Когда спустя пять лет, во время первой революции реакционная пресса и недосмышленыши демократии накинулись на крестьянство — единственным художником, взявшим под свою защиту крестьян, был Максим Горький, написавший «Лето».
Сильная жажда жизни, солнца, борьбы за них, отвращение к покаянничеству, самоотречению и аскетическому ригоризму, любовь к человеку, которыми проникнуты все произведения Горь
кого—вторили созвучно нарождавшейся новой силе, пролетарскому авангарду революции.
В этом крупнейшая заслуга Горького.
Вот почему его мрачные пьесы,—осиновый кол на гроб разлагающегося дореволюционного ме
щанства и выдохшейся интеллигенции,—сыграли положительную человеческую роль. Мрачные по зарисовке безнадежно унылой разлагающейся гнили низов и верхов мещанского индивидуализма,—они все-таки были гимном человеку, тому грядущему человеку, которого не видел в на
стоящем М. Горький, но которого уже ощущал в себе не только революционный авангард, но и рабочий класс в целом.
Максим Горький был на страже революционной демократии в самые тяжелые для нее дни.
И если он не понял революции, если он не понял роста движущей истории силы, то больше всего от этого непонимания потерял он. Револю
ционное движение взяло от него все, что он мог дать. Даже его отход и недоуменная позиция первых дней революции—как это ни звучит пара
доксально,—послужили революции не во вред, а на пользу.
Тем, кто борется на баррикадах—нельзя и некогда оглядываться. Максим Горький оглядывался за других. Его солнечная уверенность о человеке преодолела в конечном итоге мрачные видения пройденного им тяжелого пути.
С волнением и восторгом следит М. Горький из-за рубежа за ростом новой общественности и в особенности за организованным ростом нашей молодежи.
Он не в наших рядах, но он с нами и за нас.
МИХАИЛ МОРОЗОВ

ТЕАТР ГОРЬКОГО

У Горького есть прекрасные страницы воспоминания о Леониде Андрееве. Они были дружны, несмотря на «высокую стену непримиримых противоречий». Андреев—анархист-скептик и Горь
кий—весь пронизанный радостью жизни и верой в человека. «Живите бойко! Превосходная долж
ность быть человеком на земле!»,—жадно бросает Горький в одной из лучших своих книг—«Детство».
Надо учиться, читать,—неустанно твердит Горький. «Для тебя книга фетиш,—возражает ему на это Леонид Андреев,—как для дикаря, это потому, что ты не протирал своих штанов на скамьях гимназии, не соприкасался науке универси
тетской, а для меня Илиада, Пушкин и все прочее замусолено слюною учителей, проституировано геморроидальными чиновниками, «Горе от ума» скучно так же, как задачник Евтушевского, «Капитанская дочка» надоела, как барышня с Тверского бульвара».
Для Андреева человек—«духовно нищий, сплетенный из непримиримых противоречий инстинк
та и интеллекта». Для Горького—«человек всегда победитель», «человек—звучит гордо».
Горький—«осанна», Андреев—«анатэма».
«Я думаю,—говорит Горький в воспоминаниях об Андрееве,—что в каждом из нас живут и борются зародыши нескольких личностей, споря ме
жду собой до поры, пока не разовьется в борьбе зародыш, наиболее сильный или умеющий наилучше приспособляться к разнообразным давлениям впечатлений, которые формируют окончательно духовный облик человека, создавая из не
го более или менее целостную психическую особь». Эту борьбу противоречий в самом себе не трудно проследить и на драматургии Горького. Но всегда она у него—только борьба оттенков, борьба настроений при неизменном оптимизме, при неизменно радостном приятии жизни. Этим объясняются и те страницы буквально весеннего цветения, которыми и сейчас дарит нас старик Горький.
Разве на последних произведениях его—хотя бы «Городок Окуров», «Детство», «Мои универси
теты», «Дело Артамоновых», есть какой-нибудь отпечаток усталости,, осени? Ни в какой мере. «Я хорошо знаю,—говорит Горький в одной из статей,—что когда истрачу все силы на утверждение
жизни, то непременно умру. Но я глубоко уверен, что после моей смерти мир станет не менее, а бо
лее интересным, еще богаче красотой, разумом и
силою творчества, чем был при моей жизни». «Для. лучшего люди живут»,—коротко формулирует Лука в «На дне».
В первый период своей деятельности Горький ищет это лучшее в анархо-романтическом бунте своих «жадных жить» босяков. Это протест против неправоты и неустройства человеческой жиз
ни. «Раздробить бы всю землю,—озорно мечтает Гришка Орлов («Супруги Орловы») в пыль... что
бы стать выше всех людей и плюнуть на них с высоты». На этот первый романтико-анархический период творчества Горького не падает ни одной пьесы.
В 1902 году в своем классическом «На дне» Горький опять возвращается к «босякам». Но в настроении Горького здесь уже перемена. Герои «На дне» не столь активны. Проповедь «бунтасменяется у них мечтами о «сне золотом», о том «безумце», который навеет такой сон человече
ству. Идея «Дна» по существу—романтическая идея примирения, родственная чеховскому «небу в алмазах». Правы и те, которые утверждают, что
хоть и действуют в ней босяки, но «На дне» есть пьеса о человеке вообще, о том человеке, который хочет «жить лучше». Прочуяла это, несомненно, и царская цензура, когда не поверила хитрому простачку Луке и его лукавым речам. Она поня
ла о чем идет речь, о каком «человеке» говорит Горький. И запретила «На дне». Пришлось ехать в Петербург отстаивать чуть ли ни каждую фразу, скрепя сердце делать уступки и. в конце концов, добиться разрешения только для одного Художественного Театра. «От ряда бесед с тогдаш
ним начальником главного управления по делам печати проф. Зверевым.—рассказывает В. И. Не
мирович-Данченко,—у меня осталось впечатление,
что пьеса была разрешена только потому, что власти думали, что она на сцене потерпит реши
тельный провал». И блестяще ошиблись. Первый спектакль «На дне» состоялся в декабре 1902 г. и прочно закрепил пьесу в. репертуаре русского театра.
«Романтике» героев «Дна», их мечте об ином
лучшем человеке», об иной лучшей жизни, той