очки 

Рассказ из цикла «Современники» 

Борис ПОЛЕВОЙ 

Пожалуй, с того самого румяного, хрусткого зимнего утра, когда партизаны после двух лет тяжелой лесной войны выходили навстречу нашим наступающим частям и Анна Михайловна Суворова, идя в середине колонны, вдруг увидела в розовеющей дали, меж заснеженными соснами, своих солдат в заскорузлых полушубках, ушанках и валенках, с того теперь уже далекого дня эта пожилая, спокойная, уверенная в себе женщина не волновалась так, как сейчас, ожидая, что ей вот-вот предоставят слово. 

Собственно, поводов для волнения не было никаких. И в колхозе и в своем районе Суворова давно уже прослыла человеком, который за словом в карман не полезет. Районные, да и областные работники, из тех, кто грешил незнанием колхозных дел или невниманием к льноводству, побаивались этой прямолинейной, грубоватой женщины и ее острого, беспощадного языка. Но то было на родине, то были свои, домашние, досконально знакомые дела. А тут конференция, на которую съедутся делегаты со всей страны, тут большой разговор о самом простом и одновременно самом сложном, о том, что кровно интересует не только Суворову, не только ее односельчан из колхоза «Великий перелом», но людей всей, как есть всей земли. И, узнав, что, возможно, на этой конференции ей предоставят слово, Суворова вдруг ощутила такое волнение, будто ей в самом деле предстоит говорить со всеми народами сразу. 

Она так и сказала в райкоме, что трусит, что для столь ответственного выступления ей и слов-то настоящих не сыскать, что в делегации есть люди пообразованней и поречистей. Им, мол, и книги в руки. 

В райкоме удивились, стали успокаивать, а с речью обещали помочь. И действительно, перед отъездом Суворова получила пять страничек, аккуратно напечатанных на машинке. В них было все, что положено: и перечисление страшных бед, причиненных их краю фашистским нашествием, и примеры того, как после войны возрождались на пепелищах села и города. Были тут и веские цифры, и правильные слова о войне и мире. Все это Суворовой пришлось по душе: грамотно, культурно. Она вписала в текст кое-что свое, взятое из жизни «Великого перелома», и совсем было уже успокоилась. 

Но на конференции, среди делегатов, которых она никогда до сих пор не встречала и которых то и дело узнавала по фотографиям и портретам, напечатанным в разное время в газетах и журналах, беспокойство вновь одолело ее. Вот перед кем говорить придется! После первых же прослушанных речей заготовленный текст вызвал у Суворовой тревогу. Все в нем правильно, все на месте, но чего-то нет. Мысли, что ли, не новы, слова ли слишком уж привычны, тусклы... 

Руководитель делегации, инженер-конструктор по профессии, выслушав ее сомнения, усмехнулся: 

Предела совершенства, дражайшая Анна Михайловна, как известно, нет. 

Однако он не пошел обедать и весь перерыв просидел вместе с Суворовой в опустевшем фойе над текстом ее выступления. Но и этого ей показалось мало. Странное, жутковатое ощущение, что предстоит говорить не только вот этим людям, наполняющим зал, а всему человечеству, не покидало колхозницу. И она упросила подругу по делегации и соседку по номеру, старушку-учительницу, не ходить в этот вечер в МХАТ, куда они имели билеты и где им обеим очень хотелось побывать. 

До самой ночи они вдвоем, прихлебывая крепкий чай, взвешивали и шлифовали каждую фразу. Опытная учительница даже отметила на полях, где нужно «нажать на голос». Потом, оседлав очками свой короткий, вздернутый и теперь, в пожилые годы, все еще весьма за

4 

Рисунок О. Верейского. 

дорный нос, Суворова с выражением прочитала соседке результат стольких трудов. Учительница слушала задумчиво, склонив набок голову. Прослушав, она сказала: «Отлично, пятерка!» Речь в самом деле получилась хоть куда. 

Чего бы, кажется, и беспокоиться? 

И все же сейчас, когда объявлено, что следующее слово будет предоставлено ей, Суворова волновалась. Приближалось что-то большое, небывалое, давно ожидаемое и все же нежданное, сулящее какие-то неизведанные переживания. Чувства, которые она испытывала в эти минуты, очень напоминали ей почему-то те мгновения, когда, выйдя из леса, увидела она первую колонну советских воинов и когда вместо того, чтобы бежать навстречу им, родным, долгожданным, она прижалась к сосне, чувствуя, что силы оставляют ее, и издали следила за тем, как ее товарищи по лесной войне обнимаются с солдатами на доpore... 

Она не слышала, что говорил оратор, не знала, почему короткие аплодисменты то и дело перебивали его речь. Она то снимала, то надевала очки, то перебирала листы своей речи, то принималась ее читать. Ей казалось, что соседи видят, как она волнуется, и, чтобы скрыть дрожь пальцев, плотно прижимала руки к коленям. И, конечно, она прозевала момент, когда освободилась трибуна. Голос председателя, как показалось ей, внезапно произнес: 

Предоставляю слово Анне Михайловне Суворовой, председателю правления колхоза «Великий перелом». 

Сразу вдруг успокоившись, Суворова неторопливо поднялась с места, хозяйственно забрала свои записи, футляр с очками, ответила на незаметное пожатие руки своей соседкиучительницы и с достоинством, неторопливо направилась по проходу к трибуне. Два ордена Красного Знамени боевой и трудовой тихонько позвякивали у нее на груди, стукаясь друг о друга в такт шагам. 

Ощущая растущую уверенность, она разложила перед собою на трибуне листки и спокойно посмотрела в зал. Страдающая острой дальнозоркостью, она не различила первых рядов, но семнадцатый, где сидела ее делегация, она видела четко: разглядела конструктора, глаза которого, как бы настороженно таились за сверкающим пенсне, заметила взволнованное ожидание на добром лице учительницы и поняла, что старушка беспокоится за нее. Уверенно улыбнувшись, адресуясь точно не ко всем, а только к этой маленькой, сухонькой учительнице, она произнесла: 

— Товарищи! 

Обращение прозвучало звонко. Учительница поощрительно кивнула ей в семнадцатом ряду, как кивала она, вероятно, в классе, приготовившись слушать ответ хорошего ученика. 

Невысокого роста, крепкая, несмотря на свой возраст, румяная и чернобровая, стояла Суворова на трибуне. Держалась она просто, и делегатам было необычайно приятно услышать, как увесистое волжское «о» округлилось в первом же произнесенном ею слове. Руки Суворовой между тем привычными движениями открыли очечник. 

И вдруг пальцы, судорожно шарившие в футляре, оцепенели. На лице оратора, мгновение назад таком спокойном, появилась странная улыбка. 

Товарищи! повторила Суворова, и теперь слово это прозвучало как вопрос, как выражение недоумения и испуга. Руки ее все еще вертели пустой футляр. Очков в нем не было. Она, должно быть, забыла их там, в семнадцатом ряду, а может быть, выронила по пути на трибуну. 

На пюпитре, расплываясь, белеют листы бумаги. Вместо букв, сколько она ни вглядывается, глаза различают лишь размытые, не

четкие, сплошь темные строки. Шея и спина у Суворовой сразу стали влажными, ноги подламывались. В напряженной тишине позвякивали ордена, стукаясь один о другой. Это легкое позвякивание казалось теперь колхознице громким, как звук колокола, и она дрожащей рукой прижала ордена к груди. 

Зал ожидал. Учительница, сидевшая в дальнем ряду, побледнела и вся устремилась вперед, точно готова была броситься подруге на помощь. Тревожно посверкивали стекла пенсне руководителя делегации. А Суворова думала: «Провалилась! Сорвала выступление! Осрамила делегацию, оскорбила всех тех, кто доверил сказать с этой трибуны о своих чувствах и мыслях. Что делать?! Уходить?... Проклятые очки!» 

Она растерянно оглянулась на президиум. Невооруженными глазами она нечетко видела контуры лиц, но ей чудилось, что она различает написанное на них раздражение, сердитые взгляды. Какой позор, господи! Провалиться бы под пол, исчезнуть!... 

И вдруг оттуда, из рядов президиума, до нее донесся сочувственный, полный доброжелательности голос, принадлежащий, как она догадалась, тому знаменитому писателю C серебряной головой и юношеским, даже мальчишеским лицом, что с утра вел заседание: 

Чего же вы смущаетесь, Анна Михайловна? Говорите, что на душе, что на сердце. 

И оттого, что незнакомый этот человек назвал ее по имени и отчеству и что голос у него был совсем домашний, Суворова вдруг спохватилась: в самом деле, что произошло? Ведь в этом великолепном зале, сияющем хрусталем огромных люстр, под сенью торжественных колонн сидят свои, советские, такие же, как и она, люди. Разве ей нечего сказать всем им, озабоченным так же, как и она, делами мира и войны? Да боже ж мой, сколько слов теснится у нее в голове!.. 

— Вот очки куда-то, шут их знает, запропастились, сказала она, смущенно улыбаясь, и три микрофона, поймав ее слова, усилили их, передали в зал, записали на пленку, бросили в эфир. Ну ладно, ничего, я так, без бумажки... Вы уж, товарищи, извините меня... 

Что означает этот короткий шумок, что прокатился вдруг по залу, прокатился и стих? Суворова смотрит на свою делегацию. Пенсне конструктора уже не сверкает; он сидит, нагнувшись, сжав ладонями свою лобастую голову, а учительница вся вытянулась вперед, и губы ее шепчут, будто хотят что-то подсказать. 

«Переживают»,- догадывается Суворова, но это ей уже не страшно. Главное сделано прервана тишина, сказана первая фраза,— а говорить ей есть о чем. 

Кто я, почему здесь стою перед вами, товарищи? Председатель хорошего колхоза, как вам тут сказали? Правильно. Льноводка умелая? И то верно. Но главное-то разве в этом? Глазное в том, что я женщина, по-старому, по-деревенски говоря, баба баба-вдова. Муж мой погиб в партизанах. Баба-сирота, потому что старший мой убит на войне, а дочка единственная пропала в фашистской неволе. Забрали они ее, и не вернулась. И где сгибла, не знаю. Одни говорят, будто по дороге, когда их на чужбину везли, руки на себя наложила, другие будто из эшелона сиганула и пристрелили ее... Вдова-сирота, товарищи, вот кто вам это все говорит! А уж кому, как не мне, вдове-сироте, знать, что такое война и что она, проклятая, несет людям. 

Суворова на миг останавливается и тыльной стороной руки крепко вытирает горячие, повлажневшие губы. В зале тишина. Попрежнему еще сидит, согнувшись, руководитель делегации, но учительница уже не тянется с подсказкой. Она все еще насторожена, но уже поощрительно кивает головой. Колхозница ласково улыбается ей. На душе у нее совсем покойно, будто сидят перед ней свои, односельчане, которых она знает, которые вместе с ней выросли или родились у нее на глазах. 

Да разве я тут одна такая? Вон там, в нашей делегации, учительница заслуженная, Преображенская Вера Николаевна. У нее единственный сын Костя, Константин то есть, под Керчью погиб. А рядом вон, возле нее, в пенсне, это конструктор-лауреат товарищ Блаженов. У него в эвакуации вся семья померла от тифа... Да разве ж мало таких среди нас.