такъ за воду долженъ сполна за цѣлый мѣсяцъ заплатить, дожили ли до перваго числа или нѣтъ. И кромѣ трехъ рублей водяныхъ, на чай ни копѣйки? Дворничихѣ все еще не вѣрилась такая дерзость.
— Говорю, что ни копѣйки, такъ что жъ ты пристаешь! Фуражку свою замасленную далъ, калоши старыя отдалъ, а денегъ ни копѣйки.
— Ну, народъ! Вотъ такъ жильцы! Выгодно дворнику около этакихъ жильцовъ жить! возмущалась дворничиха.
— Табаку подмоченнаго полъ-четвертки еще далъ. «Вчера, говоритъ, во время дождя протекло съ потолка на табакъ, такъ вотъ тебѣ, можешь ваять и высушить».
— Что себѣ не мило. Ахъ, треклятые, треклятые! Вонъ двѣ банки съ лѣкарствомъ на окнѣ оставили, а что съ ними дѣлать? Бросить въ помойную яму.
— Постой, не бросай. Бутылочникъ пройдетъ мимо, такъ все хоть по копѣйкѣ дастъ, остановилъ жену дворникъ.
— Я только лѣкарство вылью.
— И лѣкарство не выливай. Пригодится. Заболитъ у кого-нибудь животъ, такъ вотъ и выпить можно.
— Да этимъ лѣкарствомъ учительша, кажись, мазалась, такъ какъ же его въ нутро можно! Это снаружи.
— Ну, такъ что жъ изъ этого? Ужъ ежели снаружи ей было пользительно, то въ нутро будетъ еще лучше. Да и помазаться этимъ же въ банѣ можно.
— Ну, вотъ... Не опаршивѣть бы какъ... возражаетъ дворничиха.
— Опаршивѣть! Сама она не паршивѣла. Давай сюда, давай. Лѣкарство всегда пригодится. Нонѣ холера ходитъ. Вотъ и баночка изъ-подъ ваксы — и ее бери.
— Тамъ въ кухнѣ три коробки изъ-подъ сардинокъ. — Бери, бери. Выгребай. Хоть что-нибудь да взять. Въ жестяныя коробочки мыло будемъ класть около умывальника. Батюшки! Пробка хрустальная отъ графина! восклицаетъ дворникъ. — Какъ это они забыли?
— Вовсе не забыли. Графинъ у нихъ кухарка разбила во время укладки, такъ вотъ они пробку и бросили. Въ кухнѣ и рюмка безъ ножки валяется.
— Это, должно быть, изъ которой мнѣ за рябину водки подносили? И ее надо взять. Въ хозяйствѣ пригодится. А пробка эта на затычку боченка съ квасомъ можетъ пойти. Стой! Крюкъ нашелъ. На немъ зеркало ихнее висѣло. Какъ это они его не выдернули?
Дворникъ становится на стулъ и силится выдернуть изъ стѣны крюкъ, но тотъ не подается.
— Выдернуть не могли, оттого и не выдернули, бормочетъ онъ, кряхтя. — Должно быть, съ ершомъ онъ — вотъ оттого и не подается. Постой, я за топоромъ схожу.
— Ты въ чуланъ-то лучше загляни, да тамъ по
шарь, а крюкъ-то выдернуть еще успѣешь, говоритъ ему дворничиха.
Дворникъ идетъ посмотрѣть, не оставили ли жильцы что-нибудь въ чуланѣ.
-—- Ну, что? Есть что-нибудь тамъ? кричитъ ему дворничиха, только что вытащившая изъ-подъ дивана старыя стоптанныя туфли.
— Есть! Цѣлое богатство есть, откликается ей дворникъ. — Оба чулана осмотрѣлъ. Въ одномъ два обруча отъ кадки, а въ другомъ — прорванное сито. Вотъ мерзавцы-то! Даже всѣ остатки дровъ увезли съ собой, и хоть бы пару полѣньевъ дворнику оставили. Какъ они золу-то еще изъ-подъ плиты не выгребли да съ собой не захватили, сквалыжники этакіе!
— Углей не забыли ли? Посмотри въ дровяномъ сарайчикѣ. На прошедшей недѣлѣ они цѣлый куль углей у проѣзжаго мужика купили.
— Смотрѣлъ, Въ сараѣ тоже ни соринки. Кухаркина помадная банка валяется, да и то безъ крышки — вотъ и все, говоритъ дворникъ, снова появляясь въ комнатахъ, и прибавляетъ: — Чѣмъ тутъ разжиться послѣ такихъ жильцовъ! Крюкъ... Но за крюкъ этотъ никто и стаканчика водки не дастъ. Ахъ, выжиги, выжиги! качаетъ онъ головой.
— Аспиды проклятые! Твари жадныя! вторитъ ему дворничиха.
Н. Лейкинъ.
Благодаря «пролетной системѣ», подъ домъ г-жъ Еремѣевой и Поповой стекаютъ всѣ нечистоты, образуя «озеро грязи».
Это поэтично.
За такую поэзію г-жъ Еремѣеву и Попову сообща судили у мирового. Но оказалось, что на исправленіе «пролетной системы» изобрѣтательныхъ дамъ потребуется больше тысячи рублей, и дѣло поэтому передано мировымъ въ окружный судъ.
Г-жи Еремѣева и Попова имѣютъ право претендовать на званіе «санитарныхъ королевъ».
Неужели вы вѣрите въ «бабье лѣто»? «Бабье лѣто» — какой вздоръ!
Отчего же, въ такомъ случаѣ, не бываетъ «бабья зима», «бабья весна», «бабья осень»?
И какой толкъ можетъ выйти, если въ измѣненіяхъ погоды будутъ играть роль бабы?
Наши метеорологи и предсказатели совсѣмъ собьются. И. Грэкъ.
КЪ ПРЕДСТОЯЩЕМУ ОПЕРНОМУ СЕЗОНУ.
Страшно обидно изящнаго чувству, Этакій, право, афронтъ!
Даже прекрасному, даже искусству Выпадъ на долю ремонтъ:
Мы не увидимъ на оперной сценѣ Новаго въ зимніе дни:
Старое ставятъ, должно быть отъ лѣни, Римскій, Чайковскій, Кюи.
Трр...
ПЕТЕРБУРГСКОЕ ЭХО.
За послѣдніе дни значительно подешевѣлъ сахаръ, но только... для оптовщиковъ. Обыватели попрежнему платятъ старую цѣну.
Въ Петербургъ на-дняхъ прибыли новоизготовленныя наливныя баржи (цистерны) для перевозки керосина по Волгѣ. Петербургскіе нѣмцы съ любопытствомъ осматривали эти баржи и рѣшили заказать нѣсколько такихъ же, для перевозки наливнымъ способомъ рижскаго пива.
Предполагается понизитъ проѣздную плату на желѣзныхъ дорогахъ. Вслѣдствіе этого на нѣкоторыхъ желѣзныхъ дорогахъ, гдѣ намѣревались отремонтировать вагоны, отложили такое намѣреніе.
Пароходы, ходящіе на «острова», намѣрены совершать рейсы и послѣ закрытія загородныхъ садовъ, съ платою по... пяти копѣекъ (невѣроятно! ); но пароходы эти будутъ ходить очень рѣдко, такъ что для ожидающихъ пассажировъ, чтобы они не замерзли, будутъ установлены на пристани печки.
Г. Авенаріусъ, содержатель озерковской паровой «конки», въ своемъ пустующемъ новодеревенскомъ вокзалѣ будетъ устраивать танцы для зимующихъ въ Новой Деревнѣ дачниковъ.
Свифтъ.
НА ЗАКРЫТІИ „МОНПЛЕЗИРА“.
— Отчего у васъ сегодня, кромѣ музыки, нѣтъ ничего на сценѣ?
— Потому, что сегодня послѣдній день: закрываемся! — Но вѣдь я деньги заплатилъ! — И по дѣломъ!
— И почему это садъ закрылся такъ неожиданно?
— Видно, антрепренеръ нарочно не объявлялъ объ этомъ, а то, пожалуй, собрались бы всѣ кредиторы и выйти бы ему не дали: на клочья бы разорвали!
А—къ.
КЛЕВЕТА.
(ИЗЪ ЗАПИСОКЪ ХОРЬКА).
— Кудахъ-тахъ тахъ... Кудахъ-тахъ-тахъ!...
Опять эти куры? Чего онѣ кудахчутъ, точно ихъ собрались рѣзать, чортъ возьми?!.
Я осторожно вылѣзаю изъ норы въ самой глубинѣ подполья и, пошевеливая хвостикомъ, — хвостъ у меня пушистый, такого хвоста нѣтъ ни у одного человѣка, — не одна хориха заглядывается на мой хвостъ, — пробираюсь наверхъ. Изъ подполья на кухню, гдѣ кухарка Степанида страшно стучитъ ножами, поетъ заунывную пѣсню: «И я ему, подлецу, говорила: долго-ль тебѣ меня обмануть? », бранится съ водовозомъ и ругаетъ хозяина, ведетъ прекрасная широкая щель. Я пристраиваюсь возлѣ щели и тихо просовываю голову въ кухню.
Посреди кухни стоитъ Степанида и держитъ за ноги двухъ куръ. Головы ихъ болтаются по воздуху; поэтому куры хлопаютъ крыльями и неистово кудахчутъ. А за столомъ сидитъ человѣкъ съ такимъ краснымъ лицомъ, будто его только что начистили кирпичемъ, какъ мѣдную кастрюлю. Человѣкъ моргаетъ жирными лоснящимися глазами и улыбается широкой улыбкой, растягивающей его ротъ отъ лѣваго до праваго уха.
— Вотъ что я вамъ на будущій разъ, Прохоръ Саввичъ, облюбовала, говоритъ Степанида неестественно тонкимъ голосомъ. — Либо черненькая, либо бѣленькая попадетъ въ горшокъ. Выбирайте...
Человѣкъ съ вычищеннымъ кирпичемъ лицомъ прищуривается.
— Что тутъ! Полагаюсь на вашъ вкусъ, Степанида Марковна, отвѣчаетъ онъ скромно. — Вы по кухонной части, вамъ и книги въ руки. Долженъ сказать одно: прошлый разъ кура была немного жестковата, жилиста, такъ сказать, такая кура, которую не ужуешь, но нынѣшняя кура антикъ. На рѣдкость.
Прохоръ Саввичъ проводитъ ладонями по красной рожѣ, беретъ въ каждую руку по куриной лапѣ изъ миски, которая дымится передъ нимъ на столѣ, и продолжаетъ:
— Дивная кура! Возьмешь ее въ ротъ, сама таетъ во рту на манеръ какого-нибудь мороженаго или бланманже.
Степанида выкидываетъ куръ за дверь, подпирается рукой и говоритъ:
— Прошлая курица, точно, неудачна была: старовата. За то эта въ самый разъ: ни стара, ни молода. Угодить вамъ старалась: выбрала лучшую изъ всѣхъ куръ.
— Спасибо. Вы намъ, а мы вамъ заслужить постараемся. Рука руку моетъ, хе-хе-хе...
Прохоръ Саввичъ перестаетъ глотать куриныя лапы, облокачивается о столъ и говоритъ мечтательно:
— Люблю куру. Славная птица. Основательная. И сварить ее можно, и сжарить, и въ супъ положить, и рисомъ начинить. Куда ты ее ни прикинь, вездѣ постоитъ за себя. Будь я богатый человѣкъ, большой бы развелъ себѣ птичникъ. Да что же вы барину-то говорите? Постарому, на хоря?
— На хоря. Такой, говорю, подлецъ завелся въ подпольѣ, что, какъ отвернешься, онъ сейчасъ самую лучшую курицу цапъ за горло. — Механика!
Прохоръ Саввичъ беретъ какія-то кости и начинаетъ такъ страшно грызть, какъ будто грызетъ своего лютаго врага. А въ передней тихо дребезжитъ звонокъ, отъ котораго Степаниду начинаютъ сводить судороги.
— А вѣдь это баринъ! всплескиваетъ она руками. — Лѣзьте, Прохоръ Саввичъ, на печку, пока онъ въ дальнія комнаты не пройдетъ. Какъ бы не заглянулъ грѣхомъ на кухню.
Прохоръ Саввичъ лѣзетъ на печку, а Степанида суетъ миску съ курицей въ столъ и идетъ отпирать.
Гнѣвъ душитъ меня, когда я слышу о страшной клеветѣ, взводимой на меня проклятой кухаркой. Но я притаиваюсь и жду, что будетъ дальше.
Въ передней кто-то кашляетъ, чихаетъ, сморкается. Наконецъ дверь отворяется и въ кухню входитъ Степанида, а въ дверяхъ останавливается сѣденькій бритый старичекъ съ орденомъ въ петличкѣ. Старичекъ аккуратно складываетъ платокъ табачнаго цвѣта и спрашиваетъ:
— Кхе, кхе... Что, Степанидушка, не нашлась безъ меня Пеструшка?
Степанида подпираетъ рукой щеку, заводитъ глаза къ потолку и говоритъ:
— Гдѣ найтись! Не нашлась. Всѣ мышиныя норки оглядѣла, всѣ щелочки переворошила, нѣту нигдѣ.
Дальше она говоритъ такое, отъ чего я зеленѣю и распушаю хвостъ.
— Хорь сперъ. Больше некому.
— Кхе... кхе... А ты не видала, чтобы хорь?
— Нѣтъ, Пеструшку не видѣла и лгать не хочу, и грѣха не возьму на душу. Но больше некому — онъ. Прошлый разъ Рябенькую онъ уволокъ въ подполье, и Пеструшка не миновала его зубовъ...
Грязная баба! Никакой Рябенькой я и въ глаза не видѣлъ. Ни отъ какой Рябенькой на мою долю лапы, и той не пришлось. Гнѣвъ душитъ меня. Но — терпѣніе: я сижу и жду, что будетъ дальше.
— Позавчера выхожу въ сѣни около сумерекъ, говоритъ Степанида, вздохнувъ, — а онъ, хорь-то, съ Рябенькой въ зубищахъ въ подполье шмыгъ. Я и то, и се, «ратуйте!.. кричу, добрые люди, хорь курицу загубилъ! » Куда тебѣ, развѣ его сыщешь? И слѣдъ простылъ, только одинъ хвостъ метнулся изъ щелочки.
— Кхе, кхе-кхе... Ахъ, онъ, подлый! закашливается старикъ. — Да попадись онъ мнѣ только. Да я бы его... Вотъ мерзавецъ!
Сижу и слушаю; до чего же дойдетъ?
— А Хохлатку унесъ на самыхъ, можно сказать, глазахъ: прямо изъ-подъ носу. Жарила я картошку, а куры кудахъ-тахъ-тахъ въ сѣняхъ. Распахнула я дверь, бросила имъ крупки, толкусь, это, возлѣ плиты, какъ вдругъ хорьто какъ хряснетъ зубами и цапъ-царапъ Хохлатку прямо за голову. Сердце у меня кровью облилось, вотъ до чего меня довелъ этотъ хорь.
— Да что жъ это такое, Степанидушка? растерянно спрашиваетъ старичекъ. — Вѣдь этакъ, пожалуй, онъ у насъ всѣхъ куръ передушитъ?
— И передушитъ. Вѣрное слово, передушитъ. Какъ пить дастъ!
— Ахъ, онъ, подлецъ, подлецъ! Вотъ насланіе-то божеское!
— Истинно насланіе.
— Чтобъ ему, подлецу, ни дна, ни покрышки! Всѣхъ куръ?!
— Всѣхъ куръ, баринъ. Ноетъ у меня сердце, ноетъ, вѣсть подаетъ: чую, баринъ, что завтра иль послѣзавтра Черненькой не сдобровать: загрызетъ ее ворогъ лютый. Охъ, загрызетъ...
Степанида уныло покачиваетъ головой. Далѣе терпѣть я не могу. Я долженъ открыть глаза глупому старику, который вѣритъ въ мои злодѣйства: однимъ махомъ я выскакиваю изъ щели на средину кухни, чтобы разсказать все, все.
Но прежде чѣмъ я успѣваю пискнуть, происходитъ нѣчто такое, что леденитъ въ моихъ жилахъ кровь.
— Смотрите, баринъ! говоритъ Степанида, хватая полѣно. — Вонъ онъ до какой отчаянности дошелъ, безстыжіе его глаза: при людяхъ на кухню лѣзетъ.
Старичекъ подпрыгиваетъ, приходитъ въ неистовство и страшнымъ, злобнымъ голосомъ кричитъ: — Бей его, бей!!!
Возлѣ меня шлепается объ полъ полѣно. Къ счастью, оно не задѣваетъ меня. ч — Бей его, бей!!! визжитъ старичекъ.
Съ опасностью для жизни я хочу взлетѣть на печку, чтобы обратить вниманіе старичка на прячущагося тамъ краснорожаго человѣка.
«Вотъ онъ! Вотъ онъ! » кричу я что есть силъ.
Но мой крикъ тонетъ въ ревѣ и топотѣ ногъ; его не слышатъ. А Степанида, вмѣсто полѣна, схватываетъ кочергу и перешибаетъ мнѣ лапу. Ужасъ охватываетъ меня. Видя, что дѣло плохо, и что я, чего добраго, лишусь не только лапы, но и самой жизни — этого драгоцѣннѣйшаго дара судьбы, — я плюю на всѣ клеветы и напраслины и малодушно шмыгаю въ родимую щель. Второй ударъ кочергой приходится по хвосту: много пушистыхъ волосковъ остается Степанидѣ на память.
Сижу и залѣчиваю больную лапу. На душѣ скверно: скребутъ мыши и всякая дрянь. Одного не хватаетъ, чтобы желчь разлилась. Тьфу...
О, люди, люди, какіе же вы большіе негодяи и подлецы!..
А. Грузинскій.
— Говорю, что ни копѣйки, такъ что жъ ты пристаешь! Фуражку свою замасленную далъ, калоши старыя отдалъ, а денегъ ни копѣйки.
— Ну, народъ! Вотъ такъ жильцы! Выгодно дворнику около этакихъ жильцовъ жить! возмущалась дворничиха.
— Табаку подмоченнаго полъ-четвертки еще далъ. «Вчера, говоритъ, во время дождя протекло съ потолка на табакъ, такъ вотъ тебѣ, можешь ваять и высушить».
— Что себѣ не мило. Ахъ, треклятые, треклятые! Вонъ двѣ банки съ лѣкарствомъ на окнѣ оставили, а что съ ними дѣлать? Бросить въ помойную яму.
— Постой, не бросай. Бутылочникъ пройдетъ мимо, такъ все хоть по копѣйкѣ дастъ, остановилъ жену дворникъ.
— Я только лѣкарство вылью.
— И лѣкарство не выливай. Пригодится. Заболитъ у кого-нибудь животъ, такъ вотъ и выпить можно.
— Да этимъ лѣкарствомъ учительша, кажись, мазалась, такъ какъ же его въ нутро можно! Это снаружи.
— Ну, такъ что жъ изъ этого? Ужъ ежели снаружи ей было пользительно, то въ нутро будетъ еще лучше. Да и помазаться этимъ же въ банѣ можно.
— Ну, вотъ... Не опаршивѣть бы какъ... возражаетъ дворничиха.
— Опаршивѣть! Сама она не паршивѣла. Давай сюда, давай. Лѣкарство всегда пригодится. Нонѣ холера ходитъ. Вотъ и баночка изъ-подъ ваксы — и ее бери.
— Тамъ въ кухнѣ три коробки изъ-подъ сардинокъ. — Бери, бери. Выгребай. Хоть что-нибудь да взять. Въ жестяныя коробочки мыло будемъ класть около умывальника. Батюшки! Пробка хрустальная отъ графина! восклицаетъ дворникъ. — Какъ это они забыли?
— Вовсе не забыли. Графинъ у нихъ кухарка разбила во время укладки, такъ вотъ они пробку и бросили. Въ кухнѣ и рюмка безъ ножки валяется.
— Это, должно быть, изъ которой мнѣ за рябину водки подносили? И ее надо взять. Въ хозяйствѣ пригодится. А пробка эта на затычку боченка съ квасомъ можетъ пойти. Стой! Крюкъ нашелъ. На немъ зеркало ихнее висѣло. Какъ это они его не выдернули?
Дворникъ становится на стулъ и силится выдернуть изъ стѣны крюкъ, но тотъ не подается.
— Выдернуть не могли, оттого и не выдернули, бормочетъ онъ, кряхтя. — Должно быть, съ ершомъ онъ — вотъ оттого и не подается. Постой, я за топоромъ схожу.
— Ты въ чуланъ-то лучше загляни, да тамъ по
шарь, а крюкъ-то выдернуть еще успѣешь, говоритъ ему дворничиха.
Дворникъ идетъ посмотрѣть, не оставили ли жильцы что-нибудь въ чуланѣ.
-—- Ну, что? Есть что-нибудь тамъ? кричитъ ему дворничиха, только что вытащившая изъ-подъ дивана старыя стоптанныя туфли.
— Есть! Цѣлое богатство есть, откликается ей дворникъ. — Оба чулана осмотрѣлъ. Въ одномъ два обруча отъ кадки, а въ другомъ — прорванное сито. Вотъ мерзавцы-то! Даже всѣ остатки дровъ увезли съ собой, и хоть бы пару полѣньевъ дворнику оставили. Какъ они золу-то еще изъ-подъ плиты не выгребли да съ собой не захватили, сквалыжники этакіе!
— Углей не забыли ли? Посмотри въ дровяномъ сарайчикѣ. На прошедшей недѣлѣ они цѣлый куль углей у проѣзжаго мужика купили.
— Смотрѣлъ, Въ сараѣ тоже ни соринки. Кухаркина помадная банка валяется, да и то безъ крышки — вотъ и все, говоритъ дворникъ, снова появляясь въ комнатахъ, и прибавляетъ: — Чѣмъ тутъ разжиться послѣ такихъ жильцовъ! Крюкъ... Но за крюкъ этотъ никто и стаканчика водки не дастъ. Ахъ, выжиги, выжиги! качаетъ онъ головой.
— Аспиды проклятые! Твари жадныя! вторитъ ему дворничиха.
Н. Лейкинъ.
Благодаря «пролетной системѣ», подъ домъ г-жъ Еремѣевой и Поповой стекаютъ всѣ нечистоты, образуя «озеро грязи».
Это поэтично.
За такую поэзію г-жъ Еремѣеву и Попову сообща судили у мирового. Но оказалось, что на исправленіе «пролетной системы» изобрѣтательныхъ дамъ потребуется больше тысячи рублей, и дѣло поэтому передано мировымъ въ окружный судъ.
Г-жи Еремѣева и Попова имѣютъ право претендовать на званіе «санитарныхъ королевъ».
Неужели вы вѣрите въ «бабье лѣто»? «Бабье лѣто» — какой вздоръ!
Отчего же, въ такомъ случаѣ, не бываетъ «бабья зима», «бабья весна», «бабья осень»?
И какой толкъ можетъ выйти, если въ измѣненіяхъ погоды будутъ играть роль бабы?
Наши метеорологи и предсказатели совсѣмъ собьются. И. Грэкъ.
КЪ ПРЕДСТОЯЩЕМУ ОПЕРНОМУ СЕЗОНУ.
Страшно обидно изящнаго чувству, Этакій, право, афронтъ!
Даже прекрасному, даже искусству Выпадъ на долю ремонтъ:
Мы не увидимъ на оперной сценѣ Новаго въ зимніе дни:
Старое ставятъ, должно быть отъ лѣни, Римскій, Чайковскій, Кюи.
Трр...
ПЕТЕРБУРГСКОЕ ЭХО.
За послѣдніе дни значительно подешевѣлъ сахаръ, но только... для оптовщиковъ. Обыватели попрежнему платятъ старую цѣну.
Въ Петербургъ на-дняхъ прибыли новоизготовленныя наливныя баржи (цистерны) для перевозки керосина по Волгѣ. Петербургскіе нѣмцы съ любопытствомъ осматривали эти баржи и рѣшили заказать нѣсколько такихъ же, для перевозки наливнымъ способомъ рижскаго пива.
Предполагается понизитъ проѣздную плату на желѣзныхъ дорогахъ. Вслѣдствіе этого на нѣкоторыхъ желѣзныхъ дорогахъ, гдѣ намѣревались отремонтировать вагоны, отложили такое намѣреніе.
Пароходы, ходящіе на «острова», намѣрены совершать рейсы и послѣ закрытія загородныхъ садовъ, съ платою по... пяти копѣекъ (невѣроятно! ); но пароходы эти будутъ ходить очень рѣдко, такъ что для ожидающихъ пассажировъ, чтобы они не замерзли, будутъ установлены на пристани печки.
Г. Авенаріусъ, содержатель озерковской паровой «конки», въ своемъ пустующемъ новодеревенскомъ вокзалѣ будетъ устраивать танцы для зимующихъ въ Новой Деревнѣ дачниковъ.
Свифтъ.
НА ЗАКРЫТІИ „МОНПЛЕЗИРА“.
— Отчего у васъ сегодня, кромѣ музыки, нѣтъ ничего на сценѣ?
— Потому, что сегодня послѣдній день: закрываемся! — Но вѣдь я деньги заплатилъ! — И по дѣломъ!
— И почему это садъ закрылся такъ неожиданно?
— Видно, антрепренеръ нарочно не объявлялъ объ этомъ, а то, пожалуй, собрались бы всѣ кредиторы и выйти бы ему не дали: на клочья бы разорвали!
А—къ.
КЛЕВЕТА.
(ИЗЪ ЗАПИСОКЪ ХОРЬКА).
— Кудахъ-тахъ тахъ... Кудахъ-тахъ-тахъ!...
Опять эти куры? Чего онѣ кудахчутъ, точно ихъ собрались рѣзать, чортъ возьми?!.
Я осторожно вылѣзаю изъ норы въ самой глубинѣ подполья и, пошевеливая хвостикомъ, — хвостъ у меня пушистый, такого хвоста нѣтъ ни у одного человѣка, — не одна хориха заглядывается на мой хвостъ, — пробираюсь наверхъ. Изъ подполья на кухню, гдѣ кухарка Степанида страшно стучитъ ножами, поетъ заунывную пѣсню: «И я ему, подлецу, говорила: долго-ль тебѣ меня обмануть? », бранится съ водовозомъ и ругаетъ хозяина, ведетъ прекрасная широкая щель. Я пристраиваюсь возлѣ щели и тихо просовываю голову въ кухню.
Посреди кухни стоитъ Степанида и держитъ за ноги двухъ куръ. Головы ихъ болтаются по воздуху; поэтому куры хлопаютъ крыльями и неистово кудахчутъ. А за столомъ сидитъ человѣкъ съ такимъ краснымъ лицомъ, будто его только что начистили кирпичемъ, какъ мѣдную кастрюлю. Человѣкъ моргаетъ жирными лоснящимися глазами и улыбается широкой улыбкой, растягивающей его ротъ отъ лѣваго до праваго уха.
— Вотъ что я вамъ на будущій разъ, Прохоръ Саввичъ, облюбовала, говоритъ Степанида неестественно тонкимъ голосомъ. — Либо черненькая, либо бѣленькая попадетъ въ горшокъ. Выбирайте...
Человѣкъ съ вычищеннымъ кирпичемъ лицомъ прищуривается.
— Что тутъ! Полагаюсь на вашъ вкусъ, Степанида Марковна, отвѣчаетъ онъ скромно. — Вы по кухонной части, вамъ и книги въ руки. Долженъ сказать одно: прошлый разъ кура была немного жестковата, жилиста, такъ сказать, такая кура, которую не ужуешь, но нынѣшняя кура антикъ. На рѣдкость.
Прохоръ Саввичъ проводитъ ладонями по красной рожѣ, беретъ въ каждую руку по куриной лапѣ изъ миски, которая дымится передъ нимъ на столѣ, и продолжаетъ:
— Дивная кура! Возьмешь ее въ ротъ, сама таетъ во рту на манеръ какого-нибудь мороженаго или бланманже.
Степанида выкидываетъ куръ за дверь, подпирается рукой и говоритъ:
— Прошлая курица, точно, неудачна была: старовата. За то эта въ самый разъ: ни стара, ни молода. Угодить вамъ старалась: выбрала лучшую изъ всѣхъ куръ.
— Спасибо. Вы намъ, а мы вамъ заслужить постараемся. Рука руку моетъ, хе-хе-хе...
Прохоръ Саввичъ перестаетъ глотать куриныя лапы, облокачивается о столъ и говоритъ мечтательно:
— Люблю куру. Славная птица. Основательная. И сварить ее можно, и сжарить, и въ супъ положить, и рисомъ начинить. Куда ты ее ни прикинь, вездѣ постоитъ за себя. Будь я богатый человѣкъ, большой бы развелъ себѣ птичникъ. Да что же вы барину-то говорите? Постарому, на хоря?
— На хоря. Такой, говорю, подлецъ завелся въ подпольѣ, что, какъ отвернешься, онъ сейчасъ самую лучшую курицу цапъ за горло. — Механика!
Прохоръ Саввичъ беретъ какія-то кости и начинаетъ такъ страшно грызть, какъ будто грызетъ своего лютаго врага. А въ передней тихо дребезжитъ звонокъ, отъ котораго Степаниду начинаютъ сводить судороги.
— А вѣдь это баринъ! всплескиваетъ она руками. — Лѣзьте, Прохоръ Саввичъ, на печку, пока онъ въ дальнія комнаты не пройдетъ. Какъ бы не заглянулъ грѣхомъ на кухню.
Прохоръ Саввичъ лѣзетъ на печку, а Степанида суетъ миску съ курицей въ столъ и идетъ отпирать.
Гнѣвъ душитъ меня, когда я слышу о страшной клеветѣ, взводимой на меня проклятой кухаркой. Но я притаиваюсь и жду, что будетъ дальше.
Въ передней кто-то кашляетъ, чихаетъ, сморкается. Наконецъ дверь отворяется и въ кухню входитъ Степанида, а въ дверяхъ останавливается сѣденькій бритый старичекъ съ орденомъ въ петличкѣ. Старичекъ аккуратно складываетъ платокъ табачнаго цвѣта и спрашиваетъ:
— Кхе, кхе... Что, Степанидушка, не нашлась безъ меня Пеструшка?
Степанида подпираетъ рукой щеку, заводитъ глаза къ потолку и говоритъ:
— Гдѣ найтись! Не нашлась. Всѣ мышиныя норки оглядѣла, всѣ щелочки переворошила, нѣту нигдѣ.
Дальше она говоритъ такое, отъ чего я зеленѣю и распушаю хвостъ.
— Хорь сперъ. Больше некому.
— Кхе... кхе... А ты не видала, чтобы хорь?
— Нѣтъ, Пеструшку не видѣла и лгать не хочу, и грѣха не возьму на душу. Но больше некому — онъ. Прошлый разъ Рябенькую онъ уволокъ въ подполье, и Пеструшка не миновала его зубовъ...
Грязная баба! Никакой Рябенькой я и въ глаза не видѣлъ. Ни отъ какой Рябенькой на мою долю лапы, и той не пришлось. Гнѣвъ душитъ меня. Но — терпѣніе: я сижу и жду, что будетъ дальше.
— Позавчера выхожу въ сѣни около сумерекъ, говоритъ Степанида, вздохнувъ, — а онъ, хорь-то, съ Рябенькой въ зубищахъ въ подполье шмыгъ. Я и то, и се, «ратуйте!.. кричу, добрые люди, хорь курицу загубилъ! » Куда тебѣ, развѣ его сыщешь? И слѣдъ простылъ, только одинъ хвостъ метнулся изъ щелочки.
— Кхе, кхе-кхе... Ахъ, онъ, подлый! закашливается старикъ. — Да попадись онъ мнѣ только. Да я бы его... Вотъ мерзавецъ!
Сижу и слушаю; до чего же дойдетъ?
— А Хохлатку унесъ на самыхъ, можно сказать, глазахъ: прямо изъ-подъ носу. Жарила я картошку, а куры кудахъ-тахъ-тахъ въ сѣняхъ. Распахнула я дверь, бросила имъ крупки, толкусь, это, возлѣ плиты, какъ вдругъ хорьто какъ хряснетъ зубами и цапъ-царапъ Хохлатку прямо за голову. Сердце у меня кровью облилось, вотъ до чего меня довелъ этотъ хорь.
— Да что жъ это такое, Степанидушка? растерянно спрашиваетъ старичекъ. — Вѣдь этакъ, пожалуй, онъ у насъ всѣхъ куръ передушитъ?
— И передушитъ. Вѣрное слово, передушитъ. Какъ пить дастъ!
— Ахъ, онъ, подлецъ, подлецъ! Вотъ насланіе-то божеское!
— Истинно насланіе.
— Чтобъ ему, подлецу, ни дна, ни покрышки! Всѣхъ куръ?!
— Всѣхъ куръ, баринъ. Ноетъ у меня сердце, ноетъ, вѣсть подаетъ: чую, баринъ, что завтра иль послѣзавтра Черненькой не сдобровать: загрызетъ ее ворогъ лютый. Охъ, загрызетъ...
Степанида уныло покачиваетъ головой. Далѣе терпѣть я не могу. Я долженъ открыть глаза глупому старику, который вѣритъ въ мои злодѣйства: однимъ махомъ я выскакиваю изъ щели на средину кухни, чтобы разсказать все, все.
Но прежде чѣмъ я успѣваю пискнуть, происходитъ нѣчто такое, что леденитъ въ моихъ жилахъ кровь.
— Смотрите, баринъ! говоритъ Степанида, хватая полѣно. — Вонъ онъ до какой отчаянности дошелъ, безстыжіе его глаза: при людяхъ на кухню лѣзетъ.
Старичекъ подпрыгиваетъ, приходитъ въ неистовство и страшнымъ, злобнымъ голосомъ кричитъ: — Бей его, бей!!!
Возлѣ меня шлепается объ полъ полѣно. Къ счастью, оно не задѣваетъ меня. ч — Бей его, бей!!! визжитъ старичекъ.
Съ опасностью для жизни я хочу взлетѣть на печку, чтобы обратить вниманіе старичка на прячущагося тамъ краснорожаго человѣка.
«Вотъ онъ! Вотъ онъ! » кричу я что есть силъ.
Но мой крикъ тонетъ въ ревѣ и топотѣ ногъ; его не слышатъ. А Степанида, вмѣсто полѣна, схватываетъ кочергу и перешибаетъ мнѣ лапу. Ужасъ охватываетъ меня. Видя, что дѣло плохо, и что я, чего добраго, лишусь не только лапы, но и самой жизни — этого драгоцѣннѣйшаго дара судьбы, — я плюю на всѣ клеветы и напраслины и малодушно шмыгаю въ родимую щель. Второй ударъ кочергой приходится по хвосту: много пушистыхъ волосковъ остается Степанидѣ на память.
Сижу и залѣчиваю больную лапу. На душѣ скверно: скребутъ мыши и всякая дрянь. Одного не хватаетъ, чтобы желчь разлилась. Тьфу...
О, люди, люди, какіе же вы большіе негодяи и подлецы!..
А. Грузинскій.