Я помню, как выступали мы, писатели, в Малом театре перед партийным и комсомольским активом и перед стахановцами. Вечер дважды прерывался воздушными тревогами, но зал был битком набит слушателями, и каждое горячее слово со сцены электрическим током проходило по сердцам и вызывало не обычные на литературных вечерах аплодисменты, а взрывы негодующих возгласов против тех, кто стояли в пяти — шести десятках километров от Москвы, обостряло чувство любви к Родине, к великому городу, чувство гнева и ненависти к врагу.
И не забыть мне, как в годовщину Красной Армии мы, по приглашению партийной организации фабрики юношеской книги, проводили литературный вечер в клубе этой фабрики.
Едва я закончил доклад о дне Красной Армии, как завыли сирены и, быстро нарастая, начала приближаться артиллерийская канонада. Люди в президиуме переглянулись и стали шопотом советоваться о том, продолжать ли вечер или прервать его.
В зале поняли, о чем шепчутся в президиуме, и сразу десятки голосов раздались из разных углов зала:
— Продолжайте вечер! Ну их к дьяволу, они круглые сутки летают. Не дадим фрицам испортить наш праздник!
И как апофеоз эпоса этих великих дней живет в нашей памяти вечер 6 ноября.
В подмосковном дачном поселке под отчаянную канонаду зенитных батарей, отбивавших очередную волну немецких бомбардировщиков, мы кончали торжественное заседание коллектива сотрудников редакции фронтовой газеты, когда кто-то из товарищей вбежал в комнату и взволнованно прокричал:
— Товарищи! Все к репродуктору. Началось торжественное заседание Моссовета. Товарищ Сталин будет делать доклад!
У старенького, шипящего и хрипящего репродуктора, бессильного перекричать гром артиллерийской стрельбы и звон дребезжащих стекол, столпилась группа людей разных возрастов. Были тут и редактор газеты, и молодые политруки, сотрудники, и сторож, и пожилые няни бывшего детского сада, приютившего в те времена нашу редакцию.
Несколько человек взобрались на две шаткие табуретки и, обхватив для равновесия друг друга руками, вслушивались в спокойные интонации знакомого и дорогого голоса.
И от фразы к фразе, от минуты к минуте светлели лица слушателей, и, когда в зале начинали греметь аплодисменты, мы с риском свалиться со своих шатких табуреток аплодировали самозабвенно и неистово.
А когда доклад товарища Сталина кончился, мы вдруг почувствовали то, чего не замечали, — что налет кончился и за окнами сгустилась тишина черной, как сажа, ноябрьской ночи.
Своей речью Сталин в этот вечер отвалил от души каждого из нас, от души миллионов слушавших его людей тяжелый камень тревоги и горечи. Враг был так близко, а речь Сталина была так спокойна, точна и дальновидна, и звучала в ней такая безграничная уверенность в том, что не Гитлер, а мы будем победителями, что люди в этот вечер как бы выросли на несколько голов.
Шестое декабря 1941 года считается днем, когда впервые пошатнулась легенда о непобедимости гитлеровских полчищ. А мне до сих пор кажется, что исторически правильнее было бы считать за момент перелома дату 6 ноября. Ибо речь Сталина предопределила моральный перелом в ходе войны, слова Сталина выразили то, что уже созрело в сердцах миллионов людей, — бессмертную, неподвластную никаким случайностям войны бесконечную уверенность в правоте нашего дела и рожденную этим чувством неистребимую уверенность в победе.
4
В военные годы сила народной любви к Москве удесятерилась.
Об этом знал враг. И в трудные для народа дни, когда гитлеровские полчища бесчинствовали на захваченных ими советских территориях и когда они уже почувствовали, что беда чужеземной оккупации не сломила в сердцах попавших в полон советских людей их любовь к Родине, их волю к сопротивлению, в потоке лживой фашистской «информации» особенно часто возникало слово «Москва».
Через огненные барьеры фронтов изо дня в день Москва говорила голосом народного сердца со всем миром, и, слыша ее голос, люди в немецком полоне дышали глубже, сердца их бились увереннее, и от теплого материнского голоса столицы становилось светлее на душе у тех, кому, может быть, завтра предстояло принять мученический конец в страшных застенках гестапо.
Помнится мне один случай. Это было летом 1944 года. Войска 1-го Прибалтийского фронта в общем-строю неудержимо рвущихся на запад советских войск подкатились к древнему белорусскому городу Полоцку.
Я заночевал в редакции газеты одной из гвардейских дивизий в только что отбитой днем у врага маленькой лесной деревушке близ самого города.
Два года жители этой деревушки несли свинцовое иго вражьей оккупации. Два года они были оторваны от Родины. И сейчас, только что выйдя из непроходимых лесных болот, они, как бы пробудившись от долгого и страшного сна, наощупь бродили по своим хатам, по своим поросшим бурьяном огородам, подходили к красноармейцам и, все еще не веря своей радости, гладили рукава их гимнастерок, смотрели в глаза и спрашивали:
— Так вы пришли, братки? Насовсем пришли?..
И женщины, не выдержав радости случившегося, вдруг принимались рыдать и пытались целовать заскорузлые от копанья окопов солдатские руки.
В дырявом сарайчике на окраине деревеньки работники редакции установили радиоприемник. Под шелест летящих через наши головы в сторону Полоцка снарядов, под выбухи разрывов немецких мин в репродукторе рождались шелесты, трески, завывания...
Толпа крестьян окружила сарайчик, напряженно вслушиваясь в хрипы, взвизги и треск, вырывающиеся из черного горла репродуктора.
Возникли булькающие звуки чужой речи. Возникла и ушла музыкальная фраза какого-то марша. И вдруг, сразу чисто и ясно, как будто говорящий был вот тут, зазвучало: «Слушайте! Говорит Москва! Говорит Москва! »
И четкий, с металлическими нотками голос московского диктора произнес слова: «Приказ Верховного Главнокомандующего».
С каким-то почти молитвенным напряжением лесные жители: мужчины и женщины, старики и дети — слушали слова сталинского приказа с перечислением занятых городов и подвигов вот этих солдат, что стояли рядом и слушали...
И когда от имени Родины орудия московских батарей слили свои голоса с голосами фронтовых орудий, посылающих сквозь синеву звездной ночи свои неотвратимые снаряды по окопам и дотам врага, женщины прижали к своим грудям малых ребят и, заливая их личики слезами счастья, шептали:
— Слухай, слухай, дзявчинка, то гавориць наша Радзима, наша Масква, то Сталин гавориць...
5
После войны мне привелось побывать в разных странах: в Скандинавии и в центре Европы, на Балканах и на! Ближнем Востоке.
Разные народы населяют эти страны. И разные люди встречаются среди этих народов.
Но есть одно повсеместное и неизменное. Для людей, которые «в поте лица добывают хлеб свой», слово «Москва» служит магическим ключом к тайникам сердца.
В старинном селе, у подножья Родопских гор, где в сельской церкви погребены борцы, павшие за независимость в боях с султанскими янычарами, и девушки и безусые юноши — партизаны, борцы против гитлеровских сатрапов и их болгарских прислужников, старик, хранитель этого сельского пантеона народных героев, говорил мне:
— Они погибали, как подобает мужам, эти мальчики и девочки. Они хотели свободы своему народу, и они верили, что пока есть на земле город Москва, факел свободы не потухнет. Они не боялись смерти, потому что верили в жизнь...
В Софии болгарский интеллигент, променявший уют городской квартиры на низкий зеленый свод шалаша партизан в диких горных ущельях, как бы вновь переживая недавно пережитое, взволнованно рассказывал:
— Сначала нас было мало. И было очень трудно. Мы голодали и страдали от холода. Нас травили, как диких зверей. Нам было очень трудно. И был у нас «волшебный ящик» — радиоприемник. Его мы берегли пуще, чем оружие, боеприпасы, продовольствие. Он связывал нас с миром. Он связывал нас с Москвой. А из Москвы вливались в наши сердца волны уверенности и веры. Когда долетало до нашей первобытной стоянки дорогое сердцу «Говорит Москва», уходило гложущее ощущение голода, забывалось, что злой зимний ветер леденит кровь, и от сердца отваливалась тяжесть мимолетного чувства отчаяния и безнадежности...
Я разговаривал с югославскими партизанами, копенгагенскими бойцами сопротивления и пражскими, кладненскими, злинскими и пильзенскими подпольщиками. Это были люди разного возраста и разных профессий. Многие из них до войны не были повернуты сердцем в восточную сторону.
Но когда нахлынула на их землю беда иноземного нашествия, когда пробудилось в их сердцах животворящее чувство гражданского и человеческого достоинства, Советский Союз и Москва стали для них воплощением силы жизни, символом будущего, знаменем мужества и самопожертвования.
Как исповедь их мужественных сердец звучат слова из тюремного дневника мужественного чешского коммуниста Юлиуса Фучика.
Находясь на грани смерти, измордованный многодневной пыткой в застенках пражского гестапо, Фучик, придя на короткое время в сознание, думал:
«Первое мая! В этот час мы уже просыпались на окраинах городов и развертывали свои знамена. В этот час на улицах Москвы уже шагают первые шеренги войск, идущих на Красную площадь. И миллионы людей ведут сейчас последний бой за свободу человечества. Тысячи падут в этом бою. Я один из них. Быть одним из воинов последней битвы — это прекрасно... »
И через год, первого мая 1943 года. Фучик, снова сильный духом, ненадломленный, непобедимый, фиксирует то, чем жили он и его товарищи перед лицом смерти:
«Сейчас часы на Кремлевской башне бьют десять и на Красной площади начинается парад. Отец, мы тоже идем с тобой! Там сейчас поют «Интернационал», он раздается во всем мире, пусть зазвучит он и в нашей камере. Мы поем. Одна революционная песня следует за другой. Мы не хотим быть одинокими, да мы и не одиноки, мы вместе с теми, кто сейчас свободно поет на воле, с теми, кто ведет бой, как и мы... »
И мне не забыть, как в прошлом году в Тавризе один: курдский демократ, которого теперь уже нет — его повесили палачи, поклоняющиеся заокеанскому доллару, — говорил;
— Я никогда не был в Москве. Она далеко, за большими горами. Но я знаю, какая она, Москва. И люди в наших горах знают. Они верят Москве, потому что Москва не хочет зла малым народам, она желает им добра...
Вот такая Москва — сердце Родины, надежда миллионов там, где люди еще влачат ярмо капиталистического рабства, — открывается перед нашим мысленным взором в дни своего славного восьмисотлетия.
Мы горды тем, что нам, москвичам, выпала великая честь жить и трудиться в городе, в котором живет и трудится, не считая часов, наш Сталин, что свет его разума виден далеко, во всех уголках нашей планеты, и что взоры миллионов людей, взыскующих о солнечном дне человечества, обращены в сторону нашего великого города.
И не забыть мне, как в годовщину Красной Армии мы, по приглашению партийной организации фабрики юношеской книги, проводили литературный вечер в клубе этой фабрики.
Едва я закончил доклад о дне Красной Армии, как завыли сирены и, быстро нарастая, начала приближаться артиллерийская канонада. Люди в президиуме переглянулись и стали шопотом советоваться о том, продолжать ли вечер или прервать его.
В зале поняли, о чем шепчутся в президиуме, и сразу десятки голосов раздались из разных углов зала:
— Продолжайте вечер! Ну их к дьяволу, они круглые сутки летают. Не дадим фрицам испортить наш праздник!
И как апофеоз эпоса этих великих дней живет в нашей памяти вечер 6 ноября.
В подмосковном дачном поселке под отчаянную канонаду зенитных батарей, отбивавших очередную волну немецких бомбардировщиков, мы кончали торжественное заседание коллектива сотрудников редакции фронтовой газеты, когда кто-то из товарищей вбежал в комнату и взволнованно прокричал:
— Товарищи! Все к репродуктору. Началось торжественное заседание Моссовета. Товарищ Сталин будет делать доклад!
У старенького, шипящего и хрипящего репродуктора, бессильного перекричать гром артиллерийской стрельбы и звон дребезжащих стекол, столпилась группа людей разных возрастов. Были тут и редактор газеты, и молодые политруки, сотрудники, и сторож, и пожилые няни бывшего детского сада, приютившего в те времена нашу редакцию.
Несколько человек взобрались на две шаткие табуретки и, обхватив для равновесия друг друга руками, вслушивались в спокойные интонации знакомого и дорогого голоса.
И от фразы к фразе, от минуты к минуте светлели лица слушателей, и, когда в зале начинали греметь аплодисменты, мы с риском свалиться со своих шатких табуреток аплодировали самозабвенно и неистово.
А когда доклад товарища Сталина кончился, мы вдруг почувствовали то, чего не замечали, — что налет кончился и за окнами сгустилась тишина черной, как сажа, ноябрьской ночи.
Своей речью Сталин в этот вечер отвалил от души каждого из нас, от души миллионов слушавших его людей тяжелый камень тревоги и горечи. Враг был так близко, а речь Сталина была так спокойна, точна и дальновидна, и звучала в ней такая безграничная уверенность в том, что не Гитлер, а мы будем победителями, что люди в этот вечер как бы выросли на несколько голов.
Шестое декабря 1941 года считается днем, когда впервые пошатнулась легенда о непобедимости гитлеровских полчищ. А мне до сих пор кажется, что исторически правильнее было бы считать за момент перелома дату 6 ноября. Ибо речь Сталина предопределила моральный перелом в ходе войны, слова Сталина выразили то, что уже созрело в сердцах миллионов людей, — бессмертную, неподвластную никаким случайностям войны бесконечную уверенность в правоте нашего дела и рожденную этим чувством неистребимую уверенность в победе.
4
В военные годы сила народной любви к Москве удесятерилась.
Об этом знал враг. И в трудные для народа дни, когда гитлеровские полчища бесчинствовали на захваченных ими советских территориях и когда они уже почувствовали, что беда чужеземной оккупации не сломила в сердцах попавших в полон советских людей их любовь к Родине, их волю к сопротивлению, в потоке лживой фашистской «информации» особенно часто возникало слово «Москва».
Через огненные барьеры фронтов изо дня в день Москва говорила голосом народного сердца со всем миром, и, слыша ее голос, люди в немецком полоне дышали глубже, сердца их бились увереннее, и от теплого материнского голоса столицы становилось светлее на душе у тех, кому, может быть, завтра предстояло принять мученический конец в страшных застенках гестапо.
Помнится мне один случай. Это было летом 1944 года. Войска 1-го Прибалтийского фронта в общем-строю неудержимо рвущихся на запад советских войск подкатились к древнему белорусскому городу Полоцку.
Я заночевал в редакции газеты одной из гвардейских дивизий в только что отбитой днем у врага маленькой лесной деревушке близ самого города.
Два года жители этой деревушки несли свинцовое иго вражьей оккупации. Два года они были оторваны от Родины. И сейчас, только что выйдя из непроходимых лесных болот, они, как бы пробудившись от долгого и страшного сна, наощупь бродили по своим хатам, по своим поросшим бурьяном огородам, подходили к красноармейцам и, все еще не веря своей радости, гладили рукава их гимнастерок, смотрели в глаза и спрашивали:
— Так вы пришли, братки? Насовсем пришли?..
И женщины, не выдержав радости случившегося, вдруг принимались рыдать и пытались целовать заскорузлые от копанья окопов солдатские руки.
В дырявом сарайчике на окраине деревеньки работники редакции установили радиоприемник. Под шелест летящих через наши головы в сторону Полоцка снарядов, под выбухи разрывов немецких мин в репродукторе рождались шелесты, трески, завывания...
Толпа крестьян окружила сарайчик, напряженно вслушиваясь в хрипы, взвизги и треск, вырывающиеся из черного горла репродуктора.
Возникли булькающие звуки чужой речи. Возникла и ушла музыкальная фраза какого-то марша. И вдруг, сразу чисто и ясно, как будто говорящий был вот тут, зазвучало: «Слушайте! Говорит Москва! Говорит Москва! »
И четкий, с металлическими нотками голос московского диктора произнес слова: «Приказ Верховного Главнокомандующего».
С каким-то почти молитвенным напряжением лесные жители: мужчины и женщины, старики и дети — слушали слова сталинского приказа с перечислением занятых городов и подвигов вот этих солдат, что стояли рядом и слушали...
И когда от имени Родины орудия московских батарей слили свои голоса с голосами фронтовых орудий, посылающих сквозь синеву звездной ночи свои неотвратимые снаряды по окопам и дотам врага, женщины прижали к своим грудям малых ребят и, заливая их личики слезами счастья, шептали:
— Слухай, слухай, дзявчинка, то гавориць наша Радзима, наша Масква, то Сталин гавориць...
5
После войны мне привелось побывать в разных странах: в Скандинавии и в центре Европы, на Балканах и на! Ближнем Востоке.
Разные народы населяют эти страны. И разные люди встречаются среди этих народов.
Но есть одно повсеместное и неизменное. Для людей, которые «в поте лица добывают хлеб свой», слово «Москва» служит магическим ключом к тайникам сердца.
В старинном селе, у подножья Родопских гор, где в сельской церкви погребены борцы, павшие за независимость в боях с султанскими янычарами, и девушки и безусые юноши — партизаны, борцы против гитлеровских сатрапов и их болгарских прислужников, старик, хранитель этого сельского пантеона народных героев, говорил мне:
— Они погибали, как подобает мужам, эти мальчики и девочки. Они хотели свободы своему народу, и они верили, что пока есть на земле город Москва, факел свободы не потухнет. Они не боялись смерти, потому что верили в жизнь...
В Софии болгарский интеллигент, променявший уют городской квартиры на низкий зеленый свод шалаша партизан в диких горных ущельях, как бы вновь переживая недавно пережитое, взволнованно рассказывал:
— Сначала нас было мало. И было очень трудно. Мы голодали и страдали от холода. Нас травили, как диких зверей. Нам было очень трудно. И был у нас «волшебный ящик» — радиоприемник. Его мы берегли пуще, чем оружие, боеприпасы, продовольствие. Он связывал нас с миром. Он связывал нас с Москвой. А из Москвы вливались в наши сердца волны уверенности и веры. Когда долетало до нашей первобытной стоянки дорогое сердцу «Говорит Москва», уходило гложущее ощущение голода, забывалось, что злой зимний ветер леденит кровь, и от сердца отваливалась тяжесть мимолетного чувства отчаяния и безнадежности...
Я разговаривал с югославскими партизанами, копенгагенскими бойцами сопротивления и пражскими, кладненскими, злинскими и пильзенскими подпольщиками. Это были люди разного возраста и разных профессий. Многие из них до войны не были повернуты сердцем в восточную сторону.
Но когда нахлынула на их землю беда иноземного нашествия, когда пробудилось в их сердцах животворящее чувство гражданского и человеческого достоинства, Советский Союз и Москва стали для них воплощением силы жизни, символом будущего, знаменем мужества и самопожертвования.
Как исповедь их мужественных сердец звучат слова из тюремного дневника мужественного чешского коммуниста Юлиуса Фучика.
Находясь на грани смерти, измордованный многодневной пыткой в застенках пражского гестапо, Фучик, придя на короткое время в сознание, думал:
«Первое мая! В этот час мы уже просыпались на окраинах городов и развертывали свои знамена. В этот час на улицах Москвы уже шагают первые шеренги войск, идущих на Красную площадь. И миллионы людей ведут сейчас последний бой за свободу человечества. Тысячи падут в этом бою. Я один из них. Быть одним из воинов последней битвы — это прекрасно... »
И через год, первого мая 1943 года. Фучик, снова сильный духом, ненадломленный, непобедимый, фиксирует то, чем жили он и его товарищи перед лицом смерти:
«Сейчас часы на Кремлевской башне бьют десять и на Красной площади начинается парад. Отец, мы тоже идем с тобой! Там сейчас поют «Интернационал», он раздается во всем мире, пусть зазвучит он и в нашей камере. Мы поем. Одна революционная песня следует за другой. Мы не хотим быть одинокими, да мы и не одиноки, мы вместе с теми, кто сейчас свободно поет на воле, с теми, кто ведет бой, как и мы... »
И мне не забыть, как в прошлом году в Тавризе один: курдский демократ, которого теперь уже нет — его повесили палачи, поклоняющиеся заокеанскому доллару, — говорил;
— Я никогда не был в Москве. Она далеко, за большими горами. Но я знаю, какая она, Москва. И люди в наших горах знают. Они верят Москве, потому что Москва не хочет зла малым народам, она желает им добра...
Вот такая Москва — сердце Родины, надежда миллионов там, где люди еще влачат ярмо капиталистического рабства, — открывается перед нашим мысленным взором в дни своего славного восьмисотлетия.
Мы горды тем, что нам, москвичам, выпала великая честь жить и трудиться в городе, в котором живет и трудится, не считая часов, наш Сталин, что свет его разума виден далеко, во всех уголках нашей планеты, и что взоры миллионов людей, взыскующих о солнечном дне человечества, обращены в сторону нашего великого города.