Леонид Борисов

ДО СВИДАНИЯ, ГАЛКА!

Верный, преданный мне друг, беспризорный Галка 1), силою обстоятельств и необычайного случая сбросил с себя как ко
росту улицу и нищету. Постранствовав с июня двадцать девятого года по югу и Волге, он всего лишь месяц тому назад возвратился ко мне специально для того, чтобы поговорить и попрощаться, — он уверяет в этом меня. И я ему верю, ибо знаю,
что лгут от скуки и безделья, а Галка всегда занят и не скучает.
В первую минуту я не узнал его, вернее не поверил, что вот этот, чисто одетый и образцово-умытый и причесанный мальчик — мой Галка. Предо мною стоял и щурил на меня свои близорукие глаза пятнадцатилетний франгик в аккуратненьких брючках, диаго.чалевом пиджачке и лакированных богинках со скрипом. Ботинки эти скрипели даже и тогда, когда изумительный франт стоял на одном месте и только лицемерно пе
реминался с ноги на ногу. В руках своих он держал синюю кепку с помпоном.
— Эго я, — заявил франтик. — Галка, понимаете? Пришел повидаться и попрощаться. Через два дня уезжаю с настоящим билетом по железной дороге, в Москве пересадка. Наша шпана от зависти ослепнет. Давно мы с вами не видались. Ничего, что сапоги со скрипом, у вас никто не спит? Не узнали? Ну, я пошел.
Он прошел в мою комнату, закурил папиросу и запросто, не попросив на то разрешения, расположился на диване. Я скромно и выжидательно присел к столу. Галка лежал, курил и поплевывал. Я решил, что он устроился в одну из ячеек трама и сейчас вот репегирует начало пьесы из быта разложившейся молодежи. Я нетерпеливо молчал. Наконец Галка заговорил:
— Ну, что ж, Леонид Ильич, ничего не спросите? Вам можбыть только беспризорники требуются, а если какой шкет в люди выйдет, так вы и обижаетесь?
— Галка, — спросил я, — что случилось? Ты одет и обут, ты куришь хорошие папиросы, на тебе чистая рубашка и лакированные, роскошные ботинки. В чем дело?
— Никаких делов, просто пофартило, — ответил Галка.— Сколько денег на мне заработали, а еще удивляетесь. Ладно, я не обижаюсь на вас. Я из-за вас и в люди вышел. Ей-бо, как скажу где кому, что про меня в журнале рассказы сочи
нены, так сразу же меня по голове гладят. А один чиб-тилигент в Костроме спросил меня: „как — спрашивает — фамилия того писателя, который на тебя время тратил? Я ему сказал вашу фамилию. Только вы не сердитесь, он говорит, что такой фамилии и не слыхал ни разу. Ну, я заступился за вас, а он
все свое: „Пушкина знаю, Максима Горького знаю, Тургенева знаю, а которые про сопливых пишут — такого не знаю Ну... Вы только не сердитесь. Пишите про меня, а? Мне этот чибтилигент говорил потом насчет того, что нонешние дети в пять лет аборты делают. Дело это на пароходе было, я в четвертой классе ехал, рядом с машиной. Погода — дожди, жрать нечего.
Галка безостановочно курит. У него задумчиво-удивленный язгляд, словно бы лет пять тому назад ему задан был очень трудный вопрос, на который до сих пор он не может ответить. Он долго, над едливо молчит. Я замечаю, что за время нашей разлуки он очень похудел. Щеки его впали, под глазами синие
круги. Он затягивается табачный дымом страстно и длительно, словно воду пьет. Он вздыхает, и я чувствую, что предо мною новый Галка, и я жду: что-то он скажет мне сегодня...
Кончив курить, он встает, прохаживается, ложится опять, просит накрыть его чем-нибудь тяжелым и теплым, берет
1) Жизнеописание и приключения Галки печатаются отдельной книгой в „Изд. писателей в Ленинграде.
с меня слово в том, что я напою его крепким чаем и оставлю ночевать. Очевидно он простужен. Он достает новую папиросу, я ставлю на керосинку чайник и готовлюсь к великому удовольствию слушать повествование моего сердечного друга. Лениво, медленно, с большими паузами, постепенно увлекаясь, Галка приступает:
— Сегодня отца с матерью вспомнил. Мы на Волге жили до самых голодных годов. Наша деревня на берегу стояла, отец седла делал, мать стирала. Забыл, какая она была, мож
быть и красивая, кто ее знает. Отец молодой был, хороший, меня сынком называл. А как звать меня — гак и не помню. Мать по-разному звала. Сказки говорила, про царей. Как вы думаете, есть где-нибудь цари на свете или всех повывели, а? Мне сегодня чего-то в спину стреляет, лбу горячо.
А где я был, — так я был в Бахмаче, по: ом в Ростове, потом на Волгу кинулся. Сколько там наших бродяжек развелось, — как блох на собаке. Жульничают, сволочи, воруют. Жигь-то надо, какое счастье в бабьей кофте ходить, как думаете? В нашу деревню пошел, думал, кого своих увижу. Ни кляпа, все новые. Ладно. Купил билет четвертого классу на пароходе до Рыбинскова, город такой, знаете? Ну, еду рядом с машиной, погода — дожди, жрать нечего, сами понимаете. И вдруг в эту минуту я и познакомился с чиб-тилигентом в Костроме. Смешной, как в кинематог афе. Шляпа из парусины сшитая, штиблетики на
резиновой шагу, брюки серые, в очках и с тросточкой. Сидит и все говорит, я запомнил, что он говорил. Первый раз, как я ему за папиросами сбегал, он курнул и говорит: „мы, — го
ворит, — малыш, живем, как чаинки в стакане, кто поболтает ложечкой, тому и спасибо . — А тебе, я спрашиваю, болтал кто? Он и очки снял и про природу забыл, которая мимо нас про
ходила. Другой раз поглядел на небо и бормочет: „Не могу,— говорит, — на свете жить, оленю в зоологическом саду холодно, мартышка не евши . Чумовой был, я таких люблю. Тут вместе с нами гражданка еще одна с пионером ехала, пионер этот все
от меня не отходил, прилип, как банный лист, про города спрашивал. „Это, — спросиг, — какой? Я ему: Тула. „А это какой? Я ему тоже: Витебск. Слушайте дальше. С пионером я подру
жился. Ему хорошо, шамает по пять раз на день, молоко дует из бутылки... Только — ничего, хорошей, грех сказать. Я его курить учил. Ладно. А чиб-тилигент разную муру выдумывал. Пароход едет, а он курнет раза и скажет: „Трудно самым главным потерпевшим быть. Я ее самоубийством покончу .
Память у меня, как у попа. Приехали мы в Ярославль — пристань, — я одному женатому девочку до трамвая донес, пол
тинник дал, колбасы купил. Иду обратно — у одной гражданки зонтик спер, — интересно. Пионеровой матери подарил, а она мне ночью, когда все спали, гребнем из головы вшей вычесы
вала. Кусали, сейчас нету. Ну, ладно, иду на пароход, а навст ечу мне хряет чиб-тилигент, шляпа снята, смотрит на небо как на потолок. Мне его жаль стало, винтики у него были по
теряны. Факт. Подошел ко мне и шепотухой: „Во втором классе она, в бальном платье и из бокалов хлещет... — Взял меня за шкирку и поцеловал, — у меня, он это сказал, — тоже сын есть, за что я страдаю? Чумовой!
Пароход свисток дает, матрос нам кричит, чтоб мы садились. Чиб-тилигент за мной. Дрожит, как от мороза. Сели
мы на свое место у машины, пионер ко мне пришел, покурить просит. Чумовой в шляпе поглядел на нас и вдруг в слезы, да как схватит меня, поднимет, да в угол. Чего он мне говорил. „Я, — говорит, — не виноват, что она шлюха и что я из-за нее вредителем стал. Я по белу свету мотаюсь, как в мирное время, молодость всю проспичкал. Жена она моя, понимаешь? Я го
ворю: факт, хорошее дело. Он мне сует записку в руку: „поди, — просит шопотом, наверх во второй класс, тебя пустят, поди
— Радист, видно, думал, что гроб ему и четыре свечи? — вставил Нестеров.
— Он-то был парень не пробка, не тарабанил. Долго не дожидаясь, сговорились влюбленные. Она ляпнула у адмирала несколько тысяч, он что-то шарнул из рации и за границу кинулись. Вирен туда, сюда, разыскивать их, но было трудно поймать, не вышло.
— Почему же Вирен сразу, как узнал, не запрятал парня куда-нибудь на землю Франца Иосифа? — начал заготовленные вопросы Нестеров.
— Думал стало-быть что успеется. На свой способ рассчитывал, а оно не обломилось, номер-то не прошел, и опозорился адмирал.
Гришка хотел продолжать свои вопросы, но военком уже раскатывал по столу трубку стенновки и довольно улыбался глядящим с толстого ватмана карикатурам...
Матрос не оробел, ответил: Ваше высокопревосходительство, дамы здесь, неудобно показывать . Вирен, ясное дело, озверел.
„Отстегни, сукин сын, клапан брюк, вытаскивай форменку, кальсоны и прочее. Показывай, где клейма порта и части?
Матрос ему опять: Совестно, ваше высокопревосходительство . Но нешто Вирену можно перечить? „Не разговаривать, прохвост! Кроме меня ты здесь никого не должен видеть. На собак мы привыкли смотреть, а они штанов не одевают. Снимай все. Я тебя, паршивца, в тюрьме сгною .
Ну и раздел парня на глазах у гостей и семьи. Тот все клейма ему показал.
Говорят, а может быть врут, будто рискнула она: просила отца бросить эту грязную комедию, но его, пса, разве можно было перед чем остановить? Он еще больше одурел и приказал дочке клейма разглядывать, у меня дескать глаза плохие.