: оно внѣ насъ и внутри насъ побѣждающее, прекрасное въ своей непреклонности.
- Это фіалки такъ пахнутъ или твои волосы?..
Почему такъ кружится голова отъ словъ, вѣчно повторяемыхъ міромъ и такихъ новыхъ теперь? Или они возрождаются, какъ цвѣты весной, эти чувства, освящаемыя радостью пробужденной души и не могутъ быть банальными никогда...
- Неужели ты мнѣ говоришь это: „я никого такъ не могу любить? Не надо, ради Бога, не надо! Слишкомъ мучительна радость этихъ, можетъ быть, нечаянно оброненныхъ словъ... Слишкомъ больно отъ счастья, отъ запаха фіалокъ, отъ страстнаго молчанія ночи... Душа твоя такъ близко и ненужнымъ кажется вопросъ:
- Ты никогда не уйдешь? Правда?