Иерусалима и постоянно готовых к восстанию шаек Галилеи. В силу этого. Иисус превращается в вожака восставших галилеян, потерявшего жизнь во время задуманного на Масличной горе набега на столицу.
«С того времени, к которому отнесена смерть Иисуса, до самого разрушения Иерусалима беспорядки не прекращаются. Уличные стычки были самым обычным делом, так же, как и казни отдельных инсурген тов. Такая уличная борьба небольшой группы пролетариата и последовавшее затем распятие на кресте ее зачинщика, бывшего родом из вечно бунтующей Галилеи, легко могли произвести глубокое впечатление на оставшихся в живых участников стычки, а исторические писатели не сочли нужным упомянуть о таком обычном, повседневном происшествии».
«В условиях тех мятежей и волнений, которые переживало в эту эпоху все еврейство, и та секта, которая сделала упомянутую попытку борьбы, легко могла использовать для агитационных целей свое выступление, так что оно прочно закрепилось преданием; при чем, естественно, личность их героя была разукрашена неизбежными преувеличениями».
После разрушения Иерусалима, продолжает Каутский, гражданские войны при римлянах прекратились, потому что вместе с иудейским общинным самоуправлением были уничтожены и последние остатки демократической оппозиции. Более ста лет держался всеобщий мир внутри страны. «Политические перевороты, раньше такие естественные, сделались теперь немыслимыми. Подчинение власти императоров и терпеливая покорность представляются теперь не просто заповедью благоразумия для трусов: они все больше укореняются в сознании, как моральный долг».
Завоевание и разрушение Иерусалима римлянами в 70 году после Р. X. кажется Каутскому переломом в иудейской истории и, вместе с тем, в ходе развития христианства. С тех пор как в христианстве получила преобладание идея пассивной покорности, авторы евангелий заботливо старались устранить все, что могло бы вызывать столкновения с римскими властителями. В согласии с этим выставленным им тезисом Каутский и находит в евангелиях еще заметные следы революционного происхождения христианства; совершенно ясно и очевидно, что неудобный в новых условиях бунтовщик — назарянин превратился в страждущего богочеловека, который пал жертвою ненависти и зависти своих земляков не вследствие своего мятежа, а как раз в виду бесконечной своей доброты и святости.
Для Каутского распятый — символ того самоотречения, каким было охвачено после семидесятого года усталое еврейство, а за ними и христианство. Поскольку дело идет о еврействе, с ним до известной степени можно согласиться; иначе обстоит дело с христианством. На самом деле, в эту эпоху особенно острой делается противоположность между разбитым еврейством и победоносно распространяющимся христианством. В период преследования христиан, который можно назвать героическим временем в развитии молодой церкви, иудеи много раз выступают перед римскими властями в роли доносчиков и обвинителей христиан. Преследования вообще никогда не вызывают в партии преследуемых преклонения перед символом «усталости и самоотречения». В эти столетня враждебных отношений с римским государством, в эпоху, когда тем не менее христианство все-таки крепло, образ распятого спасителя, мученика из мучеников, стал боевым знаменем молодой воинствующей церкви, символом, возбуждающим угнетенных к борьбе. Что образ распятого обязан своим возникновением именно этой поре страданий, ясно показал всем, кто хотел слушать, Кальтгофф — в 1902 году.
«С того времени, к которому отнесена смерть Иисуса, до самого разрушения Иерусалима беспорядки не прекращаются. Уличные стычки были самым обычным делом, так же, как и казни отдельных инсурген тов. Такая уличная борьба небольшой группы пролетариата и последовавшее затем распятие на кресте ее зачинщика, бывшего родом из вечно бунтующей Галилеи, легко могли произвести глубокое впечатление на оставшихся в живых участников стычки, а исторические писатели не сочли нужным упомянуть о таком обычном, повседневном происшествии».
«В условиях тех мятежей и волнений, которые переживало в эту эпоху все еврейство, и та секта, которая сделала упомянутую попытку борьбы, легко могла использовать для агитационных целей свое выступление, так что оно прочно закрепилось преданием; при чем, естественно, личность их героя была разукрашена неизбежными преувеличениями».
После разрушения Иерусалима, продолжает Каутский, гражданские войны при римлянах прекратились, потому что вместе с иудейским общинным самоуправлением были уничтожены и последние остатки демократической оппозиции. Более ста лет держался всеобщий мир внутри страны. «Политические перевороты, раньше такие естественные, сделались теперь немыслимыми. Подчинение власти императоров и терпеливая покорность представляются теперь не просто заповедью благоразумия для трусов: они все больше укореняются в сознании, как моральный долг».
Завоевание и разрушение Иерусалима римлянами в 70 году после Р. X. кажется Каутскому переломом в иудейской истории и, вместе с тем, в ходе развития христианства. С тех пор как в христианстве получила преобладание идея пассивной покорности, авторы евангелий заботливо старались устранить все, что могло бы вызывать столкновения с римскими властителями. В согласии с этим выставленным им тезисом Каутский и находит в евангелиях еще заметные следы революционного происхождения христианства; совершенно ясно и очевидно, что неудобный в новых условиях бунтовщик — назарянин превратился в страждущего богочеловека, который пал жертвою ненависти и зависти своих земляков не вследствие своего мятежа, а как раз в виду бесконечной своей доброты и святости.
Для Каутского распятый — символ того самоотречения, каким было охвачено после семидесятого года усталое еврейство, а за ними и христианство. Поскольку дело идет о еврействе, с ним до известной степени можно согласиться; иначе обстоит дело с христианством. На самом деле, в эту эпоху особенно острой делается противоположность между разбитым еврейством и победоносно распространяющимся христианством. В период преследования христиан, который можно назвать героическим временем в развитии молодой церкви, иудеи много раз выступают перед римскими властями в роли доносчиков и обвинителей христиан. Преследования вообще никогда не вызывают в партии преследуемых преклонения перед символом «усталости и самоотречения». В эти столетня враждебных отношений с римским государством, в эпоху, когда тем не менее христианство все-таки крепло, образ распятого спасителя, мученика из мучеников, стал боевым знаменем молодой воинствующей церкви, символом, возбуждающим угнетенных к борьбе. Что образ распятого обязан своим возникновением именно этой поре страданий, ясно показал всем, кто хотел слушать, Кальтгофф — в 1902 году.