Мечты.

Аделаида Павловна спѣшитъ на урокъ.
День сѣренькій, хмурый. Дома, тротуары, даже деревья на бульварѣ сырые и осклизлые. Дождя нѣтъ, а сыплется какая-то холодная изморозь и всѣ идутъ подъ зонтиками; идутъ торопливыми шагами, съежившись, вобравъ голову въ плечи, точно сторонясь отъ непріятной погоды.
Съ гудѣньемъ проносятся трамваи, на остановкахъ страшная давка - каждый старается не уступить своей очереди, пробраться въ вагонъ.
Аделаида Павловна, высоко подобравъ коричневое драповое пальто, почти бѣжитъ по грязной мостовой, переходя улицу.
- Какъ бы не опоздать! Вотъ идетъ четырнадцатый номеръ...
Кондукторъ уже берется рукой за шнуръ звонка, когда она, запыхавшись и чуть не падая, вскакиваетъ на подножку.
Какая-то толстая дама съ пакетами и кульками сердито напираетъ на нее плечомъ, окидываетъ пренебрежительнымъ взгля
домъ ея фетровую шляпу съ поникшимъ отъ сырости перомъ, слегка растрепавшуюся прическу и бросаетъ:
- Прошу не толкаться!
Но Аделаида Павловна уже облегченно вздыхаетъ: - Слава Богу, поспѣю во-время.
Открываетъ порыжѣвшую сумку, между платкомъ и зеркальцемъ отыскивая завалившуюся мелочь.
Рука кондуктора съ грязными ногтями на заскорузлыхъ пальцахъ протягивается во всѣхъ направленіяхъ, едва не задѣвая ее по лицу.
- Вамъ куда?,.. Прямо?... Передача?...
На площадкѣ ее сдавили со всѣхъ сторонъ и невозможно поднять руки, чтобы поправить прическу, переколоть шляпную шпильку, которая зацѣпила прядь волосъ и больно тянетъ.
На остановкѣ, противъ большого семиэтажнаго дома, едва протискавшись впередъ, она вышла.
Тяжелая массивная дверь подъѣзда съ трудомъ подалась. Жирный швейцаръ въ зеленой курткѣ съ галунами лѣниво поднялся
и открылъ дверцу лифта. Онъ зналъ Аделаиду Павловну, ежедневно являвшуюся на урокъ къ присяжному повѣренному Зильберштерну, но дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ ее. А она конфузилась каждый разъ, потому что рѣдко и по малу давала емуна чай.
Вообще этотъ урокъ былъ одинъ изъ самыхъ непріятныхъ. Все, начиная съ швейцара Андрея, бархатнаго диванчика въ зер
кальномъ лифтѣ, развязной горничной, отворявшей ей двери въ квартирѣ Зильберштерна и одѣтой лучше самой Аделаиды Пав
ловны, и кончая ея ученицей четырнадцатилѣтней малокровной дѣвочкой съ тупымъ выраженіемъ выпуклыхъ глазъ на постоянно кисломъ лицѣ - все это заранѣе подавляло Аделаиду Павловну и, пока она изъ передней доходила до классной черезъ эти крича
щія дороговизной и безвкусіемъ обстановки комнаты, ей казалось, что она краснѣетъ, теряется и имѣетъ жалкій видъ, она, смольная институтка, въ глубинѣ души презирающая этихъ плохо воспитанныхъ и по существу некультурныхъ людей,
И то, что она не умѣетъ передъ ними соблюсти своего достоинства, несмотря на изящество своихъ манеръ, на свой прекрасный французскій выговоръ - это ее угнетало и раздражало.
Въ купеческомъ домѣ въ Замоскворѣчьи, гдѣ она обучала нѣмецкому языку хозяйскаго сына, гдѣ ее какъ будто немножко стѣснялись, звали „барышней и гдѣ „самъ“, - добродушный, бородатый старикъ, съ конфузливой улыбкой каждое 15 число пере
давалъ ей замасленныя кредитки, - она чувствовала себя легче и свободнѣе.
Сегодня у Зильберштерновъ ее встрѣтила madame - оплывшая молодящаяся брюнетка лѣтъ 45, въ открытой нарядной кофточкѣ, съ множествомъ брилліантовъ на грубыхъ толстыхъ пальцахъ. Она ждала ее въ гостиной, не считая, видимо, достойнымъ для себя выйти къ учительницѣ въ переднюю и сказать ей своимъ трескучимъ голосомъ:
- Сильвочка немножко нездорова и заниматься сегодня уже не будетъ. Mademoiselle свободна, а завтра пусть займется лишній часъ...
Когда madame Зильберштернъ говорила эти точно заученныя фразы, растягивая гортанью послѣдніе слога, Аделаида Павловна съ ненавистью и отвращеніемъ смотрѣла на ея колыхающійся под
бородокъ, на золотую пломбу въ крупныхъ, плохо вычищенныхъ зубахъ, на всю ея безобразную, старательно затянутую фигуру, которая съ такой самоувѣренностью двигалась среди этихъ желтыхъ креселъ и драпировокъ.
Прежде, въ началѣ ея мучительной „педагогической дѣятельности“, Аделаиду Павловну моментами охватывалъ жгучій про
тестъ противъ того плохо замаскированнаго пренебреженія, которое ей высказывалось въ нѣкоторыхъ домахъ. Одинъ разъ она даже вспылила и вынуждена была отказаться отъ урока, но те
перь она только думала о томъ, какъ бы соблюсти спокойствіе и достоинство, а сама робѣла и улыбалась безпомощной улыбкой, точно ей дѣлали выговоръ за болѣзнь ея ученицы.
- У Сильвочки очень слабое здоровье и ее нельзя заставлять напрягаться. Постарайтесь, mademoiselle, чтобы уроки ей нрави
лись, а не разстраивали ее... - говорила madame Зильберштернъ, не произнося буквы „р“ и замѣняя ее непріятнымъ горловымъ звукомъ.
- Хорошо, Роза Яковлевна... Я постараюсь... Хорошо... - Значитъ, сейчасъ вы свободны. - Merci. До свиданья!
Madame Зильберштернъ кивнула головой, не подавая руки, которой крутила толстую цѣпочку лорнета.
Аделаида Павловна вышла. Въ передней стоялъ телефонъ. Ей нужно было позвонить сейчасъ въ два мѣста, чтобы перенести уроки и освободить себѣ на завтра часъ для добавочныхъ заня
тій съ дочерью Зильберштерновъ, но горничная уже держала наготовѣ ея пальто съ такимъ выраженіемъ нетерпѣнія, что она не рѣшилась ее задерживать.
Отъ торопливости долго не могла попасть ногами въ калоши, потомъ искала перчатку, завалившуюся за столикъ у зеркала и, наконецъ, кое-какъ собравшись, быстро проскользнула въ дверь, смущенно пробормотавъ горничной: - Merci... Благодарю васъ...
Теперь у нея оставалось около часа свободнаго времени и она рѣшила пройти въ Замоскворѣчье пѣшкомъ.
Аделаида Павловна любила ходить. Это ей давало возможность думать о томъ постороннемъ, что было такъ далеко отъ обычной ея жизни, отъ этого ежедневнаго бѣганья по урокамъ съ утра и до вечера, отъ постоянныхъ заботъ о завтрашнемъ днѣ.
Въ маленькой комнатѣ, которую она нанимала за шестнадцать рублей у портнихи, въ стѣнахъ, оклеенныхъ облинялыми розовыми обоями, этимъ мыслямъ было тѣсно и неуютно и онѣ исчезали отъ чада утюговъ, отъ запаха кухни, отъ постоянной перебранки хозяйки съ дѣвочками-мастерицами.
Приходя домой, она чувствовала, что нервы ея падаютъ отъ усталости, всѣ чувства и мысли свертываются въ какой-то клубокъ и прячутся, какъ воробьи подъ застрѣху въ ненастный осенній день.
Наскоро поѣсть, посмотрѣть кое-какія книжки, разобраться въ завтрашнихъ урокахъ и скорѣе, скорѣе лечь. И она быстро засыпала, если не было какой-нибудь тревожной заботы на завтрашній день.
На улицѣ она чувствовала себя лучше, свободнѣе и, какъ будто въ тактъ ея быстрой ходьбы, мелькали въ воображеніи тѣ отрывки картинъ, которыя рисовались ей уже давно, вотъ уже почти пять лѣтъ.
Нѣсколько лѣтъ тому назадъ ея подруга по институту, которая вмѣстѣ служила съ ней въ какой-то конторѣ, такая же одинокая дѣвушка, вышла замужъ очень счастливо и очень неожи
данно. Аделаида Павловна помнила, какъ въ день свадьбы она ее провожала на вокзалъ, какъ та улыбалась и плакала, садясь въ вагонъ и цѣловала ее, повторяя:
- Адель, какъ я счастлива, Господи!
Какъ-то лѣтомъ на двѣ недѣли она ѣздила къ ней въ имѣніе на Волгу. У Вѣрочки было уже двое дѣтей и она совсѣмъ вошла въ свою роль „дамы .
А когда случалось, что Вѣрочка, ставшая капризной и избалованной, вдругъ недовольнымъ тономъ что-нибудь отвѣчала своему мужу, Аделаидѣ Павловнѣ становилось страшно.
- Да какъ это она можетъ! Онъ такой ласковый, симпатичный и такія прелестныя дѣти... Что ей нужно еще? Господи, такая жизнь...
Она любила сидѣть на скамеечкѣ у самой Волги и смотрѣть какъ няня водитъ по дорожкѣ двухъ малышей въ бѣлыхъ платьицахъ. Они лепечутъ звонкими голосами, кричатъ, смѣются... Старшій вдругъ вырвется и побѣжитъ, а няня остановится въ растерянности: за которымъ изъ двоихъ смотрѣть...
- Сереженька, да постой ты... да куда ты... Ишь какой ребенокъ, бѣда!...
Аделаида Павловна вставала, шла навстрѣчу бѣгущему мальчику и, присѣвъ на дорожку, широко протягивала къ нему руки Ребенокъ, разбѣжавшись, попадалъ въ ея объятія, она высоко поднимала его на воздухъ и съ восторженной улыбкой глядѣла въ его широко открытые каріе глаза съ длинными пушистыми рѣсницами.