щина и спросила: А на прошлогодней вашей Гришка косит?
— Гришка.
А на позапрошлогодней? Петро?
— Петро.
— Счастливые вы!..
Это счастье, Андреевна, у каждого под мозолями лежит. Понятно? важно сказал Игнат и добавил негромко: Счастливый-то счастливый, а дочку за меня не отдала...
— То ее воля, — сдержанно сказала женщина. Ее, Раисы...
— Вашего роду! — сказал Игнат значительно и подал завернутую в бумагу шестерню.— На! Пользуйтесь! Да скажи Трофимычу: пускай не убивается... Не докосит своей загонки-я помогу. Я хату ставлю, мне грошей много надо...
Ну-ну! оборвал его Корней. Передай комбайнеру, тетка, чтоб не ждал буксиров. Пусть на план жмет. Ты кто у него? Штурвальная?
Жинка я у него.
Жинка? Корней вскинул голову, любопытство на миг осветило глаза. Жинка? Ишь ты!... Ну вот что, жинка, деловито заговорил Корней,-ты жми на старика! Жми, жми! План давайте!
Женщина встрепенулась, проворно спрятала шестеренку, строго-осуждающе глянула на мужчин. Столярову показалось, что она хочет что-то сказать, может, пожаловаться, может, выругаться. Но она, помолчав минуту, резко, наотмашь, махнула рукой и только выдавила злое, презрительное:
- Эх, вы!..
И скрылась в степи.
Что это она? встревожился Столяров, вслушиваясь в быстрые удаляющиеся шаги женщины.
Завидки взяли на Игната, спокойно объяснил Корней. — Тут так повелось: как выбьется человек в гору, так все и косятся. Завидущий район, ревнивый!... Черт те что!... Казачество! Ничего, злее в работе будут! заключил он и обернулся к Игнату.—Ты только не задавайся, герой!
Я свое знаю, с достоинством ответил Игнат. Мое дело косить.
Ну, то-то! кивнул Корней и сказал Сто
лярову: Пора, Павел Иваныч! Люди, наверно, съехались... Весь район будет слушать! поднял он палец.--Радистам команда подана...
...Все было, как положено... Игнату поднесли подарок, и он сказал речь. И Слепченко сказал речь. Уверенный, что его слушает весь район, Корней, шурша перед микрофоном бумагами, выкрикивал:
Тринадцатая бригада! Где темпы? Кожухов! Ты чуешь меня, Кожухов? Почему отстаешь?
И, отвлекшись от микрофона, трижды обрушивался на бригадира Степана Галабурду, сидевшего напротив.
— Ты мне смотри, друг! — грозил он ему пальцем. К Бондарю на стажировку поставлю. Чуешь?
А Галабурда, небольшой круглолицый ка
зак, по-петушиному всплескивал руками, как крыльями, и оборонялся:
Да Корней Тихонович! Да боже ж мой!.. Да за что?!
Отчитав людей, Корней отложил бумаги, откашлялся и спокойно, внятно, дельно стал объяснять, как надо косить полегшую пшеницу. И, странная вещь, Столярову показалось, что выкрикивал: «Почему отстаешь?» один человек, неумный, грубый, которому больше нечего сказать людям, а о пшенице, о сегментах и косах заговорил другой человек, мудрый, дальновидный, заботливый... Столяров взглянул на комбайнеров и бригадиров. Их съехалось немного. Усталые, пыльные, в масле, с воспаленными от половы глазами, они сидели на земле все в одной позе, обняв руками колени. И по притухшим взглядам, по постным лицам угадал Столяров, что люди томятся, ждут, когда все это кончится, а на Игната, приметил он, косятся, как на чужого...
Слепченко закрыл собрание и позвал бригадиров в вагончик толковать о запасных частях. Столяров вышел из-под навеса, подошел к Галабурде, опустился рядом на бревно и спросил участливо:
— Тяжеленько?
Ох, тяжеленько! Галабурда мотнул головой.
Поговорили о том, как трудна эта страда, столкнулись папиросами над зажженной спичкой, и Столяров, глядя в желтоватые, узкие, с хитрецой глаза Галабурды, сказал:
- А Игната не любите...
— Почему? — громко возразил Галабурда, но сторожко оглянулся и, не заметив никого поблизости, признался: Нелюбимый.
— Плох?
— Игнат! — ахнул Галабурда. — Игнат плох?! Да лучший же косары... Да такого хлопца!.. Такого хлопца!... Э, что там говорить! Такого хлопца... Да боже ж мой! Нет в районе другого такого хлопца... Один! Зиму весну слоняется квелый, сонный, хоть молоко на нем вози... А подойдет хлеб, выкинут команду: «Хлопцы! По загонам!» он как врубится... И рубит и рубит, день и ночь, день и ночь, как струна, натянутый... Все горит под рукой... Куда там за ним гнаться! Бешеный! Свою загонку кончит, еще и дружков-соседей обкосит по самые колеса... У-у-у!... Куда там! А нелюбимый!
— Зазнался?
— Не-ет, — зажмурился Галабурда, — он и до Звезды был такой. Батько его кормил-поил и невестку, жинку игнатову, кормил-поил с дитем, пока Игнат отбывал службу... А Игнат со службы возвернулся, взял раздел, привел понятых, все домашние чашки-ложки пересчитал, поделил на пять кучек, забрал свою долю и досвиданьичка родному батьке не сказал... Нет, нелюбимый! Людей в упор не видит. Старик его тут учил, а он того старика под смех пустил. Такой! Идет передом, бьет всех нас выработкой, а чтоб я к нему на стажировку пошел? Да боже ж мой!..
— А кто любимый?
— Галабурда! — донесся раздраженный голос Корнея.
Ой, лышенько! забеспокоился Галабурда. Оставит Корней Тихонович без полотен...
Кто любимый? повторил Столяров.
Галабурда поднялся, указал в темноту:
Во-он... Бачите зирочку? Чуть-чуть блестит. Ото... И дробным шагом потрусил к Корнею.
Столяров глянул туда, куда указал бригадир, приметил неяркий красноватый огонек, прикинул: далеченько... Но огонек моргал, звал... Столяров оглянулся на Корнея, согнувшегося над бумагами, одернул гимнастерку и, по привычке степного человека, не опасаясь ям на скошенном поле, зашагал по скользкой стерне...
Комбайн светился странно, изнутри, и, только подойдя ближе, Столяров догадался, что это человек орудует внутри машины и светит себе фонарем. Дробно постукивал молоток, потом напильник несколько раз прошелся по металлу, послышалась громкая речь. Женщина очень знакомым звонким голосом что-то рассказывала, а из машины ей отвечал глуховатый мужской голос. Столяров наткнулся на копну, опустился на солому, прислушался.
— Корней сказал, чтоб жали, план давали,— рассказывала женщина. — Ты чуешь, батько?
«Великомученики», понял Столяров, припомнив сердитую комбайнерку. Так вот кто любимый...
— Ты чуешь, батько? — допытывалась женщина. План давайте...
Чую! ответили из комбайна.
Напильник с силой врезался в железо, примолк, раздалось тревожное:
А ты говоришь: скинули Корнея. Опять он?
Он председатель.
— А-а-а...
Напильник зашаркал сердито, точно бы отчитывая кого-то.
- А нового бачила?
— Бачила.
— Какой?
Та лобастенький...
— А-а-а...
Столярову стало жарко, он расстегнул воротник. Вот он и вошел в жизнь этих людей.
Напильник шуршал успокоенно, видно, комбайнер кончал зачищать заклепку. Неподалеку раздались шаги. Кто-то, пригибая стерню, легко скользил по ней подошвами.
— Где тут он?—спросили молодо.
— Раиса! — отозвалась женщина. — Ты, Раиса?
— Я, мамо, — ответил молодой голос, и тотчас же из машины показался свет, очертил две женские фигуры одну знакомую, в ватнике, а другую молодую полную, статную.
— Что там дома, Раиса? — спросил мужчина.
Ой, притомилась!... От Ивана письмо.
Ну? нетерпеливо спросили из комбайна. — Как там?
Та ничего. Служит.
Когда явится?
Про то не пишет.
А про что?
Пишет: батько, не отдавайте наш комбайн, еще я на нем покошу.
В машине промолчали. Застучал молоток, быстро, бойко вызванивая.
— А вы все латаете, батько? — спросила молодая. Может, подсобить?
Ой, лышенько! вздохнула пожилая. Двадцать первый год на одной машине... И каждый день латать... И все пестаемся... Игнат сказал: никто вам не виноватый, что мучаетесь, давно надо списать комбайн, а то вы, как великомученики...
— Как? — усмехнулись в машине. — Великомученики? То истинно... То ж он нам в похвалу...
— Кабы в похвалу! — вздохнула молодая.
В машине молчали.
— Та хай ему грец, комбайну! — с неожиданным ожесточением сказала пожилая. Пускай списывают, новый дают... На новом Звезду заслужим. Ты чуешь, батько?
— Та чую.
— И рука у тебя пораненная и нога... Хай списывают, все одно спасибо не говорят! Одно знают: план, план... Должен быть конец?
— Ага! — ответили коротко и строго спросили: — Это кто ж тут латал? Ты, Раиса?
— Где? — встрепенулась молодая.
Под шнеком. По две наклепки в дыру... Эх!
— Я не латала, батько.
— А кто? Иван?
— Я латала, — негромко призналась пожилая. По две в дыру? То с войны латка...
— С какой войны?! — взволнованно спросили из комбайна. Я военные твои все поотдирал.
— Видно, не все. То первая. Заклепки из гвоздя?
— Из гвоздя.
— Мои! — вздохнула мать. — То мы с Ванюшкой латали. Я все пальцы пооббивала молотком. А Раиса Лидку нянчила. Ты служил, не знаешь...
В машине что-то заскрежетало.
Не отдирай, батько! крикнула пожилая.— Хай память останется.
— А говоришь, списать... — глуховато усмехнулись в комбайне. Как его спишешь, когда он кругом меченый... Вся жизнь на нем...
Столярову, как и всегда, когда подступало волнение, смертно захотелось курить. Он потянулся, нащупал папиросы, но совладал с собой. У комбайна молчали, видно, охваченные воспоминаниями. Лениво, как бы в задумчи
5