наго героя Кассини, вызывающаго къ себѣ въ общественномъ мнѣніи новаго свѣта одно только брезгливое отношеніе; въ Парижѣ, въ Берлинѣ, въ Римѣ, въ Софіи и т. д. оно содержитъ на русскомъ жалованіи негодяевъ, дающихъ неистощимый матеріалъ для скандалезной хроники русскихъ по
литическихъ преслѣдованій; негодяевъ, пробирающихся съ фальшивымъ ключемъ въ берлинскую квартиру, крадущихъ важные документы со стола болгарскаго князя, охотящихся
по всей Европѣ за русскими соціалистами подъ тѣмъ завѣдомо лживымъ предлогомъ, будто они — „анархисты“. И оно дождалось ряда постыдныхъ для Россіи запросовъ чуть не во всѣхъ парламентахъ Европы; оно дождалось позора, что передовая Италія отказалась принять царскій визитъ.
И вотъ, наконецъ, теперь оффиціальной Россіи суждено пережить еще одинъ — и самый великій позоръ, подготовленный всѣми предыдущими русскими оффиціальными дѣяніями въ Европѣ. Въ тотъ моментъ, когда царское слово могло бы, казалось, остановить грозное столкновеніе народовъ, дать человѣчеству „миръ и благоволеніе“ — этому слову не повѣрятъ.... Царь окажется безсиленъ — и не потому, что сильна „военная партія“, не потому, что сильнѣе царя адмиралъ Алексѣевъ или г. Безобразовъ. Нѣтъ, царь побѣдитъ г. Алексѣева и заставитъ его на новый годъ отдать приказъ солдатамъ о мирѣ и благоденствіи; царь отошлетъ г. Безобразова въ заграничный отпускъ; словомъ, царь одержитъ полную побѣду въ собственномъ маленькомъ хозяйствѣ; и, послѣ всего этого, онъ будетъ побѣжденъ... своей собственной Немезидой. Царское слово сломается въ его рукахъ, какъ гнилая соломинка; Европа, разсуждающая логически, не дастъ ему никакой вѣры....
Пойметъ ли тогда царь, что для того, чтобы быть побѣдителемъ въ общественномъ мнѣніи Европы, нужны другія средства, чѣмъ насилія надъ финляндцами, насилія надъ армянами, насилія надъ евреями, насилія надъ русскимъ свободнымъ словомъ и свободной мыслью, насилія надъ всѣмъ, что живетъ своей собственной жизнью, не спрашивая высочайшаго разрѣшенія на право жить и дышать, и ко всѣмъ этимъ насиліямъ, въ качествѣ дополнительнаго средства государственной мудрости — ложь, ложь и ложь? Пойметъ ли царь, что ложью самодержавіе никого не обмануло, какъ насиліемъ никого не заставило смириться и быть лойяльнымъ подданнымъ? Пойметъ ли онъ, что, сѣя вѣтеръ, самодержавіе пожинаетъ бурю, и что если теперь онъ, какъ носитель самодержавія, жалокъ и безпомощенъ, что, если эта безпомощность ясна уже всѣмъ и каждому, если въ Европѣ, упоминая о царскомъ словѣ, пожимаютъ плечами, а въ Америкѣ открыто смѣются, то этимъ онъ обязанъ... самодержавію.
Если онъ это пойметъ, это будетъ единственная доступная для него компенсація странѣ за ужасы войны, не имъ вызванные, но имъ не остановленные. Если царь хочетъ быть благодѣтелемъ человѣчества, пусть начинаетъ съ своей собственной страны. сс.
Кишиневскій позоръ. 1
Я хотѣлъ бы на страницахъ „Освобожденія“ высказать нѣсколько мыслей по поводу кишиневскаго процесса. Я не могу сдѣлать этого въ легальной русской печати, а потому, хотя во многомъ, и въ цѣломъ, и въ частностяхъ, не соглашаюсь съ „Освобожденіемъ“, прибѣгаю къ его посредству въ надеждѣ, что оно, обѣщавъ быть органомъ свободнаго слова, дастъ мѣсто на своихъ страницахъ и моему голосу. Дѣлаю это въ данномъ случаѣ тѣмъ охотнѣе, что именно въ этомъ вопросѣ я долженъ признать, что „Освобожденіе“ было правѣе меня.
Я имѣлъ несчастье случайно стать очевидцемъ кишиневскаго ужаса; то, о чемъ другіе читали и слышали, я видѣлъ своими глазами. Кругомъ меня, около меня зарождались тѣ слухи о
роли правительства въ погромѣ, которые потомъ облетѣли Россію. Годы пріучили меня не спѣшить съ выводами, и я терпѣливо ждалъ рѣшающаго слова суда. Оно теперь произнесено. Дѣло закончено и ждать болѣе нечего. Никакія колебанія неумѣстны, и всякій русскій поданный можетъ и обязанъ имѣть свое мнѣніе по этому дѣлу. Позвольте же мнѣ его высказать.
Давно передъ русскими судьями не ставилось съ такой торжественной внушительностью великой задачи: разсѣять кошмаръ, успокоить раздраженное недоумѣвающее общество. Судъ долженъ былъ отыскать виновныхъ, всѣхъ виновныхъ, чтобы тѣмъ снять пятно съ тѣхъ, кого обвиняли напрасно. И такая задача въ данномъ дѣлѣ была вдвойнѣ благодарна. Въ желаніи раскрыть всѣхъ виновныхъ — что есть всегда прямая зада суда — судъ на этотъ разъ не сталъ бы въ противорѣчіе даже съ антисемитскими теченіями общества. Кишиневскія жестокости превзошли крайнюю мѣру, оттолкнули всякое сочувствіе. Но была и другая причина, главная, почему судъ, какъ органъ правительства, не долженъ былъ дѣлать ни малѣйшей уступки въ своей обязанности дать обществу правду. Для него не было тайной, что немедленно послѣ погрома общій голосъ объявилъ главнымъ виновникомъ бойни власть. И не губернатора пли полиціймейстера, чья нераспорядительность была признана оффиціально, а высшую власть, которую обвиняли въ сознательномъ допущеніи звѣрствъ. Такой слухъ былъ самъ но себѣ чудовищенъ и невѣроятенъ и только показывалъ, насколько на Руси успѣло упасть довѣріе къ власти. Тѣмъ не менѣе, онъ существовалъ, правительство съ нимъ считалось и на него реагировало. Оно отвѣтило предостереженіемъ „Праву“, гдѣ оно этотъ слухъ прочло между строками, ибо иначе за какія же слова и мысли въ дѣйствительномъ текстѣ статьи В. Д. Набокова можно было объявить предостереженіе „Праву“? Оно отвѣтило заграничной печати высылкой г. Брагама, корреспондента „Times“ Оно оффиціально опровергло подлинность письма Министра Внутреннихъ Дѣлъ къ бессарабскому губернатору, оглашеннаго въ заграничной печати. Словомъ, оно знало, какое ужасное обвиненіе тяготѣетъ на немъ, и не относилось къ этому равнодушно. И, конечно, оно не могло поступать иначе не только ради достоинства русской власти, но и потому еще, что непонятное, необъяснимое поведеніе кишиневскихъ властей во время погрома давало поводъ и подтвержденіе этому слуху. И вотъ суду выпала на долю благодарная, патріотическая задача защитить русскую власть отъ ужаснаго подозрѣнія, разсѣять деморализующій слухъ. И судъ зналъ это, онъ понималъ, что милліонъ глазъ въ Россіи устремленъ на него. Что же сдѣлалъ судъ, что сдѣлала власть?
Первымъ извѣщеніемъ, отъ котораго болѣзненно сжалось сердце у тѣхъ, кому дорога честь русскаго правительства, было, что дѣло будетъ слушаться при закрытыхъ дверяхъ. Почему? Тщетно было бы искать для этого опоры въ законѣ. Ст. 620 уст. угол. суд. отнюдь не закрываетъ дверей для тѣхъ преступленій, которыя должны были быть предметомъ суда. Двери были закрыты не по общему праву, а въ силу спеціальнаго распоряженія либо Министра Юстиціи, либо Министра Внутреннихъ Дѣлъ. Законъ даетъ имъ обоимъ право на это, когда публичность процесса могла бы повредить общественному спокойствію. Но, вѣдь, кишиневское дѣло не было тайнымъ, о которомъ было запрещено говорить, оно было оглашено оффиціально. Какимъ же образомъ могло считаться вреднымъ оглашеніе суда надъ событіемъ, разъ оглашеніе самаго событія таковымъ не считалось? Правда, общественное мнѣніе было неспокойно, взволновано, и его надлежало успокоить, а не волновать еще больше. Но Министръ Юстиціи прекрасно зналъ, что нужно дѣлать, чтобы этой цѣли достичь. Когда дѣло Золотовой взволновало Россію, Министръ Юстиціи понялъ, какъ ее успокоить. Онъ напечаталъ все производство, хотя оно какъ актъ слѣдствія, оглашенію не подлежало. Это былъ вѣрный путь: правда открылась, и все успокоилось. Многіе продолжали осуждать и Пуссепа, и Добровольскаго, и административныя власти, но осуждали ихъ лично, ихъ частныя дѣйствія. Никто не повторялъ больше, что власть покрыла виновниковъ, и ужасное событіе забылось, не повредивъ достоинству власти. Вотъ какъ поступила у насъ высшая власть, когда она была права, когда свѣтъ ее не пугалъ. Надо быть послѣдовательнымъ. И въ дѣлѣ Золотовой можно было дѣйствовать цензурнымъ путемъ, объявлять предостереженія тѣмъ, кто не вѣритъ, подвергая отвѣтственности лишь недовольныхъ; вмѣсто этого, въ удовлетвореніе законному общественному интересу, въ видѣ исключительной мѣры, канцелярскую тайну сдѣлали достояніемъ гласности — и все успокоилось. Почему же въ кишиневскомъ дѣлѣ, во много разъ болѣе возмутительномъ и количествомъ жертвъ, и безстыдной откровенностью преступленія, поступаютъ какъ разъ наоборотъ? И сама собой напрашивается параллель: вотъ какъ ведетъ себя власть, когда она права. Что же думать о ней, когда она поступаетъ обратно? Какимъ-то молчаливымъ признаніемъ, зловѣщею трусостью показалось это неожиданное, ненужное, незаконное закрытіе дверей засѣданія.
1 Печатаемая ниже статья выдающагося юриста написана съ точки зрѣнія, которой редакція „Освобожденія“ не раздѣляетъ. Тѣмъ не менѣе мы съ удовольствіемъ даемъ мыслямъ автора пріютъ на страницахъ нашего изданія. Политическое исповѣданіе вѣры „Освобожденія“ — его непримиримо враждебное отношеніе къ самодержавію хорошо извѣстно и нашимъ друзьямъ, и нашимъ врагамъ, и консервативныя идеи, высказываемыя авторомъ статьи о кишиневскомъ процессѣ, не могутъ никого ввести въ заблужденіе; между тѣмъ, именно консервативная точка зрѣнія автора придаетъ его разсужденіямъ особенное значеніе и изъ ряду вонъ выходящій интересъ, рѣзко оттѣняя политическій смыслъ судебнаго финала кишиневскихъ неистовствъ. Ред.
литическихъ преслѣдованій; негодяевъ, пробирающихся съ фальшивымъ ключемъ въ берлинскую квартиру, крадущихъ важные документы со стола болгарскаго князя, охотящихся
по всей Европѣ за русскими соціалистами подъ тѣмъ завѣдомо лживымъ предлогомъ, будто они — „анархисты“. И оно дождалось ряда постыдныхъ для Россіи запросовъ чуть не во всѣхъ парламентахъ Европы; оно дождалось позора, что передовая Италія отказалась принять царскій визитъ.
И вотъ, наконецъ, теперь оффиціальной Россіи суждено пережить еще одинъ — и самый великій позоръ, подготовленный всѣми предыдущими русскими оффиціальными дѣяніями въ Европѣ. Въ тотъ моментъ, когда царское слово могло бы, казалось, остановить грозное столкновеніе народовъ, дать человѣчеству „миръ и благоволеніе“ — этому слову не повѣрятъ.... Царь окажется безсиленъ — и не потому, что сильна „военная партія“, не потому, что сильнѣе царя адмиралъ Алексѣевъ или г. Безобразовъ. Нѣтъ, царь побѣдитъ г. Алексѣева и заставитъ его на новый годъ отдать приказъ солдатамъ о мирѣ и благоденствіи; царь отошлетъ г. Безобразова въ заграничный отпускъ; словомъ, царь одержитъ полную побѣду въ собственномъ маленькомъ хозяйствѣ; и, послѣ всего этого, онъ будетъ побѣжденъ... своей собственной Немезидой. Царское слово сломается въ его рукахъ, какъ гнилая соломинка; Европа, разсуждающая логически, не дастъ ему никакой вѣры....
Пойметъ ли тогда царь, что для того, чтобы быть побѣдителемъ въ общественномъ мнѣніи Европы, нужны другія средства, чѣмъ насилія надъ финляндцами, насилія надъ армянами, насилія надъ евреями, насилія надъ русскимъ свободнымъ словомъ и свободной мыслью, насилія надъ всѣмъ, что живетъ своей собственной жизнью, не спрашивая высочайшаго разрѣшенія на право жить и дышать, и ко всѣмъ этимъ насиліямъ, въ качествѣ дополнительнаго средства государственной мудрости — ложь, ложь и ложь? Пойметъ ли царь, что ложью самодержавіе никого не обмануло, какъ насиліемъ никого не заставило смириться и быть лойяльнымъ подданнымъ? Пойметъ ли онъ, что, сѣя вѣтеръ, самодержавіе пожинаетъ бурю, и что если теперь онъ, какъ носитель самодержавія, жалокъ и безпомощенъ, что, если эта безпомощность ясна уже всѣмъ и каждому, если въ Европѣ, упоминая о царскомъ словѣ, пожимаютъ плечами, а въ Америкѣ открыто смѣются, то этимъ онъ обязанъ... самодержавію.
Если онъ это пойметъ, это будетъ единственная доступная для него компенсація странѣ за ужасы войны, не имъ вызванные, но имъ не остановленные. Если царь хочетъ быть благодѣтелемъ человѣчества, пусть начинаетъ съ своей собственной страны. сс.
Кишиневскій позоръ. 1
Я хотѣлъ бы на страницахъ „Освобожденія“ высказать нѣсколько мыслей по поводу кишиневскаго процесса. Я не могу сдѣлать этого въ легальной русской печати, а потому, хотя во многомъ, и въ цѣломъ, и въ частностяхъ, не соглашаюсь съ „Освобожденіемъ“, прибѣгаю къ его посредству въ надеждѣ, что оно, обѣщавъ быть органомъ свободнаго слова, дастъ мѣсто на своихъ страницахъ и моему голосу. Дѣлаю это въ данномъ случаѣ тѣмъ охотнѣе, что именно въ этомъ вопросѣ я долженъ признать, что „Освобожденіе“ было правѣе меня.
Я имѣлъ несчастье случайно стать очевидцемъ кишиневскаго ужаса; то, о чемъ другіе читали и слышали, я видѣлъ своими глазами. Кругомъ меня, около меня зарождались тѣ слухи о
роли правительства въ погромѣ, которые потомъ облетѣли Россію. Годы пріучили меня не спѣшить съ выводами, и я терпѣливо ждалъ рѣшающаго слова суда. Оно теперь произнесено. Дѣло закончено и ждать болѣе нечего. Никакія колебанія неумѣстны, и всякій русскій поданный можетъ и обязанъ имѣть свое мнѣніе по этому дѣлу. Позвольте же мнѣ его высказать.
Давно передъ русскими судьями не ставилось съ такой торжественной внушительностью великой задачи: разсѣять кошмаръ, успокоить раздраженное недоумѣвающее общество. Судъ долженъ былъ отыскать виновныхъ, всѣхъ виновныхъ, чтобы тѣмъ снять пятно съ тѣхъ, кого обвиняли напрасно. И такая задача въ данномъ дѣлѣ была вдвойнѣ благодарна. Въ желаніи раскрыть всѣхъ виновныхъ — что есть всегда прямая зада суда — судъ на этотъ разъ не сталъ бы въ противорѣчіе даже съ антисемитскими теченіями общества. Кишиневскія жестокости превзошли крайнюю мѣру, оттолкнули всякое сочувствіе. Но была и другая причина, главная, почему судъ, какъ органъ правительства, не долженъ былъ дѣлать ни малѣйшей уступки въ своей обязанности дать обществу правду. Для него не было тайной, что немедленно послѣ погрома общій голосъ объявилъ главнымъ виновникомъ бойни власть. И не губернатора пли полиціймейстера, чья нераспорядительность была признана оффиціально, а высшую власть, которую обвиняли въ сознательномъ допущеніи звѣрствъ. Такой слухъ былъ самъ но себѣ чудовищенъ и невѣроятенъ и только показывалъ, насколько на Руси успѣло упасть довѣріе къ власти. Тѣмъ не менѣе, онъ существовалъ, правительство съ нимъ считалось и на него реагировало. Оно отвѣтило предостереженіемъ „Праву“, гдѣ оно этотъ слухъ прочло между строками, ибо иначе за какія же слова и мысли въ дѣйствительномъ текстѣ статьи В. Д. Набокова можно было объявить предостереженіе „Праву“? Оно отвѣтило заграничной печати высылкой г. Брагама, корреспондента „Times“ Оно оффиціально опровергло подлинность письма Министра Внутреннихъ Дѣлъ къ бессарабскому губернатору, оглашеннаго въ заграничной печати. Словомъ, оно знало, какое ужасное обвиненіе тяготѣетъ на немъ, и не относилось къ этому равнодушно. И, конечно, оно не могло поступать иначе не только ради достоинства русской власти, но и потому еще, что непонятное, необъяснимое поведеніе кишиневскихъ властей во время погрома давало поводъ и подтвержденіе этому слуху. И вотъ суду выпала на долю благодарная, патріотическая задача защитить русскую власть отъ ужаснаго подозрѣнія, разсѣять деморализующій слухъ. И судъ зналъ это, онъ понималъ, что милліонъ глазъ въ Россіи устремленъ на него. Что же сдѣлалъ судъ, что сдѣлала власть?
Первымъ извѣщеніемъ, отъ котораго болѣзненно сжалось сердце у тѣхъ, кому дорога честь русскаго правительства, было, что дѣло будетъ слушаться при закрытыхъ дверяхъ. Почему? Тщетно было бы искать для этого опоры въ законѣ. Ст. 620 уст. угол. суд. отнюдь не закрываетъ дверей для тѣхъ преступленій, которыя должны были быть предметомъ суда. Двери были закрыты не по общему праву, а въ силу спеціальнаго распоряженія либо Министра Юстиціи, либо Министра Внутреннихъ Дѣлъ. Законъ даетъ имъ обоимъ право на это, когда публичность процесса могла бы повредить общественному спокойствію. Но, вѣдь, кишиневское дѣло не было тайнымъ, о которомъ было запрещено говорить, оно было оглашено оффиціально. Какимъ же образомъ могло считаться вреднымъ оглашеніе суда надъ событіемъ, разъ оглашеніе самаго событія таковымъ не считалось? Правда, общественное мнѣніе было неспокойно, взволновано, и его надлежало успокоить, а не волновать еще больше. Но Министръ Юстиціи прекрасно зналъ, что нужно дѣлать, чтобы этой цѣли достичь. Когда дѣло Золотовой взволновало Россію, Министръ Юстиціи понялъ, какъ ее успокоить. Онъ напечаталъ все производство, хотя оно какъ актъ слѣдствія, оглашенію не подлежало. Это былъ вѣрный путь: правда открылась, и все успокоилось. Многіе продолжали осуждать и Пуссепа, и Добровольскаго, и административныя власти, но осуждали ихъ лично, ихъ частныя дѣйствія. Никто не повторялъ больше, что власть покрыла виновниковъ, и ужасное событіе забылось, не повредивъ достоинству власти. Вотъ какъ поступила у насъ высшая власть, когда она была права, когда свѣтъ ее не пугалъ. Надо быть послѣдовательнымъ. И въ дѣлѣ Золотовой можно было дѣйствовать цензурнымъ путемъ, объявлять предостереженія тѣмъ, кто не вѣритъ, подвергая отвѣтственности лишь недовольныхъ; вмѣсто этого, въ удовлетвореніе законному общественному интересу, въ видѣ исключительной мѣры, канцелярскую тайну сдѣлали достояніемъ гласности — и все успокоилось. Почему же въ кишиневскомъ дѣлѣ, во много разъ болѣе возмутительномъ и количествомъ жертвъ, и безстыдной откровенностью преступленія, поступаютъ какъ разъ наоборотъ? И сама собой напрашивается параллель: вотъ какъ ведетъ себя власть, когда она права. Что же думать о ней, когда она поступаетъ обратно? Какимъ-то молчаливымъ признаніемъ, зловѣщею трусостью показалось это неожиданное, ненужное, незаконное закрытіе дверей засѣданія.
1 Печатаемая ниже статья выдающагося юриста написана съ точки зрѣнія, которой редакція „Освобожденія“ не раздѣляетъ. Тѣмъ не менѣе мы съ удовольствіемъ даемъ мыслямъ автора пріютъ на страницахъ нашего изданія. Политическое исповѣданіе вѣры „Освобожденія“ — его непримиримо враждебное отношеніе къ самодержавію хорошо извѣстно и нашимъ друзьямъ, и нашимъ врагамъ, и консервативныя идеи, высказываемыя авторомъ статьи о кишиневскомъ процессѣ, не могутъ никого ввести въ заблужденіе; между тѣмъ, именно консервативная точка зрѣнія автора придаетъ его разсужденіямъ особенное значеніе и изъ ряду вонъ выходящій интересъ, рѣзко оттѣняя политическій смыслъ судебнаго финала кишиневскихъ неистовствъ. Ред.