москвичи
Евг. КРИГЕР
Бывает так, что в момент наивысшей опасности проявляются у человека самые сильные свойства его натуры, во всей чистоте раскрывается мир его чувств, влечений, привязанностей.
Такой мы увидели Москву в первый день войны, 22 июня 1941 года.
Военная гроза мгновенно изме
нила привычный ход жизни. Все личное отодвинулось в сторону. Родина в опасности! Враг на советской земле! Эта весть томила я жгла, не давая покоя людям, и они шли в город, на улицы, повинуясь безотчетному желанию быть вместе.
Свидетели того дня запомнили на всю жизнь нескончаемый человеческий поток, стремившийся к Красной площади. Красноармейцы, стоявшие тогда в почетном карауле у ленинского мавзолея, вспоминают, что никогда не было такого наплыва людей к гробу Ильича, как в тот день. Мать, провожавшая в армию своих близких, вместе с ними приходила сюда. Командир, торопившийся к воинскому эшелону, шел в одном ряду с деревенскими женщинами. И много было здесь студентов, школьников, рабочих, молодых и старых людей и больше всего — военных. Иные не знали, где застанет их завтрашний день. Может быть, это последние часы в Москве, а дальше — окопы, война. Для всех началась пора тяжелых испытаний.
В тот день, прощаясь с близкими, люди Москвы шли к Ленину. В революционной буре Ленин создал советское государство. И ему клялись теперь отстоять свободу и счастье советской земли. Таков был внутренний смысл этого народного шествия к мавзолею.
И была у всех на уме клятва, произнесенная Сталиным в траурные ленинские дни 1924 года. Ее повторяли теперь миллионы людей. С нею они уходили на битву.
Так встретила Москва весть о войне.
В час душевной тревоги, и гнева, и гордости, и великой готовности к подвигу свойства нашего народа раскрываются во всю ширь и на всю глубину, подобно тому, как молния в короткое мгновение делает видимым близкое и далекое, землю и небо.
Через несколько месяцев после начала войны Москва стала настоящим военным лагерем. На центральных ее площадях скрещивались армейские дороги. Столичные магистрали с их театрами, музеями и новыми, прекрасными зданиями использовались для переброски войск с одного участка фронта на другой. Тянулись обозы, оставляя за собой клочья сена; громыхали колонны танков, направлявшихся к новому бою; порою на улицах становились бивуаком на отдых пехотинцы, грелись у костров, разложенных на асфальте, и снова отправлялись в путь — к Истре, к Наре, на Кубинку, к Красной Поляне...
Линия фронта проходила в дачном поясе Москвы. До переднего края из центра города можно было добраться на автомобиле за час — полтора. Орудийный гул был явственно слышен в столице. По ночам мужчины несли дежурство на крышах и чердаках. Вой падающих бомб стал настолько привычным, что ему научились подражать маленькие дети. Школьники учили матерей тушить зажигательные бомбы. Уже были разрушены здание Театра имени Вахтангова на Арбате, и аптека поблизости, и часть университетского корпуса на Моховой, и жилые дома на улице Горького, и школа в Лаврушенском переулке, напротив Третьяковской галле
реи, и много других домов в центре и на окраинах. Немцы применили новый род психической атаки — непрестанные воздушные налеты, волна за волной, ночами напролет. Они хотели вымотать москвичам нервы, лишить их сна, замучить бессонницей, подорвать способность к труду и сопротивлению.
В этой войне нервов проиграли немцы. Люди Москвы оказались
покрепче. В самые страшные месяцы они не теряли ни мужества, ни чувства юмора, которое всегда было спутником храбрых. Я помню, как пожилой профессор по телефону условливался о свидании с друзьями:
— Жду вас дома. Милости просим. После десяти? Тогда проходите прямо на крышу. Да, да, в эти часы я всегда принимаю на крыше.
Вся соль шутки состояла в том, что профессор отнюдь не шутил. Он действительно постоянно дежурил на крыше.
Бомба весом в тысячу килограммов пробила насквозь все этажи в редакции «Московского большевика» в Потаповском переулке. На другое утро сотрудник редакции, сосед по квартире, возвращаясь с работы, как всегда, постучал в дверь и протянул свежий номер газеты.
— Сижу в кабинете, правлю статью, — рассказывал он, — вдруг проламывается потолок, затем пол, и так через все этажи до самого подвала. Мы со своими письменными столами висим над дырой, готовы лететь в тартарары. Свет погас. Грохот, треск, свистопляска!
— Боже мой! Ну...
— Ну, и бомба не разорвалась, застряла в подвале. Плохая немецкая бомба. Берите газету. Сегодняшняя!
Русским несвойственно любование страшным. В газете ничего не было сказано о попадании бомбы в помещение редакции, зато заметки и фотографии рассказывали о том, как московские женщины на заводах готовят фронту тысячи новых снарядов, как подростки, заменяя ушедших на фронт, стали к станкам, как заводские старики, пенсионеры, помнящие баррикады 1905 года на Пресне, возвращаются в цехи, становятся в общий строй обороны, ибо вся Москва стала арсеналом великого фронта.
Еще затемно к заставам и предместьям столицы тянулись отряды горожан, не военных, одетых в штатское, в старенькие, нарочно извлеченные из сундуков пальто, которые не жалко было вымарать в осенней грязи, в глине, не жалко изорвать о шипы колючей проволоки, — учителя и студенты, счетоводы и часовщики, домашние хозяйки и библиотекари шли рыть окопы, рвы, эскарпы, возводить укрепления, воздвигать противотанковые препятствия вокруг города, за Филями, за Поклонной горой, где ехал когдато к Бородинскому полю один только горожанин, поражавший солдат своим штатским платьем и шляпой, Пьер Безухов...
Да, русские изменились! Теперь по одной дороге с солдатами, направлявшимися в сторону фронта, шли тысячи горожан. Москва на окраинах превращалась в крепость, и не будет преувеличением сказать, что почти все население столицы стало ее гарнизоном. Москвичи шли к заставам, в предместья, где им давали лопаты и показывали, как надо рыть окопы, и они рыли, скользя в липкой глине, и на отдыхе разжигали костры, сушили одежду, вымокшую на дожде, и опять брались за лопаты и ломы. Многие, экономя время и силы, уже не возвращались в свои дома ночевать, а жили поблизости от окопов до окончания оборонительных работ, как настоящие армейские саперы.
Мимо них по дорогам, перегороженным баррикадами и стальными ежами из рельсовых балок, проходили войска в сторону фронта, к подмосковным рекам Наре и Истре, к каналу Москва — Волга, к той земле, изрытой траншеями, где решалась судьба советской столицы, где пехотинец с гранатой выходил один на один против немецкого танка, где солдаты и генералы несли страшную ответственность за безопасность столицы, где в трубках полевых телефонов часто был слышен спокойный, ободряющий голос Сталина.
Уже не был в наших руках Можайск, уже рыскали немецкие
автоматчики в дачных поселках на Ленинградском шоссе, уже ре Москва, 7 ноября 1941 года. На военном параде на Красной площади.
Фото Дм. Бальтерманца
Евг. КРИГЕР
Бывает так, что в момент наивысшей опасности проявляются у человека самые сильные свойства его натуры, во всей чистоте раскрывается мир его чувств, влечений, привязанностей.
Такой мы увидели Москву в первый день войны, 22 июня 1941 года.
Военная гроза мгновенно изме
нила привычный ход жизни. Все личное отодвинулось в сторону. Родина в опасности! Враг на советской земле! Эта весть томила я жгла, не давая покоя людям, и они шли в город, на улицы, повинуясь безотчетному желанию быть вместе.
Свидетели того дня запомнили на всю жизнь нескончаемый человеческий поток, стремившийся к Красной площади. Красноармейцы, стоявшие тогда в почетном карауле у ленинского мавзолея, вспоминают, что никогда не было такого наплыва людей к гробу Ильича, как в тот день. Мать, провожавшая в армию своих близких, вместе с ними приходила сюда. Командир, торопившийся к воинскому эшелону, шел в одном ряду с деревенскими женщинами. И много было здесь студентов, школьников, рабочих, молодых и старых людей и больше всего — военных. Иные не знали, где застанет их завтрашний день. Может быть, это последние часы в Москве, а дальше — окопы, война. Для всех началась пора тяжелых испытаний.
В тот день, прощаясь с близкими, люди Москвы шли к Ленину. В революционной буре Ленин создал советское государство. И ему клялись теперь отстоять свободу и счастье советской земли. Таков был внутренний смысл этого народного шествия к мавзолею.
И была у всех на уме клятва, произнесенная Сталиным в траурные ленинские дни 1924 года. Ее повторяли теперь миллионы людей. С нею они уходили на битву.
Так встретила Москва весть о войне.
В час душевной тревоги, и гнева, и гордости, и великой готовности к подвигу свойства нашего народа раскрываются во всю ширь и на всю глубину, подобно тому, как молния в короткое мгновение делает видимым близкое и далекое, землю и небо.
Через несколько месяцев после начала войны Москва стала настоящим военным лагерем. На центральных ее площадях скрещивались армейские дороги. Столичные магистрали с их театрами, музеями и новыми, прекрасными зданиями использовались для переброски войск с одного участка фронта на другой. Тянулись обозы, оставляя за собой клочья сена; громыхали колонны танков, направлявшихся к новому бою; порою на улицах становились бивуаком на отдых пехотинцы, грелись у костров, разложенных на асфальте, и снова отправлялись в путь — к Истре, к Наре, на Кубинку, к Красной Поляне...
Линия фронта проходила в дачном поясе Москвы. До переднего края из центра города можно было добраться на автомобиле за час — полтора. Орудийный гул был явственно слышен в столице. По ночам мужчины несли дежурство на крышах и чердаках. Вой падающих бомб стал настолько привычным, что ему научились подражать маленькие дети. Школьники учили матерей тушить зажигательные бомбы. Уже были разрушены здание Театра имени Вахтангова на Арбате, и аптека поблизости, и часть университетского корпуса на Моховой, и жилые дома на улице Горького, и школа в Лаврушенском переулке, напротив Третьяковской галле
реи, и много других домов в центре и на окраинах. Немцы применили новый род психической атаки — непрестанные воздушные налеты, волна за волной, ночами напролет. Они хотели вымотать москвичам нервы, лишить их сна, замучить бессонницей, подорвать способность к труду и сопротивлению.
В этой войне нервов проиграли немцы. Люди Москвы оказались
покрепче. В самые страшные месяцы они не теряли ни мужества, ни чувства юмора, которое всегда было спутником храбрых. Я помню, как пожилой профессор по телефону условливался о свидании с друзьями:
— Жду вас дома. Милости просим. После десяти? Тогда проходите прямо на крышу. Да, да, в эти часы я всегда принимаю на крыше.
Вся соль шутки состояла в том, что профессор отнюдь не шутил. Он действительно постоянно дежурил на крыше.
Бомба весом в тысячу килограммов пробила насквозь все этажи в редакции «Московского большевика» в Потаповском переулке. На другое утро сотрудник редакции, сосед по квартире, возвращаясь с работы, как всегда, постучал в дверь и протянул свежий номер газеты.
— Сижу в кабинете, правлю статью, — рассказывал он, — вдруг проламывается потолок, затем пол, и так через все этажи до самого подвала. Мы со своими письменными столами висим над дырой, готовы лететь в тартарары. Свет погас. Грохот, треск, свистопляска!
— Боже мой! Ну...
— Ну, и бомба не разорвалась, застряла в подвале. Плохая немецкая бомба. Берите газету. Сегодняшняя!
Русским несвойственно любование страшным. В газете ничего не было сказано о попадании бомбы в помещение редакции, зато заметки и фотографии рассказывали о том, как московские женщины на заводах готовят фронту тысячи новых снарядов, как подростки, заменяя ушедших на фронт, стали к станкам, как заводские старики, пенсионеры, помнящие баррикады 1905 года на Пресне, возвращаются в цехи, становятся в общий строй обороны, ибо вся Москва стала арсеналом великого фронта.
Еще затемно к заставам и предместьям столицы тянулись отряды горожан, не военных, одетых в штатское, в старенькие, нарочно извлеченные из сундуков пальто, которые не жалко было вымарать в осенней грязи, в глине, не жалко изорвать о шипы колючей проволоки, — учителя и студенты, счетоводы и часовщики, домашние хозяйки и библиотекари шли рыть окопы, рвы, эскарпы, возводить укрепления, воздвигать противотанковые препятствия вокруг города, за Филями, за Поклонной горой, где ехал когдато к Бородинскому полю один только горожанин, поражавший солдат своим штатским платьем и шляпой, Пьер Безухов...
Да, русские изменились! Теперь по одной дороге с солдатами, направлявшимися в сторону фронта, шли тысячи горожан. Москва на окраинах превращалась в крепость, и не будет преувеличением сказать, что почти все население столицы стало ее гарнизоном. Москвичи шли к заставам, в предместья, где им давали лопаты и показывали, как надо рыть окопы, и они рыли, скользя в липкой глине, и на отдыхе разжигали костры, сушили одежду, вымокшую на дожде, и опять брались за лопаты и ломы. Многие, экономя время и силы, уже не возвращались в свои дома ночевать, а жили поблизости от окопов до окончания оборонительных работ, как настоящие армейские саперы.
Мимо них по дорогам, перегороженным баррикадами и стальными ежами из рельсовых балок, проходили войска в сторону фронта, к подмосковным рекам Наре и Истре, к каналу Москва — Волга, к той земле, изрытой траншеями, где решалась судьба советской столицы, где пехотинец с гранатой выходил один на один против немецкого танка, где солдаты и генералы несли страшную ответственность за безопасность столицы, где в трубках полевых телефонов часто был слышен спокойный, ободряющий голос Сталина.
Уже не был в наших руках Можайск, уже рыскали немецкие
автоматчики в дачных поселках на Ленинградском шоссе, уже ре Москва, 7 ноября 1941 года. На военном параде на Красной площади.
Фото Дм. Бальтерманца