Со своей стороны, в первохристианском христе, о котором учила патриотическая литература (сочинения отцов церкви), Кальтгофф видит патрона-покровителя церкви; только он чересчур отождествляет символ христа с церковной общиной в целом. Он не принимает во внимание противоречия между клиром и мирянами, т. -е. противоречия классового; иначе он увидел бы, что христос — патрон только духовенства, которое прикрывается его сверхъестественным величием и ему обязано почетом, какой оно приобрело. Но во всяком случае, Кальтгофф гораздо скорее стоит на настоящей исторической почве, чем «историческая теология».
Историческая теология — дочь протестантизма, реформации, выступила с развернутыми знаменами в поход для того, чтобы открыть, найти то первоначальное христианство, то «чистое слово божие», которое было похищено у обманутого человечества католической церковью. Она нашла его в священном писании и проповедала народу. «Каждый христианин мог теперь стать собственным священником для себя самого, путем самостоятельного исследования и чтения библии». Но ортодоксальное большинство протестантского духовенства громко признало собственное существование необходимым в силу уже того, что объявило евангелие в его полном объеме божественным откровением, подлежащим принятию от доски до доски. Более умеренная, более либеральная школа стала тогда вычеркивать из него «невероятное» и докапываться до «исторического Иисуса», до индивидуального человека Иисуса.
Но. увы! «Истинный» образ спасителя стирался и бледнел тем больше, чем ближе думали к нему подойти. Он превращался в схему и испарялся, как туман.
Во что же тогда оставалось верить? «Чистое слово божие» становилось не чище, а вое мутнее по мере того, как в него проникали глубже. Казалось, что евангелие Марка, считавшееся древнейшим, лучше всего запечатлело в себе черты исторического Иисуса. Но теолог Вреде, после основательного критического исследования этого евангелия, не мог не признать, что и оно, в своей целости, «вовсе не дает исторического изображения действительной жизни Иисуса». «Лишь бледные следы такого изображения вошли в религиозные над-исторические представления. И в этом смысле евангелие Марка тоже принадлежит к числу догмаитко-исторических работ».
Думали подкрепить историчность существования естественного Иисуса (т. -е. Иисуса-человека) тем фактом, что не раз в древности (впрочем, в греческом мире, а не в египетско-иудейских кругах) венценосные вожди и главы философских школ, в виду их деяний и учений, обожествлялись своими приверженцами; когда натыкались на явно вымышленные черты в образе героя евангелий, то представляли себе действительно существовавшего человека, хотя бы иудейского раввина, который чистотой своей жизни и своего идеального учения мог бы быть образцом для современного человека. Однако, ощипанный образ героя стал скоро таким скудным, неустраненные остатки его характерных черт говорили так мало, что по таким приметам и самый лучший уголовный розыск мира не смог бы его узнать и отыскать. Тем чаще каждый протестантский духовный считал себя вправе наделять по мере сил этого праведника всевозможными прекрасными чувствами и убеждениями.
Каутский думает даже, что несомненным фактом следует считать только рождение и смерть «равви из Назарета»; от всего остального он охотно отказывается; все же, что не является историческим событием, для него в лучшем случае «фантазия», а то и «подлог», «вымысел», «чепуха» и «глупость».
«Твердо установлено», резюмирует свое решение Каутский, «что лишь очень немногие из ранне-христианских произведений принадле