Вместо того, чтобы примкнуть к результатам, добытым исследовательской работой Кальтгоффа, в основном спорном пункте проблемы, в вопросе об историчности Иисуса, Каутский предпочел запречься в теологическое ярмо. Смело можно считать величайшим поражением его на данном поле битвы то, что он возводит христианство к человеку Иисусу, как к его основателю. Шатаясь и колеблясь между радикалами и сентиментальными настроениями, он в конце-концов совершает оппортунистическое отступление. Конечно, он думает, что нет никакой необходимости признавать что-нибудь определенное относительно личности исторического Иисуса и с его приговором об исторической ценности евангелий можно согласиться; но, с другой стороны, он совершает существенную и богатую последствиями ошибку, строя всю свою систему возникновения и развития христианства на богословском представлении, будто основателем христианской общины и творцом христианской религии является личность — Иисус. И эту идею Каутский берет из рассказа евангелий, в то же время не признавая их историческим источником в современном смысле слова.
В евангельском изображении мы имеем дело с целым комплексом идей; объяснить его нужно действительными, материальными условиями и при этом ответить не только на вопрос, как? но и на вопрос: почему? Каутский же, возводя основание христианской общины к личному, историческому Иисусу, у колыбели евангельского христианства ставит самое евангелие, то-есть нечто производное, созданное церковью ради своих определенных целей, а не церковь, факт первичный, силу, коренящуюся в экономических условиях. Церковная организация, в свою очередь, была создана широким экономическим и политическим движением, грандиозной революцией, которая и без помощи еврейства совершилась бы в пределах известного тогда мира, только, конечно, в несколько иной форме. По указанной причине и предпринятая Каутским в его работе «Происхождение христианства» попытка экономического обоснования проблемы в действительности ничего общего с историческим материализмом не имеет; ее скорее можно характеризовать, как замаскированный идеализм, потому, что Каутский по существу примыкает здесь к старой догматической историографии, хотя и к либеральному ее направлению. Эта разновидность богословия, имеющая во всяком случае вид очень «свободомыслящей», поступает как раз так, как Каутский, только на первый план помещает и подчеркивает она не революционные, а пацифистские умиротворяющие черты исторического Иисуса.
Сущность богословского понимания истории состоит ни в чем другом, как в стремлении вырывать отдельные факты из естественной связи событий и перевертывать их в собственную противоположность; «потусторонний мир» подменивать «посюсторонним» и наоборот, тот этим, а больше всего, настоящее — прошедшим и наоборот.
Могли ли богословы сделать исключение для настоящего случая? Разумеется, нет. Когда древняя церковь нашла подходящим для своих целей распространить идею о мученической смерти христа, а это было задумано духовенством как раз во время гонений на христиан, то историю о распятии Иисуса, в виду ее важности, отнесли к самой первой эпохе развития церкви.
Всякая великая социальная идеология, как христианская, насаждение и проповедь которой продолжается, как известно, и до настоящего дня, естественно должна иметь социальную цель, выполнять определенную миссию, а вовсе не служить невинным развлечением для умов. Эту цель в конечном счете, надо искать в области экономики; если христианство, несмотря на многообразные изменения внешней оболочки, сохраняло неизменными в течение двух тысячелетий свои основные и