Ночные огни.

Они сидѣли въ небольшой гостиной, она на диванѣ, спокойно сложивъ руки, онъ около нея на низенькомъ пуфѣ.
Кругомъ было такъ, какъ бываетъ въ небольшихъ гостиныхъ - кресла, коверъ, цвѣты, піанино.
Когда онъ шелъ сюда, рѣзко и ясно представлялось, какъ онъ скажетъ ей открыто, просто. Вѣдь онъ измучился, истерзался, онъ не хочетъ муки, не хочетъ даже любви, не вынесетъ больше этой пытки, это жестоко, безсмысленно, нелѣпо...
А когда вошелъ, когда пожалъ тонкіе длинные пальцы, сѣлъ около нея, замолчалъ и сталъ несчастнымъ.
„Боже мой, какой же я идіотъ!.. Онъ хотѣлъ сказать :
- Любите-ли вы меня?
И вмѣсто этого провелъ рукой по горлу и хрипло сказалъ: - Были на засѣданіи? - Да, была.
Онъ опять хотѣлъ сказать:
- Понимаете-ли, вы должны мнѣ отвѣтить коротко и ясно: любите ли вы меня, оставляете-ли мнѣ какую-нибудь надежду... Вѣдь мука... ни на минуту не прекращается... давитъ сердце... день и ночь гложетъ. Когда просыпаюсь, первое что встрѣчаетъ тоска, та же безнадежность. Я боюсь, что крикну отъ отчаянія... Поймите, я не хочу, я больше не могу все это выносить... вѣдь я же живой человѣкъ...
Но вмѣсто этого сказалъ: - Много было народу?
Она нѣсколько запнулась, какъ бы вспоминая:
- Нѣтъ, было всего нѣсколько человѣкъ, я не знаю почему, но только многіе перестали ходить, вообще относятся къ дѣлу спустя рукава.
Онъ опять хотѣлъ было сказать, что для него въ данный моментъ наполняло собою весь міръ, но отчаялся и мысленно безнадежно махнулъ рукой.
- Къ сожалѣнію мы... т.-е. вообще я говорю... мы... интеллигенція... мы, видете-ли, быстро воспламеняемся и быстро... какъ бы это сказать... быстро охлаждаемся... (какой же я болванъ!)... теряемъ интересъ... я не хочу сказать... правило и исключенія уже всегда... Вѣдь въ самомъ дѣлѣ, почему вообще... Кому дороги, интересные народы массы. . т.-е. народные интересы массы... вообще народа... приложить свои силы, и вообще... силы кипятъ... знаете-ли молодежь... кипятъ... „О Господи!...
Незамѣтно отеръ потъ со лба и продолжалъ говорить, слегка откашливая забѣгающую слюну и потрогивая горло, о томъ же обществѣ, что его нужно поддержать, что у насъ нѣтъ выдержки и упорства, что эту дряблость мы выносимъ еще изъ гимназіи, изъ университета.
Она слушала его спокойная, сдержанная, съ тѣмъ же сочетаніемъ на лицѣ ума, вдумчивости, мысли и выраженія чего-то дѣтскаго, милаго и наивнаго, что было для него въ ней такъ безумно привлекательно.
Она слушала и глядѣла на него и думала, что онъ говоритъ дѣльно, только путается и сердится, - отчего? Понимала, что онъ любитъ ее. Угадавала въ жестахъ, взглядѣ, за словами.
И спросила сама себя:
„Это счастье? Нѣтъ, не можетъ быть. Если счастье, такъ оно должно придти по-особенному, такъ отлично ото всего окружаю
щаго, отъ обычнаго душевнаго состоянія, какъ небо отъ земли.
Вѣдь когда оно придетъ, все мгновенно измѣнится... А что, какъ это счастье?
Она продолжала слушать все такая же спокойная и ясная, и между ними была все та же черта вѣжливости, вниманія.
У него что-то оборвалось. Свѣтлая точка отдаленной надежды погасла. Кругомъ пусто, мертво, холодно, и имъ овладѣло спокойствіе. Говорилъ теперь глуховатымъ, но спокойнымъ, увѣреннымъ голосомъ, не покашливалъ и не трогая себя за горло.
А когда пробило одиннадцать, поднялся, - надо уходить.
- Будете на этой недѣлѣ въ оперѣ? - Что идетъ? - Хованщина.
- Н...не знаю... если только буду свободна въ этотъ вечеръ. - Пора отправляться. До свиданія.
- До свиданія. Заходите пожалуйста.
Онъ пошелъ, чувствуя мягкій коверъ подъ ногами и тяжелый камень на душѣ. У красной портьеры остановился: неодолимое желаніе испытать судьбу охватило его. Вѣдь ужъ десять разъ прихо
дилъ и уходилъ, поговоривъ о совершенно постороннихъ предметахъ. Торопливо вернулся и сѣлъ на прежнее мѣсто, а она, немного удивленная, опустилась на диванъ.
- Вы меня простите, - заговорилъ онъ быстро, забирая побольше воздуху. - я вовсе не о томъ. Ни общества, ни засѣданія, ни интеллигенціи, ни ея дряблости, ничего этого мнѣ не нужно ни о чемъ я объ этомъ не думаю не могу думать... у меня только одна мысль, одно ощущеніе - вопросъ жизни и смерти...
Съ бьющимся сердцемъ, съ мѣняющимися порывами надежды и отчаянія глядѣлъ онъ на нее.
Она поблѣднѣла и старалась избѣгать его взгляда.
Ну, что-жъ... я понимаю... теперь мнѣ, видите-ли... только уйти...
Онъ путался, заикался. Охватила злоба отчаянія. Хорошо, такъ онъ все ей скажетъ!
- Слушайте же: мнѣ не нужно вашей любви. Я, какъ въ пропасть головой. Все равно. Для меня нѣтъ теперь подлости, чести, правды, потому что... потому что жизнь безсмысленна, нелѣпа, слѣпа, безпредѣльно жестока. Реально она исключаетъ всѣ эти понятія, съ какой же стати я буду тянуться изъ-за чего-то, что имѣетъ условный характеръ, когда моя собственная жизнь коверкается, растаптывается. Что всего ужаснѣе, нѣтъ виноватаго, слѣпо, безсмысленно. Будь вы виноваты, съ какимъ бы наслажденіемъ я сталъ вамъ мстить, преслѣдовать, и этого нѣтъ... Любовь будто чудесное чувство, - отчего же я испы
тываю только муки, муки, когда иду къ вамъ, полный надежды на близкое счастье, муки, боязни и отчаянія, потерявъ васъ, муки озлобленія. Кругомъ жизнь, жизнь, бьющая ключемъ, разно
образная, поражающая красками, контрастами, кипучая, загадочная, постоянно мѣняющаяся, сулящая что-то впереди радостное и неожиданное, а я иду по улицамъ, залитымъ луннымъ свѣтомъ, мимо зеркальныхъ оконъ, среди движущейся толпы, среди гула и грохота огромнаго города, мимо зданій, музеевъ, театровъ, са
довъ, скверовъ, и иду, какъ лунатикъ среди мертваго неподвижнаго кладбища. Эта торопливо снующая толпа, эти вдаль уходящіе фонари, облитыя голубоватымъ сіяніемъ бѣлыя стѣны зданій, все это постороннее, но не касающееся меня, гдѣ-то въ сторонѣ отъ меня. У меня одна цѣль, одна мечта, одна мысль: увидѣть васъ, говорить съ вами, слышать васъ, видѣть вашу улыбку. Всѣ пред
меты имѣютъ значеніе постольку, поскольку они расположены такъ или иначе по отношенію къ вашему дому, и вашему саду, воротамъ, рѣшеткѣ... Я не могу ни на чемъ сосредоточиться, ни о чемъ думать, потому что вашъ образъ сейчасъ же заслоняетъ мою мысль. Я не могу читать, потому что изъ-за строкъ слышу звукъ вашего голоса, такъ отличающійся отъ всѣхъ остальныхъ людей. Онъ въ сущности такой же, тембръ у него такой же какъ и у другихъ дѣвушекъ, но почему же такъ больно бьется сердце,
когда я слышу его. Точно такъ какъ зданія, сады, улицы, городской грохотъ и шумъ, точно также всѣ окружающіе меня спѣшащіе суетящіеся люди имѣютъ для меня цѣну, значеніе постольку, по
скольку они имѣютъ отношеніе къ вамъ. Я среди этого огромнаго города одинъ, какъ въ пустынѣ, а вѣдь мнѣ хочется жить, но
вы отнимаете у меня людей, природу, красоту человѣческаго искусства...
Но вмѣсто всего этого онъ сказалъ:
- Вы невиноваты... никто не виноватъ... Я васъ люблю... я люблю васъ... я почти... ненавижу васъ...
Оба разомъ поднялись. Она глядѣла на него. Въ его нескладныхъ словахъ, и его фигурѣ, въ сѣрыхъ глазахъ, въ которыхъ было гораздо больше, чѣмъ онъ высказывалъ словами, во всемъ билось что то особенное, что не всегда встрѣтишь.
То, что онъ сказалъ: „почти ненавижу васъ , - не только не оскорбило ее, но именно это-то и привлекало.
„А что если это счастье? Счастье, какъ здоровье: пока оно есть, его не замѣчаешь.
Она опустила глаза и, когда подняла, сказала: - Я васъ... не люблю.
Онъ, не отвѣчая, съ подергивающимся перекошеннымъ лицомъ пошелъ къ двери, съ изумительной отчетливостью замѣчая рисунокъ ковра, цвѣты, обивку, мебель, портреты, піанино.
На улицѣ смутный гулъ набѣжалъ на него несмолкавшимъ ропотомъ.
„Боже мой, что же случилось, что измѣнилось? Развѣ кругомъ не то же-ли самое?
Темная осенняя ночь, вся пронизанная лучами горҌвшихъ фонарей, висѣла надъ оживленной улицей. Линіи огней уходили вдаль, сходясь въ одну точку.
Онъ пріостановился на секунду, стараясь набрать больше
воздуху, но не могъ и пошелъ дальше.