Москва, тебе восемь веков
Аалы TOKOMБAEВ
Народный поэт Киргизии
Кто первый, Москва, твой кирпич положил? Кто вечную славу тебе заслужил?
Безвестный ли странник, бродячий певец, Прославленный воин, суровый мудрец, Мыслитель, грядущего видевший свет. Восторженный юноша, нищий, поэт?
Иль, может, то был, золотая Москва, Батыр, силой сердца похожий на льва,
А может, крестьянин, взрастивший зерно?.. О, кто бы ты ни был, тебя все равно, Тебя, безыменный святой человек, Потомки твои не забудут вовек!
Я знаю, смотря сквозь времен пелену,
Ты видел не город прекрасный — страну, Окрепшую в долгой и тяжкой борьбе, Народом прославленную, и тебе
Казались простые твои кирпичи
Багряным рубином, горящим в ночи. От них, как от семени, как от ростка, Москва-исполин расцвела на века.
С тех пор много лет отшумело и гроз Потоками крови и реками слез,
Не раз над тобою сгущалася мгла, Но ты поднялась, высока и светла!
Ты, гением Сталина озарена,
Как в море маяк, отовсюду видна,
Ты— разум Отчизны, величье и свет. Ты— песня, которой чудеснее нет.
Так стой же, Москва, как гранита стена, На долгие годы, на все времена!
Твой подвиг бессмертен, велик твой народ — Ой первым идет к коммунизму вперед!
Перевел с киргизского
Николай ИМШЕНЕЦКИЙ
Он и его жена окончили медицинский факультет Латвийского государственного университета. В 1943 году немцы мобилизовали Калныньша и отправили на фронт. После разгрома гитлеровцев он оказался в Любеке. Так как Видвус успел переодеться в штатскую одежду, англичане отправили его в лагерь для иностранных беженцев. Жена с детьми тоже была в Германии, но он не знал, где именно.
— В этом лагере, — рассказывает Калныньш, — находились начальник санитарной службы штаба латышского легиона «ОС» полковник Пуриньш и его помощник полковник Лицитис. Оба отъявленные гитлеровцы. Они сгруппировали вокруг себя единомышленников и начали вести агитацию против Советского Союза, против возвращения в Латвию, «пока там находятся большевики». Когда через Любек проходили английские танки и цистерны, они говорили: «Это англичане перебрасывают свои войска, чтобы освободить Прибалтику от русских». Когда в Любек приехали советские офицеры, они шептали: «Это переодетые чекисты, они собирают латышей, чтобы увезти их в Сибирь, на каторгу». Потом в Любек прибыл бывший генеральный инспектор латышского легиона «СС» генераллейтенант войск «СС» Рудольф Венгерский. Как ни странно, этот военный преступник, погубивший тысячи латышей, процветал. В лагере на всех перекрестках кричали: Бан
герский связался со штабом Монтгомери. Бангорский представляет латышей за границей. В Любеке появились газеты на латышском языке «Любек балсс», «Латвияс балсс» и другие, названия которых я не запомнил. Сколько грязи вышивали они на Советский Союз, на Советскую Латвию! Какие только ужасы о «зверствах большевиков» ни рассказывались там!
Разыскивая семью, я посетил семь лагерей для перемещенных лиц в английской зоне, и всюду свирепствовала самая яростная антисоветская пропаганда, проводимая латышами-фашистами и поощряемая английскими властями. Если, несмотря на все запугивания, люди заявляли, что они хотят вернуться на родину, к ним применялись и более «убедительные» меры воздействия. В местечке Путлес, в провинции Шлезвиг- Гольштейн, я попал в лагерь латышских
легионеров «СС» (позже всех этих легионеров Бангерский вывез в Бельгию. Теперь, насколько мне известно, они, сохраняя свои воинские формирования, работают на угольных шахтах). В этом лагере был установлен такой порядок: если кто-либо из латышей изъявлял желание ехать домой, он немедленно подвергался аресту, его избивали резиновыми дубинками, лишали пищи. И все же никакие репрессии не могли сломить стремление людей вернуться на родину. Когда в лагере набралось более 350 человек, заявивших, что они требуют отпустить их в Латвию, начальник лагеря латышский гитлеровец генерал Силгайлис выхлопотал через Венгерского у английских военных властей особую территорию, приказал огородить ее колючей проволокой и заключил туда всех «бунтовщиков». С большим трудом бежал я оттуда. Наконец, в 30 километрах от Гамбурга, в лагере «Саулес», мне удалось разыскать жену и детей. Айна была совершенно истощена и еле передвигалась, малыши были больны. Мы переехали в лагерь, расположенный на реке Эльбе, в 80 километрах от Гамбурга. Но и тут атмосфера была отравлена чудовищными слухами о родине. Нас убеждали, что в Латвии больше не осталось латышей: все они высланы в Сибирь, что Рига и другие наши города разрушены, а в уцелевших кварталах живут только русские и монголы. Нам говорили, что памятник Свободы снесен и на его месте стоят виселицы.
Все эти дикие небылицы распространялись газетами, радио, специально выпущенными брошюрами. Комендант лагеря майор английской армии Скотт не препятствовал этой оголтелой антисоветской агитации.
16 января 1947 года я увидел Ригу. Нужно ли мне рассказывать вам, какими глазами глядел я на нее. Еще лучше, еще прекрасней стала наша столица. А с каким вниманием с первого же дня отнеслись к нам. Через десять дней после возвращения домой Айна получила место врача в гинекологическом отделении большой поликлиники за Даугавой. Через две недели и я был назначен врачом-терапевтом в филиале 7-й поликлиники. Мы неплохо зарабатываем, сыты, одеты, обуты, а главное—чувствуем себя людьми, гражданами своей страны. Мы отдаем свои силы и знания любимой работе,
воспитываем детей. Мы по-настоящему счастливы.
— И все, что пришлось нам пережить, теперь кажется кошмаром, — задумчиво произносит Айна.
Мы прощаемся с семьей доктора Видвуса Калныньша.
— Я хотел бы, чтоб то, о чем я вам рассказал, стало известно как можно большему количеству людей, особенно за границей, — говорит он, пожимая мне руку.
* * *
Останавливаюсь перед белоснежным двухэтажным коттеджем, окруженным густым садом. Табличка на воротах кратко сообщает: «Чиекуркалн, 1-я линия, № 59, А. Леппик».
Известного в Латвии ученого-профессора, доктора агрономических наук Арвида Леппика я застаю в саду.
Мы усаживаемся на скамейку под большой ветвистой яблоней, и, улыбаясь, профессор спрашивает:
— Вы хотите знать историю одного из «блудных сынов»? Она не оригинальна и похожа на сотни других подобных историй. Е августе 1944 года я узнал, что немцы разрушили знаменитый Елгавский замок, выстроенный Растрелли, где помещалась Сельскохозяйственная академия, и где я заведывал кафедрой. Фронт приближался к Рите. Всюду говорили, что в Риге будут жестокие бои, Геббельс и его многочисленные подручные беспрерывно трубили о «зверствах большевиков». Я человек пожилой, у меня жена и дочь, и я подумал: «Может быть, лучше быть подальше от всех этих потрясений?» Мы уехали в Германию. Я хотел тишины и спокойствия, а попал в страшный водоворот, подобного которому и представить себе не мог. Мы не хотели сидеть под бомбами, а здесь бомбы падали всюду.
Конец войны застал нас в небольшом саксонском городке Нечкау, взятом американскими войсками. И тут мы попали в сборный лагерь для иностранцев. Затем начались скитания из лагеря в лагерь. Каждого из нас, латышей, литовцев, эстонцев, стремились оглушить «зверствами», которые якобы творили в Прибалтике большевики.
Аалы TOKOMБAEВ
Народный поэт Киргизии
Кто первый, Москва, твой кирпич положил? Кто вечную славу тебе заслужил?
Безвестный ли странник, бродячий певец, Прославленный воин, суровый мудрец, Мыслитель, грядущего видевший свет. Восторженный юноша, нищий, поэт?
Иль, может, то был, золотая Москва, Батыр, силой сердца похожий на льва,
А может, крестьянин, взрастивший зерно?.. О, кто бы ты ни был, тебя все равно, Тебя, безыменный святой человек, Потомки твои не забудут вовек!
Я знаю, смотря сквозь времен пелену,
Ты видел не город прекрасный — страну, Окрепшую в долгой и тяжкой борьбе, Народом прославленную, и тебе
Казались простые твои кирпичи
Багряным рубином, горящим в ночи. От них, как от семени, как от ростка, Москва-исполин расцвела на века.
С тех пор много лет отшумело и гроз Потоками крови и реками слез,
Не раз над тобою сгущалася мгла, Но ты поднялась, высока и светла!
Ты, гением Сталина озарена,
Как в море маяк, отовсюду видна,
Ты— разум Отчизны, величье и свет. Ты— песня, которой чудеснее нет.
Так стой же, Москва, как гранита стена, На долгие годы, на все времена!
Твой подвиг бессмертен, велик твой народ — Ой первым идет к коммунизму вперед!
Перевел с киргизского
Николай ИМШЕНЕЦКИЙ
Он и его жена окончили медицинский факультет Латвийского государственного университета. В 1943 году немцы мобилизовали Калныньша и отправили на фронт. После разгрома гитлеровцев он оказался в Любеке. Так как Видвус успел переодеться в штатскую одежду, англичане отправили его в лагерь для иностранных беженцев. Жена с детьми тоже была в Германии, но он не знал, где именно.
— В этом лагере, — рассказывает Калныньш, — находились начальник санитарной службы штаба латышского легиона «ОС» полковник Пуриньш и его помощник полковник Лицитис. Оба отъявленные гитлеровцы. Они сгруппировали вокруг себя единомышленников и начали вести агитацию против Советского Союза, против возвращения в Латвию, «пока там находятся большевики». Когда через Любек проходили английские танки и цистерны, они говорили: «Это англичане перебрасывают свои войска, чтобы освободить Прибалтику от русских». Когда в Любек приехали советские офицеры, они шептали: «Это переодетые чекисты, они собирают латышей, чтобы увезти их в Сибирь, на каторгу». Потом в Любек прибыл бывший генеральный инспектор латышского легиона «СС» генераллейтенант войск «СС» Рудольф Венгерский. Как ни странно, этот военный преступник, погубивший тысячи латышей, процветал. В лагере на всех перекрестках кричали: Бан
герский связался со штабом Монтгомери. Бангорский представляет латышей за границей. В Любеке появились газеты на латышском языке «Любек балсс», «Латвияс балсс» и другие, названия которых я не запомнил. Сколько грязи вышивали они на Советский Союз, на Советскую Латвию! Какие только ужасы о «зверствах большевиков» ни рассказывались там!
Разыскивая семью, я посетил семь лагерей для перемещенных лиц в английской зоне, и всюду свирепствовала самая яростная антисоветская пропаганда, проводимая латышами-фашистами и поощряемая английскими властями. Если, несмотря на все запугивания, люди заявляли, что они хотят вернуться на родину, к ним применялись и более «убедительные» меры воздействия. В местечке Путлес, в провинции Шлезвиг- Гольштейн, я попал в лагерь латышских
легионеров «СС» (позже всех этих легионеров Бангерский вывез в Бельгию. Теперь, насколько мне известно, они, сохраняя свои воинские формирования, работают на угольных шахтах). В этом лагере был установлен такой порядок: если кто-либо из латышей изъявлял желание ехать домой, он немедленно подвергался аресту, его избивали резиновыми дубинками, лишали пищи. И все же никакие репрессии не могли сломить стремление людей вернуться на родину. Когда в лагере набралось более 350 человек, заявивших, что они требуют отпустить их в Латвию, начальник лагеря латышский гитлеровец генерал Силгайлис выхлопотал через Венгерского у английских военных властей особую территорию, приказал огородить ее колючей проволокой и заключил туда всех «бунтовщиков». С большим трудом бежал я оттуда. Наконец, в 30 километрах от Гамбурга, в лагере «Саулес», мне удалось разыскать жену и детей. Айна была совершенно истощена и еле передвигалась, малыши были больны. Мы переехали в лагерь, расположенный на реке Эльбе, в 80 километрах от Гамбурга. Но и тут атмосфера была отравлена чудовищными слухами о родине. Нас убеждали, что в Латвии больше не осталось латышей: все они высланы в Сибирь, что Рига и другие наши города разрушены, а в уцелевших кварталах живут только русские и монголы. Нам говорили, что памятник Свободы снесен и на его месте стоят виселицы.
Все эти дикие небылицы распространялись газетами, радио, специально выпущенными брошюрами. Комендант лагеря майор английской армии Скотт не препятствовал этой оголтелой антисоветской агитации.
16 января 1947 года я увидел Ригу. Нужно ли мне рассказывать вам, какими глазами глядел я на нее. Еще лучше, еще прекрасней стала наша столица. А с каким вниманием с первого же дня отнеслись к нам. Через десять дней после возвращения домой Айна получила место врача в гинекологическом отделении большой поликлиники за Даугавой. Через две недели и я был назначен врачом-терапевтом в филиале 7-й поликлиники. Мы неплохо зарабатываем, сыты, одеты, обуты, а главное—чувствуем себя людьми, гражданами своей страны. Мы отдаем свои силы и знания любимой работе,
воспитываем детей. Мы по-настоящему счастливы.
— И все, что пришлось нам пережить, теперь кажется кошмаром, — задумчиво произносит Айна.
Мы прощаемся с семьей доктора Видвуса Калныньша.
— Я хотел бы, чтоб то, о чем я вам рассказал, стало известно как можно большему количеству людей, особенно за границей, — говорит он, пожимая мне руку.
* * *
Останавливаюсь перед белоснежным двухэтажным коттеджем, окруженным густым садом. Табличка на воротах кратко сообщает: «Чиекуркалн, 1-я линия, № 59, А. Леппик».
Известного в Латвии ученого-профессора, доктора агрономических наук Арвида Леппика я застаю в саду.
Мы усаживаемся на скамейку под большой ветвистой яблоней, и, улыбаясь, профессор спрашивает:
— Вы хотите знать историю одного из «блудных сынов»? Она не оригинальна и похожа на сотни других подобных историй. Е августе 1944 года я узнал, что немцы разрушили знаменитый Елгавский замок, выстроенный Растрелли, где помещалась Сельскохозяйственная академия, и где я заведывал кафедрой. Фронт приближался к Рите. Всюду говорили, что в Риге будут жестокие бои, Геббельс и его многочисленные подручные беспрерывно трубили о «зверствах большевиков». Я человек пожилой, у меня жена и дочь, и я подумал: «Может быть, лучше быть подальше от всех этих потрясений?» Мы уехали в Германию. Я хотел тишины и спокойствия, а попал в страшный водоворот, подобного которому и представить себе не мог. Мы не хотели сидеть под бомбами, а здесь бомбы падали всюду.
Конец войны застал нас в небольшом саксонском городке Нечкау, взятом американскими войсками. И тут мы попали в сборный лагерь для иностранцев. Затем начались скитания из лагеря в лагерь. Каждого из нас, латышей, литовцев, эстонцев, стремились оглушить «зверствами», которые якобы творили в Прибалтике большевики.