Но я и здѣсь не хотѣлъ торопиться; я, да и не одинъ я, постарались проникнуть за двери. Обратимся къ заграничной и нелегальной печати. Удивительное дѣло! Неужели не понимаютъ правители наши, какую нежелательную силу даютъ они сами нелегальной печати!
И вотъ, когда я въ „Neue Freie Presse“ и 3-хъ номерахъ „Осв. “ прочелъ судебный процессъ по этому дѣлу, я получилъ возможность судить, исполнилъ ли судъ свое назначеніе. Вѣренъ ли отчетъ — я не знаю, — это лежитъ на отвѣтственности корреспондентовъ. Но въ дѣлѣ есть одинъ фактъ, который внушаетъ довѣріе къ отчету, — это то, что повѣренные сторонъ почти всѣ покинули залу засѣданія. Значитъ, не только постороннее лицо, которое могло быть введено въ ошибку тенденціозностью отчета, приходитъ къ выводу, что въ этомъ судѣ была вопіюще нарушена справедливость; къ этому же выводу пришли и тѣ, кто видѣлъ самое производство и наблюдалъ за нимъ, кто участвовалъ въ процессѣ. Значитъ, дѣло не въ отчетѣ, значитъ, такъ было въ дѣйствительности.
И въ самомъ дѣлѣ? Какъ понялъ судъ, какъ исполнилъ свою исторической важности задачу — очистить Россію отъ обвиненія въ томъ, что она въ XX вѣкѣ допускаетъ у себя ужасы Варѳоломеевской ночи?
Начало засѣданія, какъ передаетъ „Освобожденіе“, ознаменовалось первымъ столкновеніемъ предсѣдателя со сторонами, а именно, запрещеніемъ предсѣдателя касаться въ вопросахъ свидѣтелямъ преступныхъ дѣйствій лицъ, къ дѣлу не привлеченныхъ. Это запрещеніе, данное въ общей формѣ, въ видѣ руководящаго указанія, либо совершенно безсодержательно, либо, напротивъ, весьма знаменательно. Если предсѣдатель имѣлъ въ виду довольно распространенный адвокатскій пріемъ — чернить свидѣтелей и особенно потерпѣвшихъ, намекая на ихъ собственныя предосудительныя дѣйствія, то онъ, конечно, былъ правъ. Но такое предупрежденіе его и не могло бы вызвать горячихъ возраженій. Да, кромѣ г. Шмакова, такой системы защиты пикто не усваивалъ, а замѣчаніе было обращено не къ г. Шмакову. Оно имѣло другое основаніе и другой смыслъ. Изъ отчетовъ видно, что рѣчь шла не о самостоятельныхъ, не имѣвшихъ отношенія къ обвиняемымъ проступкахъ, но не болѣе и не менѣе, какъ о томъ, что тѣ самыя преступленія, въ которыхъ обвиняли подсудимыхъ, совершали, кромѣ нихъ, и къ совершенію таковыхъ дѣйствій подстрекали подсудимыхъ еще другія лица, къ дѣлу не привлеченныя. Вотъ что выяснилось и вотъ о чемъ заранѣе принципіально запретилъ говорить предсѣдатель. Какимъ же юридическимъ требованіемъ или какимъ практическимъ соображеніемъ было вызвано такое запрещеніе? Bo-1-хъ, непривлеченіе лицъ, виновныхъ въ погромѣ, — явленіе ненормальное, свидѣтельствующее только объ ошибкѣ слѣдственной власти. Она подлежала бы исправленію, и всякій судъ ex officio долженъ доводить до свѣдѣнія подлежащей власти о тѣхъ новыхъ преступныхъ дѣйствіяхъ, которыя обнаружатся при разбирательствѣ. Поэтому, если слѣдовать закону и служебному долгу, а не руководиться на этотъ разъ какими-то побочными соображеніями, то и Палата, и особенно прокуроръ должны были бы сами по себѣ тщательно записать въ протоколъ все то, что доказывало наличность новыхъ, не обнаруженныхъ слѣдователемъ, преступниковъ. Затѣмъ, очевидно, во-вторыхъ, что помимо своего общаго профессіональнаго долга, помогая правосудію выяснять всю истину, стороны имѣли свои спеціальныя основанія для своихъ законныхъ интересовъ выяснить тѣ же обстоятельства: гражданскіе истцы потому, что, обнаруживая новыхъ виновныхъ, они въ будущемъ получали новыхъ отвѣтчиковъ для своего гражданскаго иска; а защитники потому, что фактъ подстрекательства не только уменьшалъ отвѣтственность, но могъ вовсе измѣнить квалификацію преступленія, измѣняя его мотивъ (ст. 269 1). Итакъ, предписывая сторонамъ избѣгать вопросовъ, изъ которыхъ обнаружилась бы виновность лицъ непривлеченныхъ, предсѣдатель не только уклонялся отъ исполненія собственнаго судейскаго долга, но и мѣшалъ исполнить таковой сторонамъ. Въ-третьихъ, если, по условіямъ настоящаго безпримѣрнаго дѣла на судѣ, лежала священная обязанность передъ обществомъ и исторіей — выяснить правду въ кишиневскомъ дѣлѣ, то судъ не могъ, не уклоняясь отъ этой задачи, заранѣе предрѣшать свой выводъ, ограничиваясь отвѣтственностью лицъ привлеченныхъ и обѣляя заранѣе всѣхъ непривлеченныхъ. Словомъ, предупрежденіе предсѣдателя было зловѣщимъ „lasciate ogni speranza“ для тѣхъ, кто въ этомъ дѣлѣ возлагалъ надежду на судъ. Это было profession de foi суда, уясняло его отношеніе къ дѣлу, отношеніе узкое, недостойное той великой задачи, которая ему выпала.
Но, какъ ни хотѣлъ судъ закрыть глаза на настоящій характеръ погрома, какъ ни старался ничего не знать, правда вышла наружу. Обнаружились во всей наготѣ два несомнѣнныхъ факта: во-первыхъ, что толпа безтолковыхъ, озвѣрѣлыхъ громилъ имѣла и вдохновителей, и руководителей, что интеллигентные, не привлеченные къ слѣдствію люди сначала разными мѣрами воспла
меняли населеніе, побуждали его къ погрому, а потомъ, когда погромъ начался, то направляли громилъ, указывали дома. Одинъ изъ главныхъ свидѣтелей, Пронинъ, котораго во время злополучныхъ дней общественное мнѣніе Кишинева называло главнымъ виновникомъ, самъ признался, что написалъ и распространилъ антиеврейскую прокламацію. Свидѣтели показали далѣе, что Писаржевскій, Малай и другіе были впереди толпы, „науськивая“ ее напасть на тотъ или другой магазинъ. Наконецъ, почти всѣ, кого спрашивали о причинахъ погрома, указывали на явную литературную и тайную агитаціонную дѣятельность „Бессарабца“. Вотъ первый фактъ, который подтвердился слѣдствіемъ. И, спрашивая себя о томъ, должно ли это было быть основаніемъ къ привлеченію инспираторовъ и прямыхъ подстрекателей къ уголовной отвѣтственности, я невольно припоминаю аналогичный случай. Года два тому назадъ предметомъ судебнаго разбирательства было извѣстное фанатическое разгромленіе церкви нѣсколькими сектантами села Павловокъ, Харьковской губ. Двери тоже были закрыты, и причины такого непонятнаго возбужденія остались неясны. Но я помню, что, какъ главный виновникъ, былъ осужденъ нѣкто Теодосіенко, который въ погромѣ не участвовалъ, который тамъ и не былъ и который былъ осужденъ только за то, что его вѣроученіе, направленное противъ церкви, вызвало въ окрестности желаніе разрушить православные храмы. И палата, и сенатъ, несмотря на полную непричастность Теодосіенка къ факту погрома, привлекли его и осудили, какъ подстрекателя. Почему же этого не сдѣлали относительно людей, которые во время кишиневскаго погрома ходили въ толпу и направляли ее на тотъ или другой домъ по своему усмотрѣнію?
Но на судѣ обнаружился и второй фактъ: роль властей въ этомъ дѣлѣ. Яркость, съ которой она обрисовалась, превзошла все до сихъ поръ слышанное. Такъ, оказалось, что полицейскій приставъ Соловкинъ за нѣсколько дней до безпорядковъ продавалъ евреямъ по 5 руб. за голову убѣжище во время погрома. Во время самаго погрома онъ стоялъ на мѣстѣ убійствъ, къ его ногамъ падали евреи съ мольбой защитить ихъ жизнь, и онъ не трогался съ мѣста. Всѣ просьбы, обращенныя къ губернатору, хотя бы словомъ, распоряженіемъ остановить насилія, оставались безъ отвѣта. Войска, на глазахъ которыхъ все это происходило, безмолвствовали и бездѣйствовали.
Такое безучастное, поощряющее отношеніе властей, конечно, само по себѣ поселяло увѣренность, что безпорядки разрѣшены. И вотъ, по всѣмъ центрамъ насилія, по кабакамъ и лавочкамъ, среди толпы, подлѣ труповъ выкликали, что царь позволилъ бить жидовъ. Власти это слышали и молчали. Мудрено ли при такомъ отношеніи власти, что немедленно создался этотъ чудовищный слухъ, что безпорядки были устроены свыше?
Какъ же отнесся къ этому судъ? Никакъ. Стороны, — и отъ имени обвиненія, и отъ имени потерпѣвшихъ, — обратились съ ходатайствомъ направить дѣло къ дослѣдованію. Законность этой просьбы бросалась въ глаза. Слѣдствіе, которое прошло мимо всѣхъ этихъ фактовъ, было слѣдствіемъ, явно неполнымъ, пристрастнымъ, фальшивымъ. Быть можетъ, въ основѣ такихъ показаній свидѣтелей лежало недоразумѣніе, ошибка, по ее надлежало изслѣдовать. Надо было показать обществу, что оно было введено въ заблужденіе, что видимость его обманула, что правда не въ этомъ; если же это было правдой, если губернскія власти дѣйствительно содѣйствовали погрому, поощряли его, то только строгій приговоръ надъ преступниками снималъ съ правительства то позорное пятно, которымъ они покрыли его. Надо было показать, что устройство погрома было преступленіемъ въ глазахъ власти, а не исполненіемъ служебнаго долга.
Но судъ не хочетъ видѣть этого, не считается съ этимъ. Въ ходатайствѣ сторонъ онъ отказываетъ: дѣйствія подстрекателей, дѣйствія властей признаны правомѣрными.
Вотъ два основныхъ факта процесса. Я не говорю о тѣхъ деталяхъ, мелочахъ, которыя происходили за закрытыми дверями присутствія. Довольно этихъ двухъ фактовъ, чтобы сказать, что процессъ не разсѣялъ никакихъ подозрѣній, и что странная роль административныхъ властей во время погрома оттѣнена и дополнена столь же странной двусмысленной ролью судебной власти во время процесса. И тутъ, и тамъ власть поступала одинаково. Какое же поученіе долженъ сдѣлать изъ этого русскій обыватель?
Грубая безнаказанность всегда возмущаетъ чувство справедливости; мнѣ тѣмъ труднѣе помириться съ ней, что впечатлѣнія кишиневскихъ ужасовъ во мнѣ слишкомъ живы. Но даже и этотъ вопросъ, вопросъ справедливости, меркнетъ предъ крупнымъ государственнымъ значеніемъ этого дѣла. Понимаютъ ли наши государственные люди, какой соблазнъ они вносятъ въ умы? Въ какое положеніе ставятъ они насъ, сторонниковъ самодержавія, какъ государственнаго порядка? Я уже сказалъ, что не раздѣляю всѣхъ взглядовъ „Освобожденія“; я не могу считать абсолютно негоднымъ порядокъ, который далъ намъ и реформы Петра,
И вотъ, когда я въ „Neue Freie Presse“ и 3-хъ номерахъ „Осв. “ прочелъ судебный процессъ по этому дѣлу, я получилъ возможность судить, исполнилъ ли судъ свое назначеніе. Вѣренъ ли отчетъ — я не знаю, — это лежитъ на отвѣтственности корреспондентовъ. Но въ дѣлѣ есть одинъ фактъ, который внушаетъ довѣріе къ отчету, — это то, что повѣренные сторонъ почти всѣ покинули залу засѣданія. Значитъ, не только постороннее лицо, которое могло быть введено въ ошибку тенденціозностью отчета, приходитъ къ выводу, что въ этомъ судѣ была вопіюще нарушена справедливость; къ этому же выводу пришли и тѣ, кто видѣлъ самое производство и наблюдалъ за нимъ, кто участвовалъ въ процессѣ. Значитъ, дѣло не въ отчетѣ, значитъ, такъ было въ дѣйствительности.
И въ самомъ дѣлѣ? Какъ понялъ судъ, какъ исполнилъ свою исторической важности задачу — очистить Россію отъ обвиненія въ томъ, что она въ XX вѣкѣ допускаетъ у себя ужасы Варѳоломеевской ночи?
Начало засѣданія, какъ передаетъ „Освобожденіе“, ознаменовалось первымъ столкновеніемъ предсѣдателя со сторонами, а именно, запрещеніемъ предсѣдателя касаться въ вопросахъ свидѣтелямъ преступныхъ дѣйствій лицъ, къ дѣлу не привлеченныхъ. Это запрещеніе, данное въ общей формѣ, въ видѣ руководящаго указанія, либо совершенно безсодержательно, либо, напротивъ, весьма знаменательно. Если предсѣдатель имѣлъ въ виду довольно распространенный адвокатскій пріемъ — чернить свидѣтелей и особенно потерпѣвшихъ, намекая на ихъ собственныя предосудительныя дѣйствія, то онъ, конечно, былъ правъ. Но такое предупрежденіе его и не могло бы вызвать горячихъ возраженій. Да, кромѣ г. Шмакова, такой системы защиты пикто не усваивалъ, а замѣчаніе было обращено не къ г. Шмакову. Оно имѣло другое основаніе и другой смыслъ. Изъ отчетовъ видно, что рѣчь шла не о самостоятельныхъ, не имѣвшихъ отношенія къ обвиняемымъ проступкахъ, но не болѣе и не менѣе, какъ о томъ, что тѣ самыя преступленія, въ которыхъ обвиняли подсудимыхъ, совершали, кромѣ нихъ, и къ совершенію таковыхъ дѣйствій подстрекали подсудимыхъ еще другія лица, къ дѣлу не привлеченныя. Вотъ что выяснилось и вотъ о чемъ заранѣе принципіально запретилъ говорить предсѣдатель. Какимъ же юридическимъ требованіемъ или какимъ практическимъ соображеніемъ было вызвано такое запрещеніе? Bo-1-хъ, непривлеченіе лицъ, виновныхъ въ погромѣ, — явленіе ненормальное, свидѣтельствующее только объ ошибкѣ слѣдственной власти. Она подлежала бы исправленію, и всякій судъ ex officio долженъ доводить до свѣдѣнія подлежащей власти о тѣхъ новыхъ преступныхъ дѣйствіяхъ, которыя обнаружатся при разбирательствѣ. Поэтому, если слѣдовать закону и служебному долгу, а не руководиться на этотъ разъ какими-то побочными соображеніями, то и Палата, и особенно прокуроръ должны были бы сами по себѣ тщательно записать въ протоколъ все то, что доказывало наличность новыхъ, не обнаруженныхъ слѣдователемъ, преступниковъ. Затѣмъ, очевидно, во-вторыхъ, что помимо своего общаго профессіональнаго долга, помогая правосудію выяснять всю истину, стороны имѣли свои спеціальныя основанія для своихъ законныхъ интересовъ выяснить тѣ же обстоятельства: гражданскіе истцы потому, что, обнаруживая новыхъ виновныхъ, они въ будущемъ получали новыхъ отвѣтчиковъ для своего гражданскаго иска; а защитники потому, что фактъ подстрекательства не только уменьшалъ отвѣтственность, но могъ вовсе измѣнить квалификацію преступленія, измѣняя его мотивъ (ст. 269 1). Итакъ, предписывая сторонамъ избѣгать вопросовъ, изъ которыхъ обнаружилась бы виновность лицъ непривлеченныхъ, предсѣдатель не только уклонялся отъ исполненія собственнаго судейскаго долга, но и мѣшалъ исполнить таковой сторонамъ. Въ-третьихъ, если, по условіямъ настоящаго безпримѣрнаго дѣла на судѣ, лежала священная обязанность передъ обществомъ и исторіей — выяснить правду въ кишиневскомъ дѣлѣ, то судъ не могъ, не уклоняясь отъ этой задачи, заранѣе предрѣшать свой выводъ, ограничиваясь отвѣтственностью лицъ привлеченныхъ и обѣляя заранѣе всѣхъ непривлеченныхъ. Словомъ, предупрежденіе предсѣдателя было зловѣщимъ „lasciate ogni speranza“ для тѣхъ, кто въ этомъ дѣлѣ возлагалъ надежду на судъ. Это было profession de foi суда, уясняло его отношеніе къ дѣлу, отношеніе узкое, недостойное той великой задачи, которая ему выпала.
Но, какъ ни хотѣлъ судъ закрыть глаза на настоящій характеръ погрома, какъ ни старался ничего не знать, правда вышла наружу. Обнаружились во всей наготѣ два несомнѣнныхъ факта: во-первыхъ, что толпа безтолковыхъ, озвѣрѣлыхъ громилъ имѣла и вдохновителей, и руководителей, что интеллигентные, не привлеченные къ слѣдствію люди сначала разными мѣрами воспла
меняли населеніе, побуждали его къ погрому, а потомъ, когда погромъ начался, то направляли громилъ, указывали дома. Одинъ изъ главныхъ свидѣтелей, Пронинъ, котораго во время злополучныхъ дней общественное мнѣніе Кишинева называло главнымъ виновникомъ, самъ признался, что написалъ и распространилъ антиеврейскую прокламацію. Свидѣтели показали далѣе, что Писаржевскій, Малай и другіе были впереди толпы, „науськивая“ ее напасть на тотъ или другой магазинъ. Наконецъ, почти всѣ, кого спрашивали о причинахъ погрома, указывали на явную литературную и тайную агитаціонную дѣятельность „Бессарабца“. Вотъ первый фактъ, который подтвердился слѣдствіемъ. И, спрашивая себя о томъ, должно ли это было быть основаніемъ къ привлеченію инспираторовъ и прямыхъ подстрекателей къ уголовной отвѣтственности, я невольно припоминаю аналогичный случай. Года два тому назадъ предметомъ судебнаго разбирательства было извѣстное фанатическое разгромленіе церкви нѣсколькими сектантами села Павловокъ, Харьковской губ. Двери тоже были закрыты, и причины такого непонятнаго возбужденія остались неясны. Но я помню, что, какъ главный виновникъ, былъ осужденъ нѣкто Теодосіенко, который въ погромѣ не участвовалъ, который тамъ и не былъ и который былъ осужденъ только за то, что его вѣроученіе, направленное противъ церкви, вызвало въ окрестности желаніе разрушить православные храмы. И палата, и сенатъ, несмотря на полную непричастность Теодосіенка къ факту погрома, привлекли его и осудили, какъ подстрекателя. Почему же этого не сдѣлали относительно людей, которые во время кишиневскаго погрома ходили въ толпу и направляли ее на тотъ или другой домъ по своему усмотрѣнію?
Но на судѣ обнаружился и второй фактъ: роль властей въ этомъ дѣлѣ. Яркость, съ которой она обрисовалась, превзошла все до сихъ поръ слышанное. Такъ, оказалось, что полицейскій приставъ Соловкинъ за нѣсколько дней до безпорядковъ продавалъ евреямъ по 5 руб. за голову убѣжище во время погрома. Во время самаго погрома онъ стоялъ на мѣстѣ убійствъ, къ его ногамъ падали евреи съ мольбой защитить ихъ жизнь, и онъ не трогался съ мѣста. Всѣ просьбы, обращенныя къ губернатору, хотя бы словомъ, распоряженіемъ остановить насилія, оставались безъ отвѣта. Войска, на глазахъ которыхъ все это происходило, безмолвствовали и бездѣйствовали.
Такое безучастное, поощряющее отношеніе властей, конечно, само по себѣ поселяло увѣренность, что безпорядки разрѣшены. И вотъ, по всѣмъ центрамъ насилія, по кабакамъ и лавочкамъ, среди толпы, подлѣ труповъ выкликали, что царь позволилъ бить жидовъ. Власти это слышали и молчали. Мудрено ли при такомъ отношеніи власти, что немедленно создался этотъ чудовищный слухъ, что безпорядки были устроены свыше?
Какъ же отнесся къ этому судъ? Никакъ. Стороны, — и отъ имени обвиненія, и отъ имени потерпѣвшихъ, — обратились съ ходатайствомъ направить дѣло къ дослѣдованію. Законность этой просьбы бросалась въ глаза. Слѣдствіе, которое прошло мимо всѣхъ этихъ фактовъ, было слѣдствіемъ, явно неполнымъ, пристрастнымъ, фальшивымъ. Быть можетъ, въ основѣ такихъ показаній свидѣтелей лежало недоразумѣніе, ошибка, по ее надлежало изслѣдовать. Надо было показать обществу, что оно было введено въ заблужденіе, что видимость его обманула, что правда не въ этомъ; если же это было правдой, если губернскія власти дѣйствительно содѣйствовали погрому, поощряли его, то только строгій приговоръ надъ преступниками снималъ съ правительства то позорное пятно, которымъ они покрыли его. Надо было показать, что устройство погрома было преступленіемъ въ глазахъ власти, а не исполненіемъ служебнаго долга.
Но судъ не хочетъ видѣть этого, не считается съ этимъ. Въ ходатайствѣ сторонъ онъ отказываетъ: дѣйствія подстрекателей, дѣйствія властей признаны правомѣрными.
Вотъ два основныхъ факта процесса. Я не говорю о тѣхъ деталяхъ, мелочахъ, которыя происходили за закрытыми дверями присутствія. Довольно этихъ двухъ фактовъ, чтобы сказать, что процессъ не разсѣялъ никакихъ подозрѣній, и что странная роль административныхъ властей во время погрома оттѣнена и дополнена столь же странной двусмысленной ролью судебной власти во время процесса. И тутъ, и тамъ власть поступала одинаково. Какое же поученіе долженъ сдѣлать изъ этого русскій обыватель?
Грубая безнаказанность всегда возмущаетъ чувство справедливости; мнѣ тѣмъ труднѣе помириться съ ней, что впечатлѣнія кишиневскихъ ужасовъ во мнѣ слишкомъ живы. Но даже и этотъ вопросъ, вопросъ справедливости, меркнетъ предъ крупнымъ государственнымъ значеніемъ этого дѣла. Понимаютъ ли наши государственные люди, какой соблазнъ они вносятъ въ умы? Въ какое положеніе ставятъ они насъ, сторонниковъ самодержавія, какъ государственнаго порядка? Я уже сказалъ, что не раздѣляю всѣхъ взглядовъ „Освобожденія“; я не могу считать абсолютно негоднымъ порядокъ, который далъ намъ и реформы Петра,