НАША МОСКВА
Алексей СУРКОВ
1
Это был незабываемый тысяча девятьсот двадцатый.
Впервые в жизни довелось мне своими глазами глянуть в лицо великому городу.
Не очень людно было на улицах Москвы. Окна домов зияли дырами, сквозь которые просовывались зимой черные трубы печурок-буржуек. Под огромными облезшими вывесками бывших «торговых домовчернела пустота витрин. В витринах больших магазинов на Тверской пестрели плакать: «Окон Роста». Они кричали об усилиях, о последнем напряжении для победы над врагом, звали на черного барона Врангеля, на белых польских панов. О том же кричали и расклеенные на заборах, на стенах домов, на круглых афишных тумбах плакаты и лозунги.
Тянулись очереди у немногочисленных продовольственных лавок. Кипела спекулянтскими страстями знаменитая «Сухаревка» — последняя отрыжка старой Москвы.
Угрюмые, безлюдные, стояли «сорок сороков» московских церквей, и всероссийские кликуши бились в припадках религиозной истерии на булыжниках мостовой перед Иверской часовней.
И над всем этим, как огромный каменный корабль, возвышался Кремль, за зубчатыми стенами которого напряженно работал мозг страны, неутомимо, неукротимо билось сердце великой революции.
В центре города, за толстыми, дедовской кладки, стенами особняков осторожно шевелились змеиные клубки контрреволюции, а с окраин, с опустевших, поросших бурьяном заводских дворов уходили к вокзалам все новью и новые отряды вооруженных рабочих, и гордым вызовом врагам революции звучали слова их походной песни;
«Смело мы в бой пойдем За власть Советов... »
А у кремлевских ворот с утра до вечера толпились приезжие люди всех племен и рас. И рядом с ходоками из вологодской деревни ждали своего часа для беседы с Лениным и его верными соратниками дехкане из Средней Азии, металлисты с Путилова завода, сталевары с Урала, шахтеры из недавно освобожденного Донбасса. И не в диковину было приметить в этой толпе ходоков кофейно-коричневое лицо американского негра, острые скулы шанхайского кули, живые глаза рабочего француза...
Новая Москва верила слезам, надеждам, чаяньям этих людей, учила их переливать слезы в свинцовые пули очистительного народного гнева.
Москва становилась сердцем мира, мира голодных и неимущих, чьими руками созданы все богатства земли.
2
Мы живем в стране, где великое и неповторимое стало повседневным бытом миллионов людей. В повседневных заботах трудового быта люди очень быстро свыкаются с новым, лишаются чувства «свежего взгляда» на окружающее. Так в семье незаметно дети становятся подростками, а подростки — взрослыми людьми.
Вот и мы, москвичи, прожив последние двадцать — двадцать пять лет в столице, привыкли к тому, что город, подобно живому организму, растет изо дня в день стремительно и бурно, неузнаваемо меняя свое лицо.
Когда на тогдашней Мясницкой и тогдашней Тверской строились первые дома Госторга и Центрального телеграфа, это было новинкой, первой радостью послевоенного возрождения города. Люди ходили мимо и считали каждый новый ряд кирпичей, поднимающих вверх стены этих первых советских строек.
Когда на свалке возле Нескучного сада возникли павильоны первой Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, туда ходили глядеть и удивляться.
Но пришли годы сталинских пятилеток —и могучий процесс омоложения восьмисотлетнего города пошел так быстро и так всеобще, что люди перестали успевать удивляться.
За два последних десятилетия, когда москвичи вплотную занялись реконструкцией родного города, произошли изменения, каких Москва не претерпевала в течение двух — трех столетий.
В конце двадцатых годов было как-то странно считать парком культуры и отдыха почти голую территорию между Крымским мостом и Нескучным садом, территорию, на которой сиротливо торчали ряды молоденьких липок, как чисто символический намек на тенистые парковые аллеи.
А к тридцатилетию Октября символы обернулись реальностью, и над просторами бывшей городской свалки раскинулся подлинный, невыдуманный парк с тенистыми липовыми аллеями, с грандиозными купами декоративных деревьев — вполне взрослый городской парк.
Еще Двадцать лет назад московские заставы были подлинными заставами и воротами, за которыми начинались пригородные пустыри, подмосковные деревни и бывшие загородные барские усадьбы.
Надо очень пристально вглядываться в окружающие строения, чтобы, выехав на Ленинградское шоссе и проезжая многие километры вдоль строя высоких домов по отличной асфальтированной магистрали, затененной ширококронными аллеями лип, разглядеть то, что было здесь два десятка лет назад, — типичные пригородные купеческие дачи, устья приземистых пригородных посадов.
На нашей памяти грязная Большая Калужская стала одной из просторнейших и красивейших новых улиц Москвы, переплеснулась через овраг и обозначила временную, нестойкую околицу города группой гигантских зданий, где ныне помещается ВЦСПС.
На нашей памяти и на наших глазах грязная, убогая Дорогомиловская застава умерла, уступив место гигантской городской магистрали, вплотную подошедшей к Поклонной горе, с которой Наполеон
в 1812 году издали смотрел на белокаменную Москву, тщетно ожидая депутацию с ключами от Кремля.
И совсем поразительно выплеснулась за свои бывшие границы Москва на восток, вобрав в себя и Измайлово, и Симонову слободу, и Сукино болото, и десятки пригородных сел и деревень по печально знаменитой Владимирке, пробегающей десятки километров между гигантских домов и заводских цехов, по нынешнему шоссе Энтузиастов.
Да и в самом городе широкая магистраль улицы Горького, Охотного ряда, асфальтовый простор Старой и Новой площадей, преображенная Арбатская площадь, пресловутое Болото, исчезнувшее а тени четырнадцатиэтажного, гигантского жилого дома, неузнаваемо изменили лицо Москвы, стерли покрытые зеленой плесенью морщины старости.
Такая вот, молодеющая ото дня ко дню, с гигантскими мостами, пролетающими над одетой в гранит Москвой-рекой, с зеркальной гладью Химкинского речного порта, с мраморными подземными дворцами станций нашей гордости — столичного метрополитена, с гигантскими заводами, с полными света и простора дворцами культуры, живет Москва в сознании и сердцах двух сотен миллионов советских людей и миллионов трудящихся за рубежами нашего Отечества.
Мы не Иваны, не помнящие родства; героическое прошлое нашего народа и нашего великого города священно для нас. Но любовь нашего сердца отдана сегодняшней Москве. Ее мы строили и благоустраивали своими руками. Ей мы отдали лучшие годы нашей жизни и ее, когда с Запада надвинулась черная беда нашествия немецкофашистских захватчиков, защищали яростно, самозабвенно, не жалея крови и не щадя жизни.
3
Дни лета, осени и зимы 1941 года никогда не сотрутся в нашей памяти. В эти дни и месяцы мы с особой силой почувствовали, как неповторимо прекрасен наш город, как дорог нашему сердцу каждый дом, который мы возвели, каждое дерево, которое мы посадили, каждый станок в заводском корпусе, которому мы дали жизнь.
В эти дни всеобщая любовь к Москве предопределила всенародный характер обороны ее от вражьего нашествия.
Шел октябрь в дождях, в слякоти, в ранних заморозках. Огненная линия фронта пролегла полукругом от Сталиногорска через Тулу, Можайск, Волоколамск, Клин, Нарофоминск. Еще не растративший инерцию наступательного броска, враг рвался к столице. Воздух кололся от рева орудий, рычания танковых моторов, воя пикирующих бомбардировщиков, леденящего кровь свиста падающих бомб.
В эти дни под почти непрерывный вой сирен, возвещающих очередные воздушные налеты, Москва превращалась в огромный вооруженный лагерь.
По всем дорогам на запад, на юг, на север, на восток шли тысячные отряды москвичей с лопатами, кирками, мотыгами строить кольцо оборонительных сооружений.
Увязая в раскисшей от осенних дождей глине, они под руководством армейских инженеров рыли окопы, глубокие противотанковые рвы, вкапывали а землю бетонные доты, ставили непроходимые линии надолбов и ежей и опутывали колючей проволокой широкие просторы подмосковных полей, куда они приезжали в мирное время погулять в выходной день, где они жили в пионерских лагерях и домах отдыха.
Их мочил пронизывающий, осенний дождь. На них налетали «мессершмитты», сбрасывая бомбы, поливая свинцом пулеметных очередей, а они рыли неподатливую глину упрямо, исступленно, и сердце в груди каждого билось часто, горячо, как бы торопя: скорее, скорее, скорее!
Добровольцы из истребительных батальонов маршировали по улицам, и при каждом очередном воздушном налете десятки тысяч москвичей, мужчин и женщин, стариков и подростков, взбирались на крыши домов, чтобы под вой бомб и свист снарядных осколков тушить падающие дождем зажигательные бомбы.
В это время кустари — пуговичники, пряжечники, специалисты по починке примусов и керосинок — переквалифицировались в производителей ручных гранат и минометов, а а пустых цехах эвакуированных на восток промышленных гигантов возрождалась новая жизнь; чинили подбитые в бою танки, изготовляли автоматы для защитников города,
В это же время в московских комсомольских райкомах собирались девушки и безусые юноши, только что покинувшие школьные скамьи, и, дав клятву на верность Родине и Сталину, в глухие осенние ночи переходили фронт, чтобы в тылу врага разведывать, взрывать пути, сбрасывать толом под откос эшелоны с танками и снарядами. В их рядах была Зоя Космодемьянская, были те восемь смелых, кого озверелые гитлеровцы повесили в Волоколамске.
Да, в те дни каждая улица, каждый переулок, каждый дом и каждая квартира Москвы были участками боевого фронта.
И в суровом, фронтовом быте города сложились фронтовые порядки и фронтовые привычки.
В суровой обстановке города-фронта москвичи оставались москвичами.
И днем и ночью, почти не умолкая, стреляли зенитные орудия и пулеметы, прикрывая огневым щитом небо над столицей. То там, то здесь падали бомбы, сбрасываемые одиночными самолетами, прорвавшимися сквозь огневое кольцо обороны.
А фабрики и заводы работали круглые сутки, в три смены, и в часы самых ожесточенных налетов рабочие не отходили от станков.
Как обычно, шла торговля в магазинах, были открыты столовые, рестораны, кафе.
По вечерам концертные залы и театры были полны зрителями.