Донна Вирджинія и го. Фаустино - спорятъ.
- Моя бѣдная женочка! Тебѣ доставило бы такое большое удовольствіе быть застигнутой твоимъ мужемъ въ объятіяхъ любовника, и между тѣмъ въ этомъ крошечномъ, столь обыденномъ удовольствіи тебѣ будетъ отказано всю жизнь! Какое несчастье!
И онъ нѣжно и шутливо обнялъ ее за плечи, намѣреваясь поцѣловать, но графиня рѣзкимъ движеніемъ дикой кошки вырвалась изъ его объятій, бросивъ ему въ лицо:
- Дуракъ!
* * *
Вечеромъ того же дня, послѣ обѣда, графъ Фаустино дремалъ въ самомъ мягкомъ креслѣ въ будуарѣ своей жены съ потухшей сигарой въ зубахъ. Проснувшись, онъ увидѣлъ, что графиня вы
шла на цыпочкахъ изъ будуара. Это его заинтересовало и онъ заглянулъ въ спальню. Графиня была тамъ: она сидѣла за своимъ крошечнымъ письменнымъ столомъ и поспѣшно свертывала ма
ленькій клочекъ бумаги. Ея явный испугъ при его появленіи еще болѣе усилилъ и обострилъ его любопытство:
- Я тебя испугалъ?
- Да, немного. Я думала, что ты спишь.
- А тебѣ хотѣлось, чтобы я не просыпался?
- Мнѣ не хотѣлось тебя безпокоить. Въ ея голосѣ слышалась дрожь, которая была для него совершенно новой, и во всей манерѣ держать себя сквозило небывалое и незнакомое для него смущенье. Кромѣ того онъ замѣтилъ, что въ ея рукахъ зажатъ клочекъ бумаги. Дѣлая видъ, что онъ ничего не замѣчаетъ, Фаустико продолжалъ разспрашивать съ притворной небрежностью:
- Ты хотѣла остаться одна?..
- Нѣтъ. Я пришла сюда, чтобы... - Чтобы свертывать бумажки?
- Что за глупости ты говоришь?
- Развѣ, когда я вошелъ, ты не свертывала листка бумаги? - Можетъ быть... по разсѣянности... - И ты этого не замѣчала? - Не замѣчала.
Графъ Фаустино засмѣялся. Но этотъ смѣхъ звучалъ фальшиво. - Чему ты смѣешься? - спросила донна Вирджинія.
- А что же мнѣ дѣлать? Плакать? О чемъ? О твоей глупости? Ты держишь въ правой рукѣ клочекъ бумаги. Это фактъ.
Ты изъ-за глупаго каприза его отрицаешь?.. Я смѣюсь. А ты? Стала ли бы ты также смѣяться если бы я тоже, изъ такого же глупаго каприза какъ твой, попросилъ бы у тебя показать мнѣ эту бумажку? Скажи: стала ли бы ты смѣяться?
И не сдержавшись, онъ крикнулъ:
- Разожми руку, Вирджинія! Я тебѣ приказываю.
- Но что это значитъ? Какимъ тономъ ты говоришь со мной?
- Разожми руку!
- Скажи мнѣ, по крайней мѣрѣ, что ты думаешь, что ты подозрѣваешь?..
- Твое волненье слишкомъ очевидно. Помимо своей воли, я долженъ думать, что ты хочешь скрыть отъ меня какой-нибудь документъ. Когда я сюда сейчасъ вошелъ, ты сидѣла за письменнымъ столомъ. Убѣжденная въ томъ, что я сплю, ты восполь
зовалась этимъ, для того, чтобы поспѣшно написать нѣсколько необходимыхъ, важныхъ строкъ.
Кому онѣ предназначались?.. Вѣроятно ни портнихѣ, ни модисткѣ, ни подругѣ, ни знакомой. Если бы ты не писала комунибудь, кто долженъ придти къ тебѣ съ визитомъ сегодня вече
ромъ, то ты не рискнула бы сдѣлать это, зная, что я дома и не употребила бы для этого клочка бумаги, который такъ удобно свернуть и передать украдкой изъ рукъ въ руки!
Необходимость обвинять жену и была для него, жившаго до этой минуты съ сознаньемъ гордаго тщеславія единовластнаго супруга, ужаснымъ униженьемъ.
Избѣгая подходить слишкомъ близко къ графинѣ, изъ опасенья, чтобы у него не вырвалось какого-нибудь рѣзкаго движенья, онъ закричалъ:
- Я разожму твою руку силой.
А она, убѣгая въ уголъ комнаты, твердила, прижавшись спиной къ стѣнѣ:
- Но подумай, подумай Фаустино о нашихъ спорахъ! Если бы я тебѣ измѣнила, то я не стала бы упрекать тебя въ твоей безпечной самонадѣянности, я не стала бы - утруждать себя,
указывая тебѣ на ту смѣшную роль, которую играетъ черезчуръ довѣрчивый мужъ...
- Тебѣ нравилось играть съ огнемъ... Ты открывала мнѣ правду, наслаждаясь жестокимъ сознаньемъ, что я слѣпъ!
- Напротивъ, это теперь ты слѣпъ. Ты ослѣпленъ гнѣвомъ и безумнымъ подозрѣньемъ...
- Но почему ты не показываешь мнѣ этого клочка бумаги? Почему ты отказываешься мнѣ повиноваться?
- Я не хочу тебѣ повиноваться! - Ты раскаешься въ этомъ!
И, поборовъ послѣднее колебаніе, онъ бросился къ ней, чтобы схватить ее. Но его остановилъ легкій стукъ въ дверь.
- Сюда нельзя. Кто тамъ?
- Пришли гости, ваше сіятельство! - раздался голосъ горничной.
- Ахъ, гости? Великолѣпно!.. Кто такіе!.. Какъ ихъ имена? Не докладываютъ о приходѣ людей, не называя ихъ именъ.
- Но я еще не успѣла, ваше сіятельство... - Имена! Какъ ихъ имена?
- Сію минуту, ваше сіятельство. Три господина: одинъ герцогъ Пандольфелли, другой кавалеръ Аделетти и третій молодой человѣкъ, котораго кажется зовутъ Пепе Джирилло.
Гр. Фаустино задремалъ въ креслѣ...
Фаустино остолбенѣлъ. Удивленье поразило его гнѣвъ. Герцогъ Пандольфелли былъ толстый старикъ лѣтъ 60, плѣшивый, больной, плаксивый ханжа; второй - кавалеръ Адилетти - былъ самымъ несноснѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ и его главной страстью было устройство всевозможныхъ благотворительныхъ вечеровъ; необычайно болтливый, но заика, худой какъ спичка онъ вызывалъ невольный смѣхъ своимъ остроконечнымъ лицомъ, украшеннымъ малюсенькимъ, похожимъ на пуговку, носикомъ. Что же касается
- Моя бѣдная женочка! Тебѣ доставило бы такое большое удовольствіе быть застигнутой твоимъ мужемъ въ объятіяхъ любовника, и между тѣмъ въ этомъ крошечномъ, столь обыденномъ удовольствіи тебѣ будетъ отказано всю жизнь! Какое несчастье!
И онъ нѣжно и шутливо обнялъ ее за плечи, намѣреваясь поцѣловать, но графиня рѣзкимъ движеніемъ дикой кошки вырвалась изъ его объятій, бросивъ ему въ лицо:
- Дуракъ!
* * *
Вечеромъ того же дня, послѣ обѣда, графъ Фаустино дремалъ въ самомъ мягкомъ креслѣ въ будуарѣ своей жены съ потухшей сигарой въ зубахъ. Проснувшись, онъ увидѣлъ, что графиня вы
шла на цыпочкахъ изъ будуара. Это его заинтересовало и онъ заглянулъ въ спальню. Графиня была тамъ: она сидѣла за своимъ крошечнымъ письменнымъ столомъ и поспѣшно свертывала ма
ленькій клочекъ бумаги. Ея явный испугъ при его появленіи еще болѣе усилилъ и обострилъ его любопытство:
- Я тебя испугалъ?
- Да, немного. Я думала, что ты спишь.
- А тебѣ хотѣлось, чтобы я не просыпался?
- Мнѣ не хотѣлось тебя безпокоить. Въ ея голосѣ слышалась дрожь, которая была для него совершенно новой, и во всей манерѣ держать себя сквозило небывалое и незнакомое для него смущенье. Кромѣ того онъ замѣтилъ, что въ ея рукахъ зажатъ клочекъ бумаги. Дѣлая видъ, что онъ ничего не замѣчаетъ, Фаустико продолжалъ разспрашивать съ притворной небрежностью:
- Ты хотѣла остаться одна?..
- Нѣтъ. Я пришла сюда, чтобы... - Чтобы свертывать бумажки?
- Что за глупости ты говоришь?
- Развѣ, когда я вошелъ, ты не свертывала листка бумаги? - Можетъ быть... по разсѣянности... - И ты этого не замѣчала? - Не замѣчала.
Графъ Фаустино засмѣялся. Но этотъ смѣхъ звучалъ фальшиво. - Чему ты смѣешься? - спросила донна Вирджинія.
- А что же мнѣ дѣлать? Плакать? О чемъ? О твоей глупости? Ты держишь въ правой рукѣ клочекъ бумаги. Это фактъ.
Ты изъ-за глупаго каприза его отрицаешь?.. Я смѣюсь. А ты? Стала ли бы ты также смѣяться если бы я тоже, изъ такого же глупаго каприза какъ твой, попросилъ бы у тебя показать мнѣ эту бумажку? Скажи: стала ли бы ты смѣяться?
И не сдержавшись, онъ крикнулъ:
- Разожми руку, Вирджинія! Я тебѣ приказываю.
- Но что это значитъ? Какимъ тономъ ты говоришь со мной?
- Разожми руку!
- Скажи мнѣ, по крайней мѣрѣ, что ты думаешь, что ты подозрѣваешь?..
- Твое волненье слишкомъ очевидно. Помимо своей воли, я долженъ думать, что ты хочешь скрыть отъ меня какой-нибудь документъ. Когда я сюда сейчасъ вошелъ, ты сидѣла за письменнымъ столомъ. Убѣжденная въ томъ, что я сплю, ты восполь
зовалась этимъ, для того, чтобы поспѣшно написать нѣсколько необходимыхъ, важныхъ строкъ.
Кому онѣ предназначались?.. Вѣроятно ни портнихѣ, ни модисткѣ, ни подругѣ, ни знакомой. Если бы ты не писала комунибудь, кто долженъ придти къ тебѣ съ визитомъ сегодня вече
ромъ, то ты не рискнула бы сдѣлать это, зная, что я дома и не употребила бы для этого клочка бумаги, который такъ удобно свернуть и передать украдкой изъ рукъ въ руки!
Необходимость обвинять жену и была для него, жившаго до этой минуты съ сознаньемъ гордаго тщеславія единовластнаго супруга, ужаснымъ униженьемъ.
Избѣгая подходить слишкомъ близко къ графинѣ, изъ опасенья, чтобы у него не вырвалось какого-нибудь рѣзкаго движенья, онъ закричалъ:
- Я разожму твою руку силой.
А она, убѣгая въ уголъ комнаты, твердила, прижавшись спиной къ стѣнѣ:
- Но подумай, подумай Фаустино о нашихъ спорахъ! Если бы я тебѣ измѣнила, то я не стала бы упрекать тебя въ твоей безпечной самонадѣянности, я не стала бы - утруждать себя,
указывая тебѣ на ту смѣшную роль, которую играетъ черезчуръ довѣрчивый мужъ...
- Тебѣ нравилось играть съ огнемъ... Ты открывала мнѣ правду, наслаждаясь жестокимъ сознаньемъ, что я слѣпъ!
- Напротивъ, это теперь ты слѣпъ. Ты ослѣпленъ гнѣвомъ и безумнымъ подозрѣньемъ...
- Но почему ты не показываешь мнѣ этого клочка бумаги? Почему ты отказываешься мнѣ повиноваться?
- Я не хочу тебѣ повиноваться! - Ты раскаешься въ этомъ!
И, поборовъ послѣднее колебаніе, онъ бросился къ ней, чтобы схватить ее. Но его остановилъ легкій стукъ въ дверь.
- Сюда нельзя. Кто тамъ?
- Пришли гости, ваше сіятельство! - раздался голосъ горничной.
- Ахъ, гости? Великолѣпно!.. Кто такіе!.. Какъ ихъ имена? Не докладываютъ о приходѣ людей, не называя ихъ именъ.
- Но я еще не успѣла, ваше сіятельство... - Имена! Какъ ихъ имена?
- Сію минуту, ваше сіятельство. Три господина: одинъ герцогъ Пандольфелли, другой кавалеръ Аделетти и третій молодой человѣкъ, котораго кажется зовутъ Пепе Джирилло.
Гр. Фаустино задремалъ въ креслѣ...
Фаустино остолбенѣлъ. Удивленье поразило его гнѣвъ. Герцогъ Пандольфелли былъ толстый старикъ лѣтъ 60, плѣшивый, больной, плаксивый ханжа; второй - кавалеръ Адилетти - былъ самымъ несноснѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ и его главной страстью было устройство всевозможныхъ благотворительныхъ вечеровъ; необычайно болтливый, но заика, худой какъ спичка онъ вызывалъ невольный смѣхъ своимъ остроконечнымъ лицомъ, украшеннымъ малюсенькимъ, похожимъ на пуговку, носикомъ. Что же касается