На другой день утром Маяковский зашел ко мне. Тогда-то я впервые и сделал у себя в ма
стерской несколько фотопортретов Маяковского: поясной портрет (с папиросой); в шляпе, доколенный (выставленный на Всесоюзной фотовыставке); в шляпе, в рост; головной, в фас; стоящий в рост.
Все это было снято камерой 9 X 12 см с объ
ективом Бертио 6, 3 на советских пластинках.
Пушкина 1924 г.
В первый приезд на дачу к Маяковскому я имел пластиночную камеру 6, 5 X 9 см «Тенаксс объективом 4, 5.
Народ всюду — на балконе, в комнатах, в саду. Потом все сели обедать. Когда подали мо
роженое, Володя незаметно вышел посмотреть, как уплетает свою порцию мороженого пес «Скотик».
Маяковский стоит и с невероятной нежностью смотрит, как «Скотик» ест мороженое и облизывается.
Володя улыбается и спрашивает: «Ну что, еще хочешь? ».
Я решил его снять со «Скотиком». Он взял его на руки. На снимке сохранилась эта нежная улыбка Маяковского, целиком относящаяся к «Скотину».
В «Известиях» появился фельетон Вяч. Полонского «Леф или блеф? ». В фельетоне приводи
лись многочисленные выдержки из моих «Писем из Парижа», тщательно «подобранные».
23 марта 1927 г. на диспуте «Леф или блеф? » Маяковский, объясняя Полонскому помещение моих писем в «Лефе», говорил:
«Родченко в 1923 г. на страницах того же «Лефа» впервые, идя в ногу с техникой, ушел от изображения пером и карандашом к фотомонтажу. Он создал стиль новых советских обложек... ».
Володя выступал в мою защиту не просто, как за своего друга или лично знакомого ему человека. Он защищал соратника, приверженца
определенных установок в искусстве. Ему было поэтому важно показать не лично меня, не какие-то мои качества, а мои работы и характер моего направления в искусстве.
Со свойственной ему прямолинейностью и страстностью литературного борца он отбивался:
«Когда нужно было выдвигать левое революционное живописное искусство на Западе, кого выдвинул Комитет по организации Парижской выставки? Товарища Родченко, который исполнил отделку почти всех павильонов нашего Советского Союза.
Им же был сделан «Рабочий клуб», который по окончании выставки был подарен французской компартии. Дрянь бы советская республика компартии Франции не подарила. Значит это выражало лицо Советского Союза на международной выставке».
Маяковский всегда считал нужным защищать людей, рядом с «им борющихся. Он умел наход
чиво отражать удары противника остроумной шуткой. Говорил он тогда же:
«Я не хочу выдвинуть Родченко из всей массы наших работников по Изо. Такую же работу
провели и другие, по не замечать этой работы— это высшее барство и журнальное чванство... ».
В 1927 г. как-то Маяковский попросил меня сделать репродукции фотопортретов Ленина. Я принес ему два отпечатка. Один портрет Ленина— крупным планом, другой — Ленин на трибуне
выступает во время проводов войск на польский фронт (1920 г.).
Володя повесил оба фотопортрета у себя в комнате на Лубянке.
До последних лет его жизни фотопортрет говорящего Ленина (крупным планом) висел у него на стене. Этот портрет, видимо, и вдохновил Маяковского написать гениальные строки о Ленине.
1930 г.
... 14 апреля 1930 года.
Я с утра был в планетарии, где устраивал антирелигиозную выставку. Меня вызвали по телефону из дому. Сообщили:
— Маяковский застрелился.
Стало странно и дико. Неужели и мы виноваты в этом?
Может быть, частично и мы. Но ведь он такой крепкий?
И рухнул сразу, как от молнии.
Заехал домой, зарядил «лейку» и поехал на Таганку.
Все еще мелькала мысль: может быть, есть еще надежда...
Но когда я вошел в столовую, увидел людей, их лица и эту страшную тишину, я понял, что надежды нет. «Эй:
Господа! Любители
святотатств,
преступлений, боен, —
а самое страшное видели — лицо мое, когда я
абсолютно спокоен?
(«Облако в штанах», под. 3-е, т. 1, стр. 185).
Он лежал в своей крошечной комнате, накрытый простыней, чуть отвернувшись к стене от всех, такой страшно тихий. И это остановив
шееся время, и эта мертвая тишина говорили опять и опять о злобной, гнусной травле, о ме
щанстве и пошлости, о зависти и тупости тех, кто толкнул на роковой шаг этого гениального человека и создал эту жуткую тишину и пустоту.
Я сделал несколько снимков, и, угнетенный этой мертвой тишиной, ушел домой.
Начались дни изготовления отпечатков, все требовали портретов Маяковского.
Настроение и без того подавленное, а тут сиди один в темной комнате, а перед тобой на чистой бумаге непрерывно появляется Маяковский.
... В почетном карауле я опять почувствовал эту пустоту, нелепость смерти.
А народ все шел и шел, прощаясь с великим поэтом.
На домах вывешивали флаги и стихи Маяковского.
Если бы видел это Маяковский, он бы понял, что он не один, что его любили, что он нужен народу.
Но он медленно покачивался на грузовике, на железной платформе, глухо громыхавшей и суровой.
Он медленно плыл...
Самый живой из живых...
Боевой командир нового революционного фронта искусств и великий пролетарский поэт.
стерской несколько фотопортретов Маяковского: поясной портрет (с папиросой); в шляпе, доколенный (выставленный на Всесоюзной фотовыставке); в шляпе, в рост; головной, в фас; стоящий в рост.
Все это было снято камерой 9 X 12 см с объ
ективом Бертио 6, 3 на советских пластинках.
Пушкина 1924 г.
В первый приезд на дачу к Маяковскому я имел пластиночную камеру 6, 5 X 9 см «Тенаксс объективом 4, 5.
Народ всюду — на балконе, в комнатах, в саду. Потом все сели обедать. Когда подали мо
роженое, Володя незаметно вышел посмотреть, как уплетает свою порцию мороженого пес «Скотик».
Маяковский стоит и с невероятной нежностью смотрит, как «Скотик» ест мороженое и облизывается.
Володя улыбается и спрашивает: «Ну что, еще хочешь? ».
Я решил его снять со «Скотиком». Он взял его на руки. На снимке сохранилась эта нежная улыбка Маяковского, целиком относящаяся к «Скотину».
В «Известиях» появился фельетон Вяч. Полонского «Леф или блеф? ». В фельетоне приводи
лись многочисленные выдержки из моих «Писем из Парижа», тщательно «подобранные».
23 марта 1927 г. на диспуте «Леф или блеф? » Маяковский, объясняя Полонскому помещение моих писем в «Лефе», говорил:
«Родченко в 1923 г. на страницах того же «Лефа» впервые, идя в ногу с техникой, ушел от изображения пером и карандашом к фотомонтажу. Он создал стиль новых советских обложек... ».
Володя выступал в мою защиту не просто, как за своего друга или лично знакомого ему человека. Он защищал соратника, приверженца
определенных установок в искусстве. Ему было поэтому важно показать не лично меня, не какие-то мои качества, а мои работы и характер моего направления в искусстве.
Со свойственной ему прямолинейностью и страстностью литературного борца он отбивался:
«Когда нужно было выдвигать левое революционное живописное искусство на Западе, кого выдвинул Комитет по организации Парижской выставки? Товарища Родченко, который исполнил отделку почти всех павильонов нашего Советского Союза.
Им же был сделан «Рабочий клуб», который по окончании выставки был подарен французской компартии. Дрянь бы советская республика компартии Франции не подарила. Значит это выражало лицо Советского Союза на международной выставке».
Маяковский всегда считал нужным защищать людей, рядом с «им борющихся. Он умел наход
чиво отражать удары противника остроумной шуткой. Говорил он тогда же:
«Я не хочу выдвинуть Родченко из всей массы наших работников по Изо. Такую же работу
провели и другие, по не замечать этой работы— это высшее барство и журнальное чванство... ».
В 1927 г. как-то Маяковский попросил меня сделать репродукции фотопортретов Ленина. Я принес ему два отпечатка. Один портрет Ленина— крупным планом, другой — Ленин на трибуне
выступает во время проводов войск на польский фронт (1920 г.).
Володя повесил оба фотопортрета у себя в комнате на Лубянке.
До последних лет его жизни фотопортрет говорящего Ленина (крупным планом) висел у него на стене. Этот портрет, видимо, и вдохновил Маяковского написать гениальные строки о Ленине.
1930 г.
... 14 апреля 1930 года.
Я с утра был в планетарии, где устраивал антирелигиозную выставку. Меня вызвали по телефону из дому. Сообщили:
— Маяковский застрелился.
Стало странно и дико. Неужели и мы виноваты в этом?
Может быть, частично и мы. Но ведь он такой крепкий?
И рухнул сразу, как от молнии.
Заехал домой, зарядил «лейку» и поехал на Таганку.
Все еще мелькала мысль: может быть, есть еще надежда...
Но когда я вошел в столовую, увидел людей, их лица и эту страшную тишину, я понял, что надежды нет. «Эй:
Господа! Любители
святотатств,
преступлений, боен, —
а самое страшное видели — лицо мое, когда я
абсолютно спокоен?
(«Облако в штанах», под. 3-е, т. 1, стр. 185).
Он лежал в своей крошечной комнате, накрытый простыней, чуть отвернувшись к стене от всех, такой страшно тихий. И это остановив
шееся время, и эта мертвая тишина говорили опять и опять о злобной, гнусной травле, о ме
щанстве и пошлости, о зависти и тупости тех, кто толкнул на роковой шаг этого гениального человека и создал эту жуткую тишину и пустоту.
Я сделал несколько снимков, и, угнетенный этой мертвой тишиной, ушел домой.
Начались дни изготовления отпечатков, все требовали портретов Маяковского.
Настроение и без того подавленное, а тут сиди один в темной комнате, а перед тобой на чистой бумаге непрерывно появляется Маяковский.
... В почетном карауле я опять почувствовал эту пустоту, нелепость смерти.
А народ все шел и шел, прощаясь с великим поэтом.
На домах вывешивали флаги и стихи Маяковского.
Если бы видел это Маяковский, он бы понял, что он не один, что его любили, что он нужен народу.
Но он медленно покачивался на грузовике, на железной платформе, глухо громыхавшей и суровой.
Он медленно плыл...
Самый живой из живых...
Боевой командир нового революционного фронта искусств и великий пролетарский поэт.