вости, постукивал молоток. Наконец пожилая сказала дочери:
А Игнат за тебя укорял, Раиса... Почему не отдали... Помнит.
Не надо про то, попросила дочь.
А любила? в голосе матери дрогнула тревожная нотка.
Ой, не знаю, мамочка...
Снова помолчали. Мать заметила:
Опять ему Корней подарок привез. Приемник.
То надо, Катя! объяснили из машины. И сам Игнат хвалился: моим комбайном политику делают.
- И то надо!
— А мы? Не политика? Хотя б спасибо нам...
От кого спасибо? От Корнея Тихоновича? усмехнулась дочь.— Дождетесь... «План есть план!» она так похоже передразнила Корнея, что Столяров не сдержал улыбки.
- Ну, расстрекотались! — начальственно прикрикнули из машины. Корней хлопотун. Ишь, какой район на плечах. Много вы понимаете!
— А чего ж он такой смутный, батько? На людей смотрит, как, скажите, они ему все по тыще рублей должны... План, план, план... Другого и слова нет... Ему что Игнат, что Кондрат — нет разницы...
— Такой уродился, — вздохнули в машине. Что ему люди? Комбайнер стукнул два раза молотком, добавил: А так он ничего, Корней... Безвредный...
Столярову стало так совестно, точно это не Корнея, а его самого оценили люди. А у комбайна журчала беседа. Дочь рассказывала:
— Федько Шкаруба что надумал, батько... Хвалился: мы вашу машину на площадь вытянем, а начальство пускай как хочет...
— Это к чему?
— А чтоб все глянули... Двадцать лет, говорит, сохраняете комбайн... Мы, хвалится, посчитали: семьсот тысяч пудов ваш батько намолотил... Чуешь, батько? Семьсот...
Из машины не ответили. Застучал молоток. Потом раздалось негромкое:
То богато они насчитали... Я думаю: шестьсот от силы...
— По бумагам!—живо возразила дочь.
- Ну разве что по бумагам...
— Сказали: будем твоему батьке Звезду просить, а начальство пускай как хочет... Отец молчал.
6
Звезду! повторила дочь. Ты чуешь?
Не положено, спокойно ответили из комбайна. Звезда за сезонную выработку дается... Мало ли что я за двадцать лет намолотил...
— А Федько говорит: мы знаем, что за выработку... А мы в Москву напишем, чтоб Трофимычу вашему за все дали... За всю службу...
А он, Федько, к тебе в женихи не набивается? — усмехнулись в комбайне.
Батько! гневно сказала дочь.
Не положено! строго ответили из машины.
Как не положено?! выкрикнула мать. Двадцать лет не положено? Все комбайнеры от тебя науку приняли не положено? Семейство все...
Ключ дайте! попросили из комбайна. На четырнадцать...
— Тьфу, бесчувственный! — притопнула ногой мать. Ему про что, а он ключ...
Ты, батько, слухай! подхватила молодая.
— Ладно, звезды! — добродушно усмехнулись в машине. Ты, Раиса, гукни Панька. Я кончаю, пускай трактор заводит.
Теперь надо было выйти к людям. Столяров вытянул затекшую ногу и вздрогнул, ослепленный. Вывернувшись из-за соседней копны, к комбайну, колыхаясь на бороздах, шла «Победа» и поливала все кругом холодным зеленоватым светом.
— Досватались! — с тревогой сказал комбайнер, вылезая из-под машины. Начальство...
За комбайном звучно распахнулась дверца, и раздался сердитый голос Корнея Слепченко:
— И тут стоят... Ах, черт!
Он грузно шагал к людям, рассыпая вопросы, жесткие, как иглы:
Давно стоите?... Что?... Горючее?... Поломка?.. Где водитель?..
Комбайнер, стряхивая с себя полову, шагнул к Корнею, остановился, нагнув голову, как путник, застигнутый в дороге внезапной грозой.
— Степанченко? — строго спросил Корней.— Ты что стоишь, дорогой? Без ножа режешь... План-то...
Я план тяну, Корней Тихонович, с достоинством ответил комбайнер.
Тянешь? Как тянешь? А ну, подверни
свет!-обернулся он к шоферу и полез в карман.
Пока Слепченко доставал бумаги и водружал на нос очки, Столяров разглядел «великомученика». Был он еще не дряхл, этот сутулый невысокий человек. Заматеревшая сила угадывалась в округлом, выступавшем из майки плече. Он стоял вполоборота, и Столяров не видел глаз, видел лишь нос, крупный, в таких же оспинках, как у жены, да впалую щеку, да еще короткие, торчком, седые волосы...
— Так, Степанченко, говорил Корней, вчитываясь в бумагу и не глядя на комбайнера. А ну, как ты тянешь? Ну-ну... Вы, брат, все у меня на персональном учете, все, как один... Ага, вот оно... Двести шестьдесят... Ишь ты! Ну, неплохо, Степанченко. Только учти, у Бондаря триста...
— Кем вы нас дразните! — вспыхнула пожилая. Бондарь, Бондарь... А не мы вашего Бондаря образовали?!
Катя! прикрикнул комбайнер.
— Ох, ревнущая у тебя жена! — засмеялся Корней. Может, и вы образовали, милая, а теперь у него же и поучитесь... А как ты думала?
Столярову снова показалось, что это говорит не тот Корней, какого он привык встречать на совещаниях, толковый и вдумчивый, другой Корней — неумный, крикливый, грубый, который потому и «нукает» на людей, что не имеет для них других слов...
«Эх, послушать бы тебе, что люди говорят насчет твоих «ну-ну»!» зло подумал Столяров и, с силой одернув гимнастерку, вышел на свет.
Ты? обрадовался Корней. А мы всю степь обшарили...
Два часа спустя, подобрав по дороге Галабурду, они возвращались в станицу. Столяров, растроганный разговором со стариком, молчал. Корней сконфуженно посапывал, цедил виновато:
— Признаю, есть наш недосмотр, Павел Иваныч... Надо бы этому Степанченко хоть премию дать за сохранение машины...
— Хоть премию! — Столяров поморщился.— Нет, чествовать будем! Всем районом и широчайше... И Звезду ему попросим... Сколько
он комбайнеров выучил? Восемьдесят? А намолотил? Семьсот тысяч? А в семье у него сколько комбайнеров? Четверо? Вот за все за это... И за терпение!
«Ну, начался шум-гром!» вздохнул Корней.
А комбайн это верно придумано вытянем на площадь, поставим на помост...
— С латками?
— С латками.
Ой, добре! причмокнул Галабурда. Значит, отметим Трофимыча? Ну, за него и я...
Тебе только дай! зыкнул на него Корней. — Тебе хоть за Трофимыча, хоть за Максимыча... Абы гульнуть...
— Не-ет, извиняйте! — обиделся Галабурда. Когда Игната поздравляли, я ни-ни! Ни росиночки! А за Трофимыча? Да это же... Галабурда защелкал пальцами, как бы вылущивая слово, это же человек! выкрикнул он. Человек! Игнат первый комбайнер, а Трофимыч первый человек из комбайнеров...
— Поне-ес... — отмахнулся Корней.
Нет, первый! Игнат, тот двадцать дней в году геройствует, а Трофимыч день в день. Скажи ему, самому старому комбайнеру: «Илья Трофимыч! Будь ласка, сложи печку в конюшне»,- и сложит, та еще и добре сложит. А гляньте на семейства. У Игната он комбайнует, а жинка базарюет. А у Трофимыча?... Та что там говорить!...
И в безвестности! раздраженно перебил Столяров.— Такой человек — и в безвестности, да еще под насмешками... А что он от тебя слыхал? «Ну-ну», «жми-жми»?..
— А машина? — Галабурда, почуяв поддержку, оживился, сбросил кубанку. Что мы, такие бедные, что не могли Трофимычу новую машину дать? Та могли! Мало ли их приходит? Так он же не просит... Ладит и ладит свою двадцатилетнюю. «Такой я, говорит, к одному приверженный. Жинка у меня на всю жизнь одна, ну, и машина одна». А Игнат? Ему нового комбайна не дадите не поедет косить. Каждый сезон — новесенький...
А ты как думал? рассердился Слепченко.—Кому давать новую машину? Тому, кто от нее все возьмет!
Игнат-то возьмет, кивнул Галабурда. Но поимейте в виду, Корней Тихонович, когда Игната со Звездой поздравляли, веселья не было.
— А мы и не стремились! — отрезал Корней и метнул быстрый взгляд на Столярова. Мы без оркестров! Что мне Игнат сват? Да такой же сват, как и ты... Он мне как фигура нужен, а не как личность. Понял? Мне его опыт взять да другим передать, а так мне с ним не целоваться...
«Что Игнат, что Кондрат», вспомнил Столяров и подивился: как же метко люди оценили Корнея!
— То воля ваша, — смиренно кивнул Галабурда. Конечно, как фигура... Как говорится: кому что... Это мне директор в прошлую весну передает по радио: «Послал к тебе, Степан, две фигуры. Враз хлеб выхватят». Выхватили! Расколотили мне машину в пух! А по выработке, заметьте, без малого в фигуры не выскочили...
— Ну-ну! Ты с кем Игната равняешь? Что он — машины бьет?
Бить не бьет этого не скажу, не стану грешить на хлопца... Но то-оже, Столяров уловил в зеркале, как сощурились, растянулись в лукавой усмешке глаза Галабурды, то-оже от него соблазн идет, от Игната... Он же, я говорю, геройствует месяц в году, когда всякая минута в наградной листочек ложится, а после уборки он не дюже старается. Не-ет, Корней Тихонович, как хотите, может, вам и фигуры требуются, а нам личность давайте... Такую, чтоб я мог и молодым хлопцам на нее показать... Игнат он чем берет? Лихостью, моторностью, запалом. То не всякому дается. А Трофимыч чем берет? Он же,— как тут поясней? он приверженностью берет, преданностью... Это любому доступная вещь. Нет, если б Трофимычу Звезду... А то станешь на него показывать хлопцам, а они хоть и не суперечат, а тоже себе прикидывают: а до чего же у нас Трофимыч дослужился? А? Как разумеете, Корней Тихонович?
Да ты что заладил? вспылил Корней. Звезду, Звезду... Что я, Верховный Совет?
Но Галабурду не так легко было унять.
Пускай он, может, приотстал на тридцать сорок гектаров, зато человек...
«Вот привязался же! ругнулся про себя Корней и с опаской глянул на Столярова.Как репей!» Строго посмотрел на Галабурду:
Ты куда гнешь, друг? Приотстал... Себя оправдываешь? Нет, любезные, любите не любите Игната, я вас не приневоливаю, а из
вольте к нему тянуться! Попробуй-ка мне его опыт не применить...
— Та применю, применю,— струхнул Галабурда. Но... замялся он, знаете, Корней Тихонович, как оно брать науку из нелюбимых рук? А вот если б вы нас сегодня к Трофимычу свезли, вышло 6 способней. Там и опыт и душа...
— Душа! — отмахнулся Корней.— Ревнуете вы все к Игнату, так и скажи. А то душа... Ишь, тонкости...
Столярова разозлил Корней, и он с удовольствием вслушивался, как ловко одолевает его доводами въедливый бригадир. «Так тебе, так тебе!» про себя приговаривал Столяров, но задумался и озабоченно глянул в потемневшее, раздраженное лицо Корнея: «Что с тобой? Ведь не чиновник же ты, честно, не для карьеры служишь людям... Людям служишь, а что ж ты к ним так? Небось, если сядешь за график, так все наизнанку вывернешь, пока не докопаешься до сути... А что ж с людьми этак-то не мудро? «Завидуете» и весь приговор?»
В первый день не гоже было затевать спор. Чтобы рассеяться, Столяров опустил стекло, подставил ладонь ветру. Машина шла по-над Кубанью. В пойменных болотцах видный издалека под звездным небом лежал туман. За рекой показались огни адыгейского совхоза, и впереди зажглась красноватая цепочка — районная станица.
— Ночь глазастая! — сказал Столяров, выглянув из машины.
Под такими звездами косить добре,— отозвался Галабурда.-Гляньте, их сколько, Корней Тихонович!
На нефтебазу заедем? суховато предложил Корней.—Как там с автолом?
Заедем, согласился Столяров, прикинув, что и это все с утра падет на плечи: и автол, и сводки, и севообороты, и школы все, из чего складывается жизнь. Но только б это не заслонило людей! Только б не заслонило!
А Корней Тихонович старался думать о деле об автоле и еще о том, что надо рыть шахтные колодцы, а не артезианские,-это соображение пришло ему в голову дорогой. Но, тесня эти привычные деловые мысли, гудел в ушах неотвязный вопрос: чем же, чем Павел Столяров сильнее его, Корнея Слепченко? Чем?!