жекъ, по всѣмъ пяти урокамъ, клалъ дружку на дружку и совалъ въ уголъ стола, чтобы завтра не искать. «Значитъ, все готово къ завтрому?! » И съ аккуратностью Акакія Акакіевича, человѣка законнаго и исполнительнаго, я захлопывалъ журналь
чикъ, всовывалъ его среди пяти книжекъ, чтобы завтра тоже не искать, энергично повертывался къ постели, бралъ на всякій случай катехизисъ или алгебру, засовывалъ межъ листовъ па
лецъ, и спустивъ книгу къ полу, какъ бы въ истомѣ усталости или пламеннаго зубренья (это на случай входа въ комнату бра
та) закрывалъ глаза... и бурно, моментально, фантастично — не то, что уносился, а прямо, какъ-будто падаю въ погребъ — уно
сился въ міръ грезъ, не только не имѣвшій ничего общаго съ Нижнимъ-Новгородомъ и гимназіей, но и съ Россіей, Карам
зинымъ и Соловьевымъ (воплощеніе исторіи), ни съ чѣмъ, ни съ чѣмъ...
Такъ, царства дивнаго всесильный властелинъ...
Сумѣлъ же Лермонтовъ выразить настроеніе... Но это было до утра. Утромъ я вставалъ — тихій, скромный, послушный, опять выпивалъ два стакана чаю съ молокомъ, бралъ приготовленныя вчера пять книжекъ и шелъ въ гимназію. Здѣсь я са
дился на парту и, сдѣлавъ стекляные глаза, смотрѣлъ или на учителя, который въ силу чарующей, гипнотической вниматель
ности моей объяснялъ не столько классу, сколько въ частности мнѣ; а на математикѣ — смотрѣлъ также на доску. Семь лѣтъ постояннаго обмана сдѣлали то, что я не только внимательно смотрѣлъ на учителя, но какъ-то черезъ извѣстные темпы вре
мени поводилъ шеей, отчего голова кивала, но не торопливо, а именно какъ у вдумчиваго ученика, глаза были чрезвычайно расширены (ибо я былъ ужасно счастливъ въ душѣ), и, сло
вомъ, безукоризненно зарабатывалъ «пять» въ графѣ «вниманіе и прилежаніе». Конечно, — я ничего не слышалъ и не видѣлъ. Когда меня вызывали — это была мука и каинство. Но всѣ семь
лѣтъ ученія меня безусловно любили всѣ товарищи (и я ихъ тоже любилъ и до сихъ поръ люблю) и едва произносилась моя фамилія, какъ моментально спереди, сзади, съ боковъ — всѣ