кламировался в Берлине фильм «О вступлении немцев в Москву», уже гнали колхозники стада через столичные площади к восточным дорогам и станки московских заводов двигались эшелонами на Урал и в Сибирь, в глубь России. Москвичи трудились для фронта. В мастерских, где чинили керосинки или патефоны, теперь изготовлялись детали для минометов, кустари стали оружейниками, гражданские инженеры участвовали в строительстве укреплений, женщины, засучив рукава и хозяйственно покрикивая на нерадивых, тащили железный лом и песок к баррикадам. Художники оставили свои маленькие полотна и трудились теперь над раскраской и камуфляжем улиц, целых кварталов, путая карты немецким штурманам, превращая дома в сады, обширные площади — в густо застроенные поселки; даже Москва-река на одном участке стала рощей с разбросанными между деревьев домиками. Подростки забирались на чердаки и, стоя возле слуховых окон, выходивших на улицу, совещались: «Отсюда удобно держать под огнем весь перекресток, только дали бы нам пулемет! А нет, так запасемся камнями! »
Вся Москва готовилась к бою. Дым и пламя войны коснулись столицы бомбардировками с воздуха, взрывами бомб, ночными пожарами. Угрюмо и страшно кричали во мгле сирены воздушной тревоги. Многие из горожан были переведены на казарменное положение — на заводах, в учреждениях, в газетных редакциях. Журналисты спали рядом со своими шоферами, чтобы будить друг друга пораньше и еще затемно, облачившись в овчинные полушубки, отбыть в дивизии, на линию боя, а к ночи вернуться с очередной корреспонденцией с фронта. Терзая машинисток махорочным дымом, они все чаще и чаще диктовали те же слова:
«Положение под Москвой остается очень серьезным».
Со дня на день немцы могли быть на Сходне — это почти Москва. В те дни и на других магистралях, возле какого-то пункта, очень недалеко от Москвы, ехать дальше было нельзя, и это было так больно, что мы об этом не говорили и старались казаться веселыми. Утром возле вывешенной в витрине газеты собирались десятки людей, — «Положение под Москвой остается серьезным», — и люди шли от витрины работать, делать снаряды, рыть на заставах траншеи, таскать к баррикадам мешки с песком и, если нужно, стрелять, стрелять, как только покажутся немцы.
А Гитлер двинул ж Москве цвет своей армии, исполинские силы, воздушные эскадры, танковые дивизии, переброшенные со всех фронтов, — под Истрой шли в наступление танки из ливийской пустыни.
И все же в ту пору я не запомню в Москве хмурых, отчаявшихся, потерявших надежду людей. Москвичи были серьезны, но не угрюмы. Иные шли на смерть, но в последний час видели вечную жизнь народа, страны, — из столицы уходили тогда в партизанский отряд Зоя Космодемьянская, сестры и братья ее по оружию. В районе Наро-Фоминска я видел, как в очень тяжелый для фронта момент прибыл из столицы воинский поезд. Из него вышли московские рабочие, еще вчера стоявшие у станков, — с дороги они сразу направились в бой — мытищинские слесари, автомобильщики с завода имени Сталина...
Москвичи были всюду, на всех фронтах, и один из них запомнился на трудном участке, где много дней шел бой за малую пядь земли, протяжением в четыреста метров: это был ключ к пере
крестку важных дорог. В группе наших командиров, черных от грязи и дыма, не спавших много ночей, измотанных затянувшимся боем, мы увидели маленького, расторопного капитана. Живой, как ртуть, наполненный какой-то веселой злостью, он маневрировал минометным огнем, обманывая немцев внезапным и хитрым передвижением своих батарей. Он поспевал делать сразу тысячу дел.
— Бондаренко-о! — кричал он, бог знает как заметив в сутолоке боя нужного ему человека. — Отсюда возьми правее на сто метров и там располагай батарею. Направление огня — на опушку леса с разбитой сторожкой. Да поживее! Минометы поставишь на обратном скате, чтоб фрицам не было видно.
Тут же он примечал батальонную кухню, застрявшую в сугробе, посылал бойцов подсобить и заодно приказывал передать кашевару:
— Макароны в суш пусть не закладывает. Пока до бойцов доберется, опять болтушка будет, как давеча, переварит в дым. Как доедет до старых окопов, там пусть и закладывает, в самый раз по времени будет, и макароны поспеют.
Что-то было в этом капитане знакомое. Постойте, ну, конечно же, это он, москвич, горожанин, — подумать только, как изменяет людей война! Мы вспомнили его прежним, задумчивым, молчаливым. Тонкий художник, он работая в области фотографии, иллюстрировал детские книги. Однажды пришлось в течение месяца наблюдать, как он изо дня в день возился в лаборатории с куклой, снимал ее со всех сторон, поворачивал и так и этак, сооружал игрушечную спальню, игрушечный сад, водил куклу гулять под картонными деревьями, ломал голову над каждым движением ее рук и ног и сделал прелестную книжку о приключениях маленькой куклы. И вдруг он здесь, капитан, начальник штаба минометного батальона. Минометчики били по атакующим немцам. Бывший иллюстратор Детиздата командовал:
— Ближе 100! Огонь! Прижимай их к земле!
И немцы, бывалые убийцы и громилы, подмявшие под себя почти все земли Европы, от Греции до Норвегии, откатывались назад от таких москвичей, как мытищинские рабочие, как этот художник, как тысячи горожан, сражавшихся за столицу, за советскую землю.
В какой стране, в какой из столиц мира запомнит история пример высшей нравственной доблести, равный тому, что явила Москва 7 ноября 1941 года!
Яростное наступление немцев продолжалось, берлинские радиостанции вопили, что немцы уже видят в бинокли дворцы и башни Москвы, честные люди в Европе и за океаном готовы были оплакивать участь советской столицы — и в тот день Сталин приказал провести, как всегда, традиционный военный парад на Красной площади.
Это был вызов мрачным и злобным силам фашизма, бушевавшим вблизи Москвы. Это был символ мужества, уверенности, великого предвидения. Из Москвы прозвучал над фронтом и над всем миром, объятым тревогой, спокойный и ясный голос товарища Сталина.
Он донесся сквозь снежный буран к солдатам подмосковного фронта. Его услышали люди оборонных столичных заводов. Его
МОСКВА В 1941 ГОДУФото О. Кнорринга.
Фото С. Струнникова.
Вся Москва готовилась к бою. Дым и пламя войны коснулись столицы бомбардировками с воздуха, взрывами бомб, ночными пожарами. Угрюмо и страшно кричали во мгле сирены воздушной тревоги. Многие из горожан были переведены на казарменное положение — на заводах, в учреждениях, в газетных редакциях. Журналисты спали рядом со своими шоферами, чтобы будить друг друга пораньше и еще затемно, облачившись в овчинные полушубки, отбыть в дивизии, на линию боя, а к ночи вернуться с очередной корреспонденцией с фронта. Терзая машинисток махорочным дымом, они все чаще и чаще диктовали те же слова:
«Положение под Москвой остается очень серьезным».
Со дня на день немцы могли быть на Сходне — это почти Москва. В те дни и на других магистралях, возле какого-то пункта, очень недалеко от Москвы, ехать дальше было нельзя, и это было так больно, что мы об этом не говорили и старались казаться веселыми. Утром возле вывешенной в витрине газеты собирались десятки людей, — «Положение под Москвой остается серьезным», — и люди шли от витрины работать, делать снаряды, рыть на заставах траншеи, таскать к баррикадам мешки с песком и, если нужно, стрелять, стрелять, как только покажутся немцы.
А Гитлер двинул ж Москве цвет своей армии, исполинские силы, воздушные эскадры, танковые дивизии, переброшенные со всех фронтов, — под Истрой шли в наступление танки из ливийской пустыни.
И все же в ту пору я не запомню в Москве хмурых, отчаявшихся, потерявших надежду людей. Москвичи были серьезны, но не угрюмы. Иные шли на смерть, но в последний час видели вечную жизнь народа, страны, — из столицы уходили тогда в партизанский отряд Зоя Космодемьянская, сестры и братья ее по оружию. В районе Наро-Фоминска я видел, как в очень тяжелый для фронта момент прибыл из столицы воинский поезд. Из него вышли московские рабочие, еще вчера стоявшие у станков, — с дороги они сразу направились в бой — мытищинские слесари, автомобильщики с завода имени Сталина...
Москвичи были всюду, на всех фронтах, и один из них запомнился на трудном участке, где много дней шел бой за малую пядь земли, протяжением в четыреста метров: это был ключ к пере
крестку важных дорог. В группе наших командиров, черных от грязи и дыма, не спавших много ночей, измотанных затянувшимся боем, мы увидели маленького, расторопного капитана. Живой, как ртуть, наполненный какой-то веселой злостью, он маневрировал минометным огнем, обманывая немцев внезапным и хитрым передвижением своих батарей. Он поспевал делать сразу тысячу дел.
— Бондаренко-о! — кричал он, бог знает как заметив в сутолоке боя нужного ему человека. — Отсюда возьми правее на сто метров и там располагай батарею. Направление огня — на опушку леса с разбитой сторожкой. Да поживее! Минометы поставишь на обратном скате, чтоб фрицам не было видно.
Тут же он примечал батальонную кухню, застрявшую в сугробе, посылал бойцов подсобить и заодно приказывал передать кашевару:
— Макароны в суш пусть не закладывает. Пока до бойцов доберется, опять болтушка будет, как давеча, переварит в дым. Как доедет до старых окопов, там пусть и закладывает, в самый раз по времени будет, и макароны поспеют.
Что-то было в этом капитане знакомое. Постойте, ну, конечно же, это он, москвич, горожанин, — подумать только, как изменяет людей война! Мы вспомнили его прежним, задумчивым, молчаливым. Тонкий художник, он работая в области фотографии, иллюстрировал детские книги. Однажды пришлось в течение месяца наблюдать, как он изо дня в день возился в лаборатории с куклой, снимал ее со всех сторон, поворачивал и так и этак, сооружал игрушечную спальню, игрушечный сад, водил куклу гулять под картонными деревьями, ломал голову над каждым движением ее рук и ног и сделал прелестную книжку о приключениях маленькой куклы. И вдруг он здесь, капитан, начальник штаба минометного батальона. Минометчики били по атакующим немцам. Бывший иллюстратор Детиздата командовал:
— Ближе 100! Огонь! Прижимай их к земле!
И немцы, бывалые убийцы и громилы, подмявшие под себя почти все земли Европы, от Греции до Норвегии, откатывались назад от таких москвичей, как мытищинские рабочие, как этот художник, как тысячи горожан, сражавшихся за столицу, за советскую землю.
В какой стране, в какой из столиц мира запомнит история пример высшей нравственной доблести, равный тому, что явила Москва 7 ноября 1941 года!
Яростное наступление немцев продолжалось, берлинские радиостанции вопили, что немцы уже видят в бинокли дворцы и башни Москвы, честные люди в Европе и за океаном готовы были оплакивать участь советской столицы — и в тот день Сталин приказал провести, как всегда, традиционный военный парад на Красной площади.
Это был вызов мрачным и злобным силам фашизма, бушевавшим вблизи Москвы. Это был символ мужества, уверенности, великого предвидения. Из Москвы прозвучал над фронтом и над всем миром, объятым тревогой, спокойный и ясный голос товарища Сталина.
Он донесся сквозь снежный буран к солдатам подмосковного фронта. Его услышали люди оборонных столичных заводов. Его
МОСКВА В 1941 ГОДУФото О. Кнорринга.
Фото С. Струнникова.