просунуться немного вбок и упереться одной лопаткой в стенку. И он сразу стал не просто участником, а первым лицом в разговоре, который начался до него. 

На площадке говорили о болезни директора комбината Сомова. 

— А вот Павлуша, — сказал Гамалей, — он, наверно, нам лучше скажет... Где сейчас Иннокентий Зосимович, как он? 

Всем известна была слабость директора комбината к мартеновским цехам,— они были детищем Сомова и лучшим его детищем. Павлуша знал о директоре не больше, чем знали другие, но он понял, что должен теперь все это повторить. 

Он в Кисловодске, сказал Павлуша. Если разрешили выехать, значит, ему лучше. 

Что же с ним было все-таки? спросил незнакомый Павлуше старый рабочий с лицом того темного цвета, который день за днем и год за годом незаметно откладывается на лицах людей, десятки лет работающих на горячем производстве. 

Сердце! — сказал Крутилин. 

— У нас так рассказывают: он принимал очередной рапорт из цехов и вдруг опустился без сознания, сказал Павлуша. Хорошо, что Арамилев, парторг, был тут, не растерялся, сразу кнопку секретарю, а сам в трубку, спокойно, чтобы паники не поднимать: «Иннокентия Зосимовича срочно Москва вызвала, обождите, рапорт будет принимать Бессонов». И тут же по городскому врача, а сам кинулся ему галстук снимать, освободил грудь, чтобы легче дышать. Правда, он скоро пришел в себя, хотел встать, но ему не дали, перенесли на диван. 

Переработка, конечно, сказал Гамалей. 

Что у него определили, я этого не знаю, продолжал Павлуша. — Ивашенко, главный сталеплавильщик, раньше ведь он был у нас во втором мартеновском, так рассказывал: его хотели специальным вагоном отвезти в областную больницу, но он отказался и остался дома. Он не верил, что с ним чтонибудь серьезное, привык быть здоровым, да ведь силища-то какая! сказал Павлуша с восхищением.—Один раз он всех обманул все-таки, оделся, хотел поехать на завод, а шофер у него ездит с ним уже лет пятнадцать, отказался везти. Он даже накричал на него. «Уволю тебя!...» «Увольняйте,-говорит,- а я не повезу...» 

Нам его потерять нельзя, сказал старый рабочий,-его печать на всем, что мы тут сделали... 

Павлуша, который начал рассказывать только потому, что был вызван на это, вдруг понял, что старый рабочий сказал правду. Павлуша подумал о том, что его личный путь на производстве и даже в жизни мог бы и не быть таким путем, если бы Сомов среди больших своих дел не помнил о нем. И все на площадке заговорили о том же и начали приводить примеры, каждый из своей работы и жизни. 

Никогда так не проверяется ценность руководителя-работника, с деятельностью которого связана работа и жизнь десятков и сотен тысяч людей, как в то время, когда перед ними встает возможность по тем или иным причинам расстаться со своим руководителем. 

Та оценка работника-руководителя, которую он чаще всего получает непосредственно или через чужие уста от сравнительно узкого круга окружающих и часто подчиненных ему людей, не может являться действительной оценкой его места в жизни. Как часто передвижение такого работника с одного места на другое долгое время остается даже неизвестным ни тем десяткам и сотням тысяч людей, которых он покинул, ни тем, к которым прибыл! 

Много уже времени спустя где-нибудь в таком же неофициальном клубе вдруг возникнет разговор между двумя или тремя: 

А у нас, оказывается, новый директор! 

А ты не знал? 

Куда же того-то дели? 

А кто же его знает, перевели куда-то. 

Заслужить то, чтобы заговорили о тебе десятки и сотни тысяч, можно только в двух случаях: если ты настолько дурно работал и так этим напортил, что люди не в силах удержаться от выражения удовлетворения справедливостью той власти, которая тебя наконец убрала; и 

если ты работал так хорошо, что твоя деятельность оставила реальный след в жизни десятков и сотен тысяч людей, когда каждый участник общего труда понимает, что без тебя это могло быть и не сделано или было бы сделано хуже. 

Вот такое чувство было сейчас в душах людей, обсуждавших во многих и многих неписанных клубах болезнь Сомова. 

Все, что на протяжении последних полутора десятков лет было создано в Большегорске усилиями десятков и сотен тысяч людей, во всем этом была доля Иннокентия Сомова. Да, ему до всего было дело! 

Люди знали об этом и переживали его болезнь, как свою. Если бы он мог это слышать! 

Скрежеща тормозами и вызванивая себе дорогу, трамвай развернулся по широкой петле и выехал с проспекта Строителей на Набережную улицу к остановке. Здесь уже не было такого напора людей, стремившихся попасть на трамвай: до завода было уже недалеко. По Набережной густо шел народ по направлению к дамбе, и среди народа мед

ленно продвигались сдвоенные трамвайные вагоны те, что прошли раньше. 

Вагоны были обращены теперь к заводу той стороной, с которой садились люди. И хотя люди, заполнявшие вагоны, ежедневно совершали этот путь и ежедневно перед ними открывался все тот же вид, разнообразившийся только от времени дня или ночи да от погоды в разные времена года, не было человека, который не сделал бы усилий, чтобы поверх или между голов других снова и снова взглянуть на развернувшуюся перед глазами панораму завода. 

Для здешних мест не редкость солнечные дни, тем более солнечные утра в средине лета. Но здесь редко не бывает ветров они вздымают пыль над городом, над заводом, над рудником, особенно там, где ведутся разработки, строятся новые цехи или жилые здания. Ветер не уносит, а рассеивает и перемешивает дым, пыль, сажу над всей огромной территорией, и в пелене, затмевающей небо, движется мерклое круглое солнце, на которое можно смотреть. 

7