АМЕРИКАНСКІЯ КАРТИНКИ.
Слушаютъ Карузо!
Въ театрѣ милліардеровъ въ Нью-Іоркѣ.
- Платье? - шевелитъ женихъ мохнатыми бровями. - Платье - что! Много-ли съ платья корысти. Лучше-бы деньгами дала. А платье тоже, говорятъ, можетъ изъ моды выйти.
- Ну, это тоже какое попадется. Вотъ была у меня муровая юбка, - восемь лѣтъ носила, и хоть бы
что... Ни моль ее не брала, ни что. Чѣмъ больше ношу, тѣмъ больше блеститъ. Манькѣ отдала донашивать, а она такъ изъ моды и не вышла.
- Капиталъ лучше. Ежели у хорошихъ господъ жить, много можно отложить на книжку. А? Такъ я говорю, Авдотья Потаповна, али нѣтъ?
- Скопить, конечно, можно. А только что въ этомъ хорошаго? Копишь, копишь, выйдешь замужъ, помрешь, - анъ все мужу въ лапы. Тоже и объ этомъ подумать надо.
- Это вы-то помрете? Авдотья Потаповна, грѣхъ вамъ говорить! Да вы всякаго быка переживете, не то,
что мужа. Вонъ, личность-то у васъ какая красная - рожа, то-ись.
- Отъ печки красная. Жаришь, жаришь, ну, и воспалишься. А въ нутрѣ у меня никакой нѣтъ плотности.
Женихъ смотритъ на нее нѣсколько минутъ пристально.
- А болѣзни какія у васъ были? - Болѣзни? Какихъ у меня толь
ко не бывало, спроси. Подъ ложечкой рѣзь. Какъ поѣмъ капусты, такъ и...
- Ну, это что за болѣзнь! Этакъ кажный можетъ налопаться...
- Зубы болѣли, всѣ выболѣли. Глаза плохи стали, ноги гудятъ. Нашелъ тоже здоровую.
Женихъ улыбнулся свѣтлой улыбкой, но улыбка быстро погасла, и онъ вздохнулъ.
- Ну, съ этимъ тоже не помираютъ. Битая посуда два вѣка живетъ. Вотъ у меня, можно сказать, здоровье подорвано. Двадцать лѣтъ на сукціонѣ служу. Служба тяжелая...
- Нашелъ тоже сравнить! У меня здоровье-то женское. Развѣ можетъ у васъ быть такая слабость,
какъ у меня, у дѣвицы. У меня однихъ ребятъ пять штукъ было, - вотъ и считай! Дѣти здоровью вредятъ.
Эка важность - дѣти! У меня у самаго въ прошломъ году ребенокъ былъ. Померъ только скоро. Отъ прачки, отъ Марьи.
- Ребенокъ? - выпучила глаза Потаповна. Лиловый песъ тоже встрепенулся и вскинулъ ухо. - Нешто въ вашемъ возрастѣ это полагается?
Щеки у Потаповны вдругъ отвисли и задрожали.
- Туда-же старикомъ себя называетъ! Въ женихи лѣзетъ! Коли у васъ въ прошломъ году дѣти были, такъ вы и черезъ десять лѣтъ не помрете. Развѣ я столько протяну? Какая мнѣ отъ васъ польза? Лысому бѣсу, прости Господи, отъ васъ польза будетъ, - ему и завѣщаніе дѣлайте.
Она вдругъ схватила наливку и сунула въ шкапъ.
Женихъ нѣсколько сконфуженный, чесалъ бороду крючковатымъ пальцемъ.
- А мнѣ, какъ-быдто, и собираться пора, не то дворникъ калитку запретъ.
Потаповна яростно терла столъ мочалкой, какъбы давая понять, что съ поэзіей любви на сегодняшній день покончено, и суровый разумъ вступилъ въ свои права.
- А который-же часъ? Можетъ, взглянете, а?
Потаповна на минутку пріостановилась и сказала задумчиво:
- Все-таки же вамъ седьмой десятокъ, какъ ни верти.
И пошла въ комнаты, взглянуть на часы.
Оставшись одинъ, женихъ пощупалъ ватное одѣяло на постели, потыкалъ кулакомъ въ подушки. Вернулась Потаповна.
- Длинная-то стрѣлка на восьми. - А короткая?
- Короткую-то еще не успѣла посмотрѣть. Вотъ пойду ужо самоваръ убирать, такъ и посмотрю. Не все заразъ.
Женихъ не поспорилъ.
- Ну, ладно. Счастливо оставаться. Завтра опять зайдемъ.
Въ дверяхъ онъ опять обернулся и спросилъ, глядя въ сторону:
- А постеля у васъ своя? Подушки-то перовыя, али пуховыя?
Потаповна заперла за нимъ дверь на крюкъ, сѣла и пригорюнилась.
- Не помретъ онъ, старый чортъ, ни за что не помретъ! Переживетъ онъ меня, окаянный, заберетъ мою всю худобишку.
Посмотрѣла на печальнаго лиловаго пса, на притихшихъ таракановъ, тихо, но сосредоточенно шевелившихъ
Усталость. - Съ картины
Э. Линдеманъ.