ШАГ ВПЕРЕД

(„ЛЮБОВЬ К ТРЕМ АПЕЛЬСИНАМ“ в ГАБТ)
«Любовь к трем апельсинам» на общественном просмотре была встречена бурными овациями. Такой свежести мы еще не видели на сцене Большого театра. Быть может, впервые была достигнута слитность зрелищных и музыкальных элементов в одно целое. Здесь музыка—не иллю
стратор сцен; она должна органически вытекать из зрелища и зрелище диктуется самой музыкой с такой силой, что временами как бы перестаешь ее ощущать не потому, что она подавлена, а потому, что она сама собою разумеется. У Про
кофьева слушатель музыкально видит и зритель красочно слушает.
Тем не менее, впечатление от спектакля неопределенное, я бы даже сказал, досадно-разочарованное. Обидно, что такая сила выразительности, такая мощь, красочность и яркость рассыпаны и распылены впустую.
В постановке Большого театра в целом нет стержня, нет лица, нет мысли, нет чувства, нет человека. Вое обращено в шутку. Это не плохо. Плохо то, что сама шутка обеспложена и лишена смеха.
Трагическое и драматическое даны в такой трактовке, когда они делаются не смешны, а— жалки, а комическое раздавлено серьезностью за
траченных усилий и грандиозным размахом кар
тин. Самые смешные положения не вызывают смеха, предательство и низость не вызывают презрения и гнева. Зритель получает урок относиться ко всему равнодушно, все—трын-трава, и меч
ты, и идеалы, и искания, и борьба; вся жизнь— потеха, и весь смысл—только в буре движений, довлеющих себе, лишенных внутреннего огня и силы.
Прокофьев ли это? Или это только трактовка Большого театра? Мы склонны думать о послед
нем: слишком бросалась в глаза неувязка музыки с постановкой. Прокофьев смотрел чуждо и сиротливо в этой грандиозной, но слишком омертвелой раме.
Возьмите хотя бы сцену игры и карты, которая вызвала у публики бурные аплодисменты своим декоративным моментом. Она была прове
дена с такой торжественностью, как святочные рассказы Диккенса, или эпизоды народной чертовщины, оромантизированной в «Вечерах на ху
торе близ Диканьки»—Гоголя. Пропадает вся соль картины.
Вместо смеха и иронии зритель сам превращается в взрослого ребенка, приходящего в восхищение от феерической грандиозности.
Еще печальнее обстоит дело в сцене смеха, вызывавшей в ленинградской постановке у зрителей гомерический хохот. Вместо хохота Большой театр преподнес мелодраму. Принц, отвыкший от смеха, пытается смеяться, но его смеха никто не понимает и не узнает, и бездействующие актеры на сцене, и зрители сидят неподвижно и вяло, как статуи, или жрецы на литургийном действии.
Бедный принц предоставлен самому себе и скорее трагичен, чем смешон среди этих пышно разоде
тых придворных, терпеливо выжидающих, когда, наконец, он расхохочется настоящим образом,
чтобы и им было прилично улыбнуться. Вместо смеха—жуть, вместо забавы—сумасшедший дом. Грандиозность декоративных моментов только усиливает эту несуразность, окончательно добивая уцелевшие искорки комизма.
Сцена в пустыне с верандой и глазастым деревом с тремя колоссальными четырехстворчатыми апельсинами, с вылезающими из них актри
сами, сверх ожидания, несмотря на всю смехотвор
ность такой апельсинной неожиданности, тоже не
вызывает смеха. Веранда в пустыне ничем не оправдана, как и воздушные мостики во дворце.
Эта неувязка декоратора, режиссера, актера и дирижера с композитором сделали свое дело: зритель остался на месте, как в басне Крылова знаменитый воз.
Я помню, в детстве замирал от ужаса, читая «Вия», и только юношей я стал замечать смеющееся лицо автора сквозь всю чертовщину. Большой театр к веселой чертовщине Прокофьева по
дошел с наивной торжественностью и не заметил здорового раскатистого смеха. Вот почему близкая нам гомерическая насмешка над дряблой романтикой пустоцветных мечтателей-идеалистов пре
вратилась в скептическую мелодраматическую усмешку, равнодушную ко всему.
Если для умирающего мира равнодушие ко всему является законным и неизбежным момен
том в оценке действительности, обратившейся против него, то для нас, строителей нового мира, оно — не к лицу. А, между тем, как легко было осовременить, придать жизненность всей этой пьесе!
Ну, что стоило бы вместо отвлеченных обжор, шуток и пьяниц дать на сцене в шутовском изображении современные карикатуры, как это делаем мы на наших демонстрациях. Детская ку
кольная, торжественная мелодрама превратилась бы в веселую, забавную и едкую шутку.
Мы не сторонники агитки во что бы то ни стало. Мы даже думаем, что театр и, в частности, онера, если не всегда, то иногда может и должна быть только зрелищем. В нашу бурную эпоху на
пряженной борьбы масс, когда нет уголка на земном шаре для покоя и уюта, когда нет мину
ты, не омраченной насилием и кровью, когда трагическая борьба угнетенных стоит над душой самого равнодушного и самого захудалого меща
нина,—потребность в отдыхе, в отвлечении от этой насыщенной атмосферы не только неизбеж
на, но и законна, ибо отдых в этих условиях— источник силы, как, наоборот, в дни утомления и апатии искусство должно вызывать к жизни бодрость и волю к борьбе. Но есть зрелище и зрелище: отдыхать—не значит обязательно отрываться от современности, отдыхать—не значит перестать быть человеком и гражданином.
Мы должны, однако, признать крупный шаг вперед, сделанный Большим театром. Мы должны отметить добросовестные усилия и добросовест
ный труд, я бы сказал, большую талантливость, вложенную им в это дело. И то, что мы здесь говорим—пусть это не будет принято попреком, а—дружеским замечанием и отзывом зрителя, ко
торому бы хотелось, чтобы крупные таланты Большого театра подошли вплотную не только к задаче, которую они ставят себе, но и к современному зрителю.
Мруз
ПРИЕМ В РЕДАКЦИИ:
Отв. ред. М. И. Розен—понедельник с 4 до 6 ч. Техн. секр. М. И. Ильин—ежедневно с 2 до 5 ч.