Поэтому - то мы не хотим и не в праве осуждать театр за то, что он вернулся к „Горячему Сердцу вместо того, чтобы стараться культивировать только новый современный репертуар.
К тому же „Горячее Сердце —пьеса глубоко социальная: это пьеса о капитале, о ка
питалистическом произволе, о самодовольном человеческом невежестве, о старом быте, о разнузданности, о самодурстве и о многих других, еще достаточно актуальных вещах.
Призыв „назад к Островскому в свое время вызвал понятный отпор со стороны
передовой театральной мысли, поскольку он был произнесен со сцены Малого театра и был противопоставлен творчеству новых сценических форм. Но по существу этот лозунг, если противопоставить его выползающей в настоящее время из всех щелей новой „рышковщине“, поверхностному натурализму и мещански-самовлюбленному фотографированию анекдотов современного бы
та, может стать поистине революционным и оздоровляющим, ибо Островский силен да
леко не только бытоизобразительством, но ярким гротеском драматического построения
и исключительной силой художественного обобщения.
Мы невольно несколько отклонились от оценки спектакля по существу. Возвращаясь к его разбору, необходимо отметить следующее симптоматическое и, надо признаться,
не вполне отрадное явление. Победителями в этом спектакле попрежнему оказалась ста
рая актерекая гвардия МХАТ а. Молодежь была гораздо елабее.
Центр спектакля—Москвин в роли Тарас Тарасыча Хлынова. Превосходное мастер
ство! Какой отточенный рисунок или, вер
нее, какая сочная живопись роли, какой колоритный темперамент и умение использовать все средства актерской выразитель
погибла только сцена, а зрительный зал не тронут; иные, что пострадал и зрительный зал.
Между прочим, в театре был желтый железный занавес. Его спускали всегда в антракте между вторым и третьим актом, чтобы доказать его исправность. Он полз медленно и неумолимо, как старость. И вот,
я представляла себе теперь, как медленно
ползет старый железный занавес, а молодое хищное пламя лезет из под него в партер. Странно было то, что в моих детских во
споминаньях необычайно ярко горели каски пожарных в корридорах театра. В особых стеклянных шкапах, свернувшись, как змеи, спали шланги. А шкапы неусыпно сторожи
ли ослепительные пожарные каски. Кроме того, они стояли и за кулисами. И в осо
бо интересных и волнующих местах, когда, например, Красная шапочка шла к бабушке или Онегин подковыривал Ленского, из бо
ковой ложи был виден пожарный, который, стоя за кулисами, переступал назначенные ему границы и становился видим.
Почему же в тот роковой вечер, когда начался пожар, он не доглядел?
Судебное следствие установило, что пожарный спал. Если не ошибаюсь, их было трое. И все трое крепко спали во время представления и проспали пожар.
Театр восстановили. Государство не жалело денег. Пожертвования были щедры. Театр был дорог всем и его восстановили. Го
ворят, что он стал еще лучше прежнего. Но все же он не тот. Не знаю как другим, а мне больно, что он уже не тот. И когда я приеду, он не признает меня.
Конечно, пожарные виноваты. Они преступники: сгорело столько декораций и столь
ко воспоминаний. Им нет прощенья... А все же я хотела бы знать, какая пьеса шла в тот вечер, которая дала им возможность так крепко спать? И не лучше ли, прежде чем окончательно осудить пожарных, пересмотреть репертуар театра?
в. и.
Силан-ХМЕЛЕВ
К тому же „Горячее Сердце —пьеса глубоко социальная: это пьеса о капитале, о ка
питалистическом произволе, о самодовольном человеческом невежестве, о старом быте, о разнузданности, о самодурстве и о многих других, еще достаточно актуальных вещах.
Призыв „назад к Островскому в свое время вызвал понятный отпор со стороны
передовой театральной мысли, поскольку он был произнесен со сцены Малого театра и был противопоставлен творчеству новых сценических форм. Но по существу этот лозунг, если противопоставить его выползающей в настоящее время из всех щелей новой „рышковщине“, поверхностному натурализму и мещански-самовлюбленному фотографированию анекдотов современного бы
та, может стать поистине революционным и оздоровляющим, ибо Островский силен да
леко не только бытоизобразительством, но ярким гротеском драматического построения
и исключительной силой художественного обобщения.
Мы невольно несколько отклонились от оценки спектакля по существу. Возвращаясь к его разбору, необходимо отметить следующее симптоматическое и, надо признаться,
не вполне отрадное явление. Победителями в этом спектакле попрежнему оказалась ста
рая актерекая гвардия МХАТ а. Молодежь была гораздо елабее.
Центр спектакля—Москвин в роли Тарас Тарасыча Хлынова. Превосходное мастер
ство! Какой отточенный рисунок или, вер
нее, какая сочная живопись роли, какой колоритный темперамент и умение использовать все средства актерской выразитель
погибла только сцена, а зрительный зал не тронут; иные, что пострадал и зрительный зал.
Между прочим, в театре был желтый железный занавес. Его спускали всегда в антракте между вторым и третьим актом, чтобы доказать его исправность. Он полз медленно и неумолимо, как старость. И вот,
я представляла себе теперь, как медленно
ползет старый железный занавес, а молодое хищное пламя лезет из под него в партер. Странно было то, что в моих детских во
споминаньях необычайно ярко горели каски пожарных в корридорах театра. В особых стеклянных шкапах, свернувшись, как змеи, спали шланги. А шкапы неусыпно сторожи
ли ослепительные пожарные каски. Кроме того, они стояли и за кулисами. И в осо
бо интересных и волнующих местах, когда, например, Красная шапочка шла к бабушке или Онегин подковыривал Ленского, из бо
ковой ложи был виден пожарный, который, стоя за кулисами, переступал назначенные ему границы и становился видим.
Почему же в тот роковой вечер, когда начался пожар, он не доглядел?
Судебное следствие установило, что пожарный спал. Если не ошибаюсь, их было трое. И все трое крепко спали во время представления и проспали пожар.
Театр восстановили. Государство не жалело денег. Пожертвования были щедры. Театр был дорог всем и его восстановили. Го
ворят, что он стал еще лучше прежнего. Но все же он не тот. Не знаю как другим, а мне больно, что он уже не тот. И когда я приеду, он не признает меня.
Конечно, пожарные виноваты. Они преступники: сгорело столько декораций и столь
ко воспоминаний. Им нет прощенья... А все же я хотела бы знать, какая пьеса шла в тот вечер, которая дала им возможность так крепко спать? И не лучше ли, прежде чем окончательно осудить пожарных, пересмотреть репертуар театра?
в. и.
Силан-ХМЕЛЕВ