Другъ.

Грація Деледда.
Итакъ „сезонъ окончился. Длинная, пустынная улица, голубая, вся залитая золотомъ - море, небо и солнце - погружена въ мол
чаніе и тротуары ея окроплены, какъ каплями крови, листьями
осыпавшихся гераній. Въ воздухѣ чувствуется какое-то робкое томленіе, тишина ожиданія, молчаніе, которое вотъ вотъ будетъ опять нарушено скрипомъ возовъ, нагруженныхъ багажемъ, сви
рѣпымъ шипѣньемъ автомобилей, крикомъ разносчиковъ, плачемъ и смѣхомъ дѣтей и больше всего хриплыми переливами голоса, не то мужского, не то женскаго, который поетъ днемъ и ночью подъ аккомпанементъ неумолимаго вопля разстроеннаго піанино.
Теперь, подъ вечеръ, когда золото солнца смѣнилось карминнокраснымъ цвѣтомъ заката, и тротуары всѣ порозовѣли,
какъ облитые жидкой кровью мертвыхъ гераній, только тихій стонъ скрипки дрожитъ въ воздухѣ, какъ пѣснь сверчка посреди улицы, да тощія женщины привычными, тихими шагами (нельзя же безпокоить синьоровъ-жильцовъ, пріѣхавшихъ на купанье)
подходятъ къ двери, чтобы посмотрѣть на проходящихъ. Но на улицѣ нѣтъ живой души, и только сладкая трель скрипки, подъ сурдинку, гдѣ то вдалекѣ, возвѣщаетъ о вновь прибывшемъ:
какой-нибудь новый дачникъ, меланхоличный и чувствительный, дѣлаетъ усилія, чтобы не надоѣсть никому своей музыкой. Тихо проживетъ онъ здѣсь, а потомъ, позднѣе, уѣдетъ и онъ на повозкѣ вѣтровъ - осени.
Но кто никогда не выглядываетъ изъ окна - это хозяйка маленькой виллы, посреди улицы. Она слишкомъ горда для этого и не потому, что ея красивая бѣлая вилла стоитъ тутъ точно ослѣпительное тѣло этихъ двухъ крыльевъ, розоваго и голубого, состоящихъ изъ домиковъ по ту и другую сторону, вдоль улицы, а потому что стонъ скрипки говоритъ ей не только о возвра
щеніи печальной осени, но также о возвращеніи ея молодого друга-сосѣда. Она не приближается къ окну именно потому, что ждетъ этого молодого друга и не хочетъ, чтобы онъ замѣтилъ, что она ждетъ его, тѣмъ болѣе, что онъ медлитъ своимъ приходомъ. Да ужъ пріѣхалъ ли онъ? Ей казалось просто невозмож
нымъ, чтобы онъ не прибѣжалъ къ ней сейчасъ же по пріѣздѣ, и она думаетъ, что это дрожаніе плачущихъ струнъ было скорѣе стономъ раненой ласточки, покинутой тамъ, на лугу, походившемъ въ сумеркахъ на безконечную степь.
- Я совсѣмъ сдѣлалась романтичной, - сказала она себѣ, сидя въ качалкѣ, и вдругъ вскочила раздраженная и вышла на балконъ, въ то время какъ покинутое кресло продолжало покачиваться, забавляясь въ одиночествѣ въ уголкѣ у окна.
Съ балкона видно было, какъ день засыпалъ: усталое фіолетовое вѣко неба смыкалось съ фіолетовымъ вѣкомъ пляжа, а посрединѣ море улыбалось, какъ голубой глазъ послѣ сладкой дремоты.
До нея не долетало больше трепетанія скрипки сосѣда, но теперь трепетало ея сердце, - это были струны воспоминаній,
дрожавшія какъ мачтовые канаты во время бури: лучше вернуться въ комнаты. На лиловомъ фонѣ окна ожидала ее черная, застывшая тѣнь сосѣда.
* * *
- Добро пожаловать! Вы заставляете себя ждать! Какъ поживаете? хорошо провели время въ горахъ? холодно?
- Настоящая Сибирь, - сказалъ онъ, потирая при этомъ воспоминаніи свои блѣдныя руки.
- И подѣломъ! И зачѣмъ это понадобилось вамъ, священнику, ѣхать въ горы? да еще на гору „Кокетка** - это уже соввсѣмъ стыдно. Тогда какъ здѣсь...
- О, пожалуйста, оставьте ваши гимны нашему курорту. Вѣдь вы же сдали, и очень удачно, часть вашей виллы и бла
годаря мнѣ, не забывайте этого. Надѣюсь, что вы не сдадите ее и на зимній сезонъ, а то я опять сбѣгу. Ну-ка, повѣдайте мнѣ ваши планы...
- Да нѣтъ же, не безпокойтесь. Мы опять заживемъ нашей прежней жизнью, какъ добрые сосѣди и старые друзья... Кто будетъ надоѣдать намъ? Вы одинъ, я одна, - кому до насъ дѣло? Но тѣмъ не менѣе вы тоже развлеклись лѣтомъ. Ну, теперь разсказывайте же мнѣ... нѣтъ, подождите, скажите прежде: мои жильцы писали вамъ? Вы ничего о нихъ не знаете?
- Нѣтъ. Мнѣ писалъ только Роберто, когда они еще жили здѣсь. Мнѣ кажется, онъ остался доволенъ,
- Какъ же это вышло, что онъ одинъ написалъ вамъ? Почему же письмо не подписала также и его жена?
- Какая вы ядовитая!
- Почему ядовитая? Вы лучше меня знаете, что она держитъ его въ рукахъ. И справедливо: вѣдь она могла бы быть его матерью. Глядя на нихъ - она такая сильная, а онъ такой слабенькій - мнѣ казалось, что я вижу суровую учительницу, которая наклонилась и силой держитъ своего ученика надъ тетрадкой. Ни шага, ни слова безъ ея позволенія. Мнѣ прямо было досадно и жаль его. Хотѣлось оттолкнуть ее, эту синьору учительницу, и крикнуть ему: да уходи же, бѣги въ садъ, ломай все, веселись. Теперь...
- А между тѣмъ это былъ такой живой юноша, когда мы учились вмѣстѣ, - сказалъ священникъ, пристально глядя на что то подъ ногами. - Увы! „И встрѣтилъ я нѣчто горшее, чѣмъ смерть: женщину, имя которой - сѣти, и сердце ея холодно, какъ ледъ, и руки ея подобны оковамъ: и грѣшникъ будетъ захваченъ ею“.
- Оставьте ваши псалмы. Разскажите лучше...
И онъ началъ разсказывать: онъ сдѣлалъ нѣсколько подъемовъ на горы, подвергался опасности... Свѣтъ и тѣни мелькали въ его словахъ и въ его металлическомъ взорѣ, когда онъ поднималъ его на женщину, которая съежившись, вся въ бѣломъ, качалась въ своемъ креслѣ, какъ дитя въ люлькѣ.
Она слушала и во время разсказа раза два старалась перебить его, говоря: - Теперь...
Въ салонѣ было уже темно, только муранскія вазочки, уставленныя въ рядъ на какой то этажеркѣ противъ окна были напол
нены свѣтомъ, сверкавшимъ, какъ вода сквозь хрусталь. А онъ все продолжалъ свой разсказъ... Наконецъ, она встала и какъ будто не онъ, а она говорила все время, сказала:
- А теперь онъ боленъ. - Кто?
- Кто? - нетерпѣливо переспросила она - Роберто.
Всталъ также и ея другъ, но не сказалъ ни слова. И это имя, произнесенное ею, одно только имя, казалось трепетало во мглѣ, какъ птичка влетѣвшая въ комнату и не находящая выхода.
- Онъ заболѣлъ послѣ ихъ отъѣзда отсюда, - сказала она, опускаясь на стулъ. - Вначалѣ болѣзнь казалась пустяшной - легкая простуда, схваченная во время пути: вѣдь онъ чувстви
теленъ, какъ ребенокъ во время роста, - все для него опасно. Но теперь... вотъ уже пять дней какъ онъ мнѣ не пишетъ. Пять дней - сказала она, поднявъ руку съ раскрытыми пальцами, - пять вѣковъ! И нельзя ничего сдѣлать! Не смѣть напи
сать ему, увидать его! Жена слѣдитъ за нимъ. Она ревновала его ко мнѣ, подозрѣвала: она ко всѣмъ его ревнуетъ. Я не знаю, что мнѣ дѣлать... я... - она остановилась на минуту, но не нашла другихъ словъ, - не знаю, что мнѣ дѣлать.
Другъ молчалъ. Неподвижный, черный, только въ глазахъ его искрился внутренній свѣтъ, какъ въ хрусталѣ въ глубинѣ комнаты.
- Я ждала васъ! Вотъ почему я такъ ждала васъ. Только вы можете помочь намъ. Поѣзжайте туда, къ нему... Скажите,
что вы проѣздомъ зашли навѣстить его... Объясните какъ хотите, только взгляните, что съ нимъ, поговорите съ нимъ наединѣ и еще скажите что я... что я... умираю тоже... Спросите, можно ли мнѣ пріѣхать повидать его, а потомъ сейчасъ же напишите мнѣ обо всемъ. Отвезите ему мое письмо. - Даже?
- Даже, да, даже. На что же нужна дружба, какъ не въ такихъ случаяхъ? Развѣ вы забыли свои слова? Но я то помню ихъ больше, чѣмъ ваши псалмы: „Паола, испытайте меня на дѣлѣ, Паола! ну, испытайте же!“ Но тогда вы шутили, правда?
Тогда все шло хорошо. Вѣдь легко говорить прекрасныя слова такъ, для болтовни. Теперь...
- Теперь нашъ общій другъ боленъ, и я долженъ служить посредникомъ, - вѣдь такъ по-вашему? Паола, вы забываете съ кѣмъ вы говорите.
Молчаніе и мгла. Но вотъ женщина подняла мрачное и вмѣстѣ свѣтящееся лицо. Ея голосъ зазвенѣлъ злобно:
- Да, я забыла, - вы не человѣкъ, вы не можете грѣшить. Я думала, что по крайней мѣрѣ, вы можете быть другомъ...
Онъ не сразу отвѣтилъ, но вскочилъ на ноги, ухватившись за спинку стула, какъ будто боялся упасть въ темнотѣ. Черезъ минуту онъ произнесъ спокойно: - Дайте мнѣ письмо.
- Значитъ, вы ѣдете?
- Дайте мнѣ письмо. Я ѣду, конечно. Я не человѣкъ,
потому вы можете довѣриться мнѣ...