онъ слуга вашъ вѣрный, изъ-за того, что вы у насъ баринъ прекрасный. Для такого барина я всегда готовъ...
— Да, кажется, ты меня даже и не возилъ никогда, сказалъ сѣдокъ.
— Что вы, помилуйте! Въ прошломъ году о великомъ посту, когда вы съ Фингалкой ѣхали, вы мнѣ даже два стаканчика... Фингалка у васъ есть, лягашъ черной масти. — Есть.
— Ну, вотъ изъ-за этого-то я и помню. Взяли вы въ тѣ поры ему со стойки стаканчикъ... — Это собакѣ-то стаканчикъ!
— Тьфу! Взяли вы въ тѣ поры ему со стойки хлѣбца, а для меня купили стаканчикъ, ну, вотъ мы съ тѣхъ поръ это руководство и помнимъ. А насъ, ваша милость, Иванъ Иванычъ, нынче волки ужасъ какъ одолѣли. To-есть, вѣрите ли, даже и не запомнимъ такой зимы, чтобы столько было волковъ. Половину собакъ въ Андрюшинѣ переѣли. Прямо придутъ ночью на зады и подъ собачій лай трель дѣлаютъ, чтобы собаку выманить. И какъ только собака покажется — тутъ ейная и смерть есть. — Мои-то собаки цѣлы ли?
— Цѣлы цѣлехоньки. Поликарпъ вашъ человѣкъ умственный, онъ что угодно укараулитъ. Онъ, какъ ночь — сейчасъ выйдетъ съ ружьемъ и на дворѣ
усадьбы два-три выстрѣла... а волкъ это самое удовольствіе до смерти не обожаетъ и даже боится онаго происшествія. Гдѣ выстрѣлъ сдѣланъ, къ тому дому волкъ уже всю ночь не подойдетъ.
— А днемъ волки не ходятъ? спросилъ сѣдокъ.
— И днемъ руководствуютъ. Третьягодни вотъ на этомъ самомъ мѣстѣ волкъ лавочнику Алонкину попался. Лошадь остановилась, уши навострила, храпитъ. А лавочникъ-то пьяный. Увидалъ волка, куда и хмель дѣлся!
— Не тронулъ?
— Ни, Боже мой... Пощелкалъ зубами, да и повернулъ въ сторону. Волкъ, ваша милость, пьянаго никогда не тронетъ, потому, онъ вина боится! Какъ услышитъ этотъ самый духъ — сейчасъ въ сторону... — Ну, что ты мелешь!
— Мнѣ дьячокъ нашъ сказывалъ, дьячокъ Амосъ Терентьичъ. Онъ хоть и дьячокъ, а можно сказать, что твой егерь по своимъ понятіямъ къ жизни. Вы изволите смѣяться? А я по чести... Я даже и самъ свои чувства имѣлъ насчетъ этого происшествія, чтобы виномъ отъ волка оберегаться. Даже ежели и капельку выпивши — и то достаточно: волкъ пи въ жизнь не тронетъ. Не смѣйтесь, ваше благополучіе. Зачѣмъ такая невѣроятность? Повѣрьте совѣсти, что у волка боязненность даже супротивъ двухъ-трехъ стаканчиковъ. Такое ужъ междометіе
у него въ чувствахъ существуетъ. Только становись тогда ртомъ по вѣтру, чтобы прямо изъ твоей пропасти духъ этотъ винный къ волку былъ — ну, и аминь. Да вотъ, хоть бы самого Егора Иваныча спросить. Вотъ его заведеніе виднѣется.
— Не подговаривайся, не подговаривайся! сказалъ сѣдокъ, улыбаясь.
— Мнѣ что-съ! Мнѣ зачѣмъ подговариваться! Я и такъ вашему благородству вѣрю. Я и такъ очень чудесно понимаю, что вы своего сосѣда никогда стаканчикомъ не обидите, потому у васъ большія понятія къ простому человѣку. Прикажете остановиться около онаго происшествія?
— Около какого происшествія?
— Да около Егора Иваныча. Нынче у него водка изъ пяти кабаковъ первая и вашему удовольствію первая достойность будетъ съ пріятствомъ кушать. А мнѣ что! Меня вы не обидите, потому, вы баринъ на рѣдкость и даже такой, какого на свѣтѣ нѣтъ. — Бахарь ты! Вотъ бахарь-то!
— Прикажете остановиться? Зазябъ я очень. Вотъ крылечко...
— Ну, стой, стой... — Тпррр...
Н. Лейкинъ.
Число всевозможныхъ «любителей» пополнилось «фокусникомъ-любителемъ» г. Симономъ Эромъ, который выступилъ на-дняхъ въ приказчичьемъ клубѣ, съ достаточною ловкостью вытряхивая червонцы изъ носовъ мѣстныхъ дамъ.
Вотъ странная страстишка!
Пожалуй, скоро найдется «любитель» по части глотанія горящей пакли и засовыванія шпаги черезъ ротъ въ желудокъ.
Мы подозрѣваемъ, что г. Симонъ Эръ — проголодавшійся провинціальный актеръ.
Дѣйствительно, съ голоду даже горящую паклю начнешь глотать, въ качествѣ, будто бы, любителя сильныхъ ощущеній.
И. Грэкъ.
ВСЕ ПОДДѢЛЬНО.
Въ стихахъ поддѣльно вдохновенье, Смиренье лживо у святошъ,
Притворно въ дѣвушкахъ смущенье,
Въ сердечныхъ клятвахъ — скрыта ложь. Все лжетъ безстыдно, все лукавитъ, Ни въ чемъ крупицы правды нѣтъ И у болгаръ страною правитъ
Поддѣльный князь ужъ много лѣтъ.
И. Марсъ.
«СИВЫЙ МЕРИНЪ» и «ВАЛААМОВА ОСЛИЦА».
(разсказъ).
Фельетонистъ провинціальной газетка «Песья муха», извѣстный въ редакціи подъ прозвищемъ «Сивый меринъ», ибо вралъ такъ, что у людей добросовѣстныхъ вяли уши, дописалъ окончаніе уголовнаго романа, бросилъ перо и сладко потянулся.
— 300 строкъ, вслухъ сосчиталъ онъ, — 12 монетъ пищатъ! Канальи! отчего бы не платить по пятаку? А то изволь дважды въ недѣлю топить, вѣшать и пристрѣливать честныхъ людей, и все это за какія-нибудь 4 копѣйки со строчки! Подлецы! Совѣсть человѣческую ни въ грошъ не ставятъ, а тоже смѣются: «вретъ, какъ сивый меринъ»!
Фельетонистъ ущипнулъ бородку. Это былъ 25-лѣтній юноша крѣпкій и сильный, кудластый, какъ Авессаломъ, съ веселыми сѣрыми глазами и русой бородкой. Онъ былъ сынъ дьякона и учился ранѣе въ семинаріи, откуда былъ исключенъ, какъ онъ выражался, «за громкое поведеніе и тихіе успѣхи». И странно, въ семинаріи его тоже звали «Сивымъ мериномъ», говоря, что онъ не смѣется, а ржетъ, и притомъ весьма непристойно.
Фельетонистъ вынулъ черные никкелевые часы. Было 9 часовъ вечера. Внезапно ему пришло въ голову: «а не закатиться ли къ Гланичкѣ? »
Гланичка была молодая купеческая солдатка; слѣдовать за мужемъ въ Бобруйскъ она наотрѣзъ отказалась, зная по опыту, что и безъ мужа свѣтъ не клиномъ сошелся. Она жила одиноко, въ собственномъ домикѣ на «пустынной» улицѣ, и «Сивый меринъ» пользовался ея расположеніемъ.
Фельетонистъ всталъ. Онъ былъ въ затрапезной сѣренькой парѣ и высокихъ сапогахъ, но переодѣваться ему не хотѣлось. «Сойдетъ и такъ», подумалъ онъ, «не первый день знакомы! » Онъ надѣлъ пальто и шапку и вышелъ изъ своей комнаты. На улицахъ Сплетнеградска происходило нѣчто невообразимое, точно вѣдьмы и черти всего свѣта устроили здѣсь свой нечестивый шабашъ. Вѣдьмы, вѣроятно, отчаянно канканировали, а черти лихо выбивали пятками, ибо снѣгъ взметался высоко и вихремъ крутился по улицѣ. Порою раздавался пронзительный визгъ, точно одинъ изъ ловеласовъ чертовской породы щипалъ вѣдьму изъ тѣхъ, что попикантнѣй, а та жеманничала и визжала. Порой все на минуту смолкало, и только глухо гудѣла бархатная октава какого-нибудь солиднаго чорта съ брюшкомъ и орденомъ «Мрака и Адана облѣзломъ крысьемъ хвостѣ.
Фельетонистъ подошелъ къ дому Гланички; ставни были закрыты, но одна изъ нихъ дала широкую щель, откуда выбивалась полоса свѣта. Фельетонистъ не утер
пѣлъ, подошелъ къ этой ставнѣ и приложилъ къ щели глазъ. То, что увидѣлъ онъ въ комнатѣ, заставило его поблѣднѣть и заскрежетать зубами. Онъ хотѣлъ даже сорвать проклятую ставню и пустить ею въ комнату; но этого онъ не сдѣлалъ и снова приложилъ глазъ къ щели. Гланичка сидѣла на диванѣ за чайнымъ столомъ; на столѣ кипѣлъ самоваръ и стояла бутылка коньяку. А рядомъ съ Гланичкой сидѣлъ тонконогій и прогонистый юноша съ черной козлиной бородкой и подслѣповатыми глазками; онъ щурился на солдатку и хихикалъ теноркомъ. Это былъ репортеръ и театральный рецензентъ «Песьей мухи», слывшій съ легкой руки «Сиваго мерина» подъ прозвищемъ «Валаамовой ослицы».
Фельетонистъ оторвался отъ щели и произнесъ:
— Это подло! Тонконогая бестія знала, что завтра мнѣ сдавать фельетонъ, и воображала, что я проваландаюсь за нимъ цѣлый вечеръ. Это не по-товарищески! Однако, что же мнѣ дѣлать?
И неожиданно для самого себя, онъ рѣшилъ точно въ своемъ фельетонѣ:
«Пойду куплю револьверъ и застрѣлю ихъ обоихъ! Этого допускать нельзя! Это подрывъ семейныхъ основъ! Однимъ словомъ, за это бьютъ рожу! »
Онъ зашагалъ было къ оружейному магазину, но дорогой на него напало раздумье.
«За это, думалъ онъ, меня могутъ послать на поиски Макаровыхъ телятъ; вѣдь это не въ романѣ — убилъ, и концы въ воду! Да Гланя не такъ ужъ и виновата! » и здѣсь онъ вспомнилъ о номерной горничной Наташѣ — тѣхъ меблированныхъ комнатъ, гдѣ былъ.
«Что же касается до «Валаамовой ослицы», то его нужно немедля выкурить изъ чужого улья».
Геніальная мысль осѣнила «Сиваго мерина» — итти въ редакцію и подкупить одного изъ посыльныхъ. Тотъ пойдетъ къ Гланичкѣ и сообщитъ «Валаамовой ослицѣ», что гдѣ-нибудь въ городѣ, ну хоть 3-ьей части д. № 5, кв. 15, случилось убійство: мужъ зарѣзалъ жену. Тонконогая бестія, лишь только запахнетъ жаренымъ и гонораромъ, немедля покинетъ Гланичку и полетитъ разслѣдовать мнимое убійство, а посыльнаго можно будетъ потомъ выгородить.
Въ полчаса фельетонистъ привелъ свой планъ въ исполненіе. Посыльный уже стоялъ въ прихожей Гланички, а самъ фельетонистъ притаился у сосѣдняго дома.
Вѣдьмы и черти межъ тѣмъ продолжали канканировать на улицѣ еще неистовѣе; къ ихъ балетной труппѣ примкнули, вѣроятно, новыя силы и даже несовершеннолѣтніе чертенята, такъ какъ въ нестройномъ хорѣ теперь раздавались порою звукоподражательное мяуканье кошекъ, тявканье собакъ и хрюканье свиней, на что солидные черти едва ли способны. Мимо фельетониста быстро мелькнули извозчичьи санки: это «Валаамова ослицаспѣшилъ на запахъ крови.
«Сивый меринъ» сидѣлъ у легкомысленной солдатки, пилъ съ коньякомъ чай и съ звонкимъ хохотомъ разсказывалъ, какъ ловко онъ провелъ репортера.
Гланичка весело смѣялась и полными ручками ласково будоражила кудри находчиваго фельетониста.
— Только вотъ что, Гланя, въ другой разъ ты его не принимай: я человѣкъ горячій и дважды въ недѣлю топлю, вѣшаю и бросаю подъ поѣздъ людей весьма порядочныхъ и предо мной ни въ чемъ неповинныхъ! А виноватаго я, и глазомъ не моргнувъ, изувѣчу!
И фельетонистъ сдѣлалъ серьезное лицо.
Гланичка сѣла къ нему на колѣни, обняла его крѣпкую шею и прильнула къ губамъ его.
— Ужъ на него-то я тебя не смѣняю! — и солдатка снова звонко поцѣловала счастливаго «Сиваго мерина».
«Валаамова ослица» межъ тѣмъ позвонилъ у подъѣзда дома № 5, кв. 15. Бойкая горничная отперла дверь, помогла ему раздѣться и проговорила:
— Пожалте въ кабинетъ. Васъ давно ждутъ!
«Однако полиціи еще нѣтъ! » подумалъ репортеръ и вошелъ въ кабинетъ.
Тамъ въ глубокомъ креслѣ за письменнымъ столомъ сидѣлъ пожилой толстякъ съ подвязанной платкомъ щекою.
«Жертва отчаянно защищалась! » подумалъ репортеръ и съ достоинствомъ поклонился толстяку. Тотъ пригласилъ его и со стономъ прошепталъ: «приступайте! »
Репортеръ вынулъ записную книжку и карандашъ. — Въ которомъ часу? спросилъ онъ. — Съ шести часовъ вечера! — Чѣмъ?
— Опіумомъ! толстякъ схватился за щеку.
Репортеръ сдѣлалъ отмѣтку: «сперва отравилъ опіумомъ, а потомъ зарѣзалъ».
— Нельзя пи взглянуть на трупъ?
Толстякъ сдѣлалъ изумленные глаза.
— Послушайте, развѣ вы не захватили щипцовъ? спросилъ онъ.
— Щипцовъ? Но репортеръ сразу сообразилъ: «эге, субъектъ прикидывается спятившимъ! »
— Послушайте... и репортеръ сдѣлалъ многозначительное лицо. — Я бы не совѣтовалъ бы вамъ прикидываться сумасшедшимъ: это избитый пріемъ! Проведите-ка лучше меня взглянуть на убитую!
Толстякъ застоналъ, заметался и подскочилъ къ репортеру.
— Слушайте! завизжалъ онъ, — дергайте!.. Мнѣ не въ моготу!.. Слушайте!.. я посылалъ за вами, вы пришли и не дергаете! Ой, батюшки! Дергайте, а не то я васъ изувѣчу!
Толстякъ схватилъ репортера за шиворотъ. Репортеръ вскочилъ.
— Позвольте-съ, я не позволю! У меня связи!.. — Я вамъ говорю, дергайте! Ой, караулъ!..
Толстякъ размахнулся, «Валаамова ослица» съѣлъ, что называется, оскорбленіе дѣйствіемъ.
Въ это время въ кабинетъ вошелъ клѣтчатый фертикъ, несомнѣнно еврейскаго происхожденія.
— Дантистъ Хундзонъ! отрекомендовался онъ и вынулъ изъ бокового кармана щипцы.
«Валаамова ослица» понялъ все, выбѣжалъ изъ кабинета, схватилъ пальто и шапку, и, позабывъ о новыхъ калошахъ, шарикомъ выкатился на подъѣздъ. Его била лихорадка.
Когда же онъ по дорогѣ къ себѣ проѣзжалъ мимо дома Гланички, свѣта уже не было видно сквозь широкія щели ставни.
Киръ Персидскій.
ВЕСНА ИДЕТЪ!
Длиннѣе дни, короче ночи,
Опаснѣй дамъ коварныхъ очи
Съ ихъ блескомъ страсти роковой... Замѣтно старцы шаловливѣй, Замѣтно юноши игривѣй,
Чернѣетъ саванъ снѣговой... Идетъ на сѣверъ гостья юга, — Влюбленныхъ парочекъ подруга.
Подруга вѣрная врачей!.. Идетъ съ подвязанной щекою И съ отмороженной рукою,
Въ сіяньи солнечныхъ лучей, — Смѣясь надъ пылкими мечтами И усыпая путь цвѣтами,
Смочивъ карболкой прежде ихъ... Идетъ — и тысячи поэтовъ
Слагаютъ тысячи привѣтовъ
Подъ лепетъ чахлыхъ музъ своихъ...
И. т. к.
У КОЛОДЦА.
Зимнее утро. Давно уже разсвѣтало. По улицѣ деревни Погорѣлки началось обычное суетливое движеніе. Бабы, оправившись около дому, идутъ за водою къ колодцамъ. Длинные очапы послѣднихъ то и дѣло поднимаются вверхъ и опускаются внизъ со скрипомъ и стономъ, напоминающимъ скрипъ немазанныхъ колесъ.
У одного колодца черпаетъ воду некрасивая смуглая женщина лѣтъ тридцати пяти, одѣтая въ сѣрый мужицкій кафтанъ. Едва успѣла она вычерпнуть одну бадью, какъ къ колодцу подошла молодая краснощекая бабенка небольшого роста, въ новомъ овчинномъ полушубкѣ и сѣромъ ковровомъ платкѣ.
— Ѳеклистѣ Андроновнѣ... добраго здоровьечка... Съ добрымъ утромъ, заговорила быстро подошедшая бабенка.
— Ѳекла Андреевна, здравствуй, вѣжливо, но сухо отвѣ
чала первая.
— Да, кажется, ты меня даже и не возилъ никогда, сказалъ сѣдокъ.
— Что вы, помилуйте! Въ прошломъ году о великомъ посту, когда вы съ Фингалкой ѣхали, вы мнѣ даже два стаканчика... Фингалка у васъ есть, лягашъ черной масти. — Есть.
— Ну, вотъ изъ-за этого-то я и помню. Взяли вы въ тѣ поры ему со стойки стаканчикъ... — Это собакѣ-то стаканчикъ!
— Тьфу! Взяли вы въ тѣ поры ему со стойки хлѣбца, а для меня купили стаканчикъ, ну, вотъ мы съ тѣхъ поръ это руководство и помнимъ. А насъ, ваша милость, Иванъ Иванычъ, нынче волки ужасъ какъ одолѣли. To-есть, вѣрите ли, даже и не запомнимъ такой зимы, чтобы столько было волковъ. Половину собакъ въ Андрюшинѣ переѣли. Прямо придутъ ночью на зады и подъ собачій лай трель дѣлаютъ, чтобы собаку выманить. И какъ только собака покажется — тутъ ейная и смерть есть. — Мои-то собаки цѣлы ли?
— Цѣлы цѣлехоньки. Поликарпъ вашъ человѣкъ умственный, онъ что угодно укараулитъ. Онъ, какъ ночь — сейчасъ выйдетъ съ ружьемъ и на дворѣ
усадьбы два-три выстрѣла... а волкъ это самое удовольствіе до смерти не обожаетъ и даже боится онаго происшествія. Гдѣ выстрѣлъ сдѣланъ, къ тому дому волкъ уже всю ночь не подойдетъ.
— А днемъ волки не ходятъ? спросилъ сѣдокъ.
— И днемъ руководствуютъ. Третьягодни вотъ на этомъ самомъ мѣстѣ волкъ лавочнику Алонкину попался. Лошадь остановилась, уши навострила, храпитъ. А лавочникъ-то пьяный. Увидалъ волка, куда и хмель дѣлся!
— Не тронулъ?
— Ни, Боже мой... Пощелкалъ зубами, да и повернулъ въ сторону. Волкъ, ваша милость, пьянаго никогда не тронетъ, потому, онъ вина боится! Какъ услышитъ этотъ самый духъ — сейчасъ въ сторону... — Ну, что ты мелешь!
— Мнѣ дьячокъ нашъ сказывалъ, дьячокъ Амосъ Терентьичъ. Онъ хоть и дьячокъ, а можно сказать, что твой егерь по своимъ понятіямъ къ жизни. Вы изволите смѣяться? А я по чести... Я даже и самъ свои чувства имѣлъ насчетъ этого происшествія, чтобы виномъ отъ волка оберегаться. Даже ежели и капельку выпивши — и то достаточно: волкъ пи въ жизнь не тронетъ. Не смѣйтесь, ваше благополучіе. Зачѣмъ такая невѣроятность? Повѣрьте совѣсти, что у волка боязненность даже супротивъ двухъ-трехъ стаканчиковъ. Такое ужъ междометіе
у него въ чувствахъ существуетъ. Только становись тогда ртомъ по вѣтру, чтобы прямо изъ твоей пропасти духъ этотъ винный къ волку былъ — ну, и аминь. Да вотъ, хоть бы самого Егора Иваныча спросить. Вотъ его заведеніе виднѣется.
— Не подговаривайся, не подговаривайся! сказалъ сѣдокъ, улыбаясь.
— Мнѣ что-съ! Мнѣ зачѣмъ подговариваться! Я и такъ вашему благородству вѣрю. Я и такъ очень чудесно понимаю, что вы своего сосѣда никогда стаканчикомъ не обидите, потому у васъ большія понятія къ простому человѣку. Прикажете остановиться около онаго происшествія?
— Около какого происшествія?
— Да около Егора Иваныча. Нынче у него водка изъ пяти кабаковъ первая и вашему удовольствію первая достойность будетъ съ пріятствомъ кушать. А мнѣ что! Меня вы не обидите, потому, вы баринъ на рѣдкость и даже такой, какого на свѣтѣ нѣтъ. — Бахарь ты! Вотъ бахарь-то!
— Прикажете остановиться? Зазябъ я очень. Вотъ крылечко...
— Ну, стой, стой... — Тпррр...
Н. Лейкинъ.
Число всевозможныхъ «любителей» пополнилось «фокусникомъ-любителемъ» г. Симономъ Эромъ, который выступилъ на-дняхъ въ приказчичьемъ клубѣ, съ достаточною ловкостью вытряхивая червонцы изъ носовъ мѣстныхъ дамъ.
Вотъ странная страстишка!
Пожалуй, скоро найдется «любитель» по части глотанія горящей пакли и засовыванія шпаги черезъ ротъ въ желудокъ.
Мы подозрѣваемъ, что г. Симонъ Эръ — проголодавшійся провинціальный актеръ.
Дѣйствительно, съ голоду даже горящую паклю начнешь глотать, въ качествѣ, будто бы, любителя сильныхъ ощущеній.
И. Грэкъ.
ВСЕ ПОДДѢЛЬНО.
Въ стихахъ поддѣльно вдохновенье, Смиренье лживо у святошъ,
Притворно въ дѣвушкахъ смущенье,
Въ сердечныхъ клятвахъ — скрыта ложь. Все лжетъ безстыдно, все лукавитъ, Ни въ чемъ крупицы правды нѣтъ И у болгаръ страною правитъ
Поддѣльный князь ужъ много лѣтъ.
И. Марсъ.
«СИВЫЙ МЕРИНЪ» и «ВАЛААМОВА ОСЛИЦА».
(разсказъ).
Фельетонистъ провинціальной газетка «Песья муха», извѣстный въ редакціи подъ прозвищемъ «Сивый меринъ», ибо вралъ такъ, что у людей добросовѣстныхъ вяли уши, дописалъ окончаніе уголовнаго романа, бросилъ перо и сладко потянулся.
— 300 строкъ, вслухъ сосчиталъ онъ, — 12 монетъ пищатъ! Канальи! отчего бы не платить по пятаку? А то изволь дважды въ недѣлю топить, вѣшать и пристрѣливать честныхъ людей, и все это за какія-нибудь 4 копѣйки со строчки! Подлецы! Совѣсть человѣческую ни въ грошъ не ставятъ, а тоже смѣются: «вретъ, какъ сивый меринъ»!
Фельетонистъ ущипнулъ бородку. Это былъ 25-лѣтній юноша крѣпкій и сильный, кудластый, какъ Авессаломъ, съ веселыми сѣрыми глазами и русой бородкой. Онъ былъ сынъ дьякона и учился ранѣе въ семинаріи, откуда былъ исключенъ, какъ онъ выражался, «за громкое поведеніе и тихіе успѣхи». И странно, въ семинаріи его тоже звали «Сивымъ мериномъ», говоря, что онъ не смѣется, а ржетъ, и притомъ весьма непристойно.
Фельетонистъ вынулъ черные никкелевые часы. Было 9 часовъ вечера. Внезапно ему пришло въ голову: «а не закатиться ли къ Гланичкѣ? »
Гланичка была молодая купеческая солдатка; слѣдовать за мужемъ въ Бобруйскъ она наотрѣзъ отказалась, зная по опыту, что и безъ мужа свѣтъ не клиномъ сошелся. Она жила одиноко, въ собственномъ домикѣ на «пустынной» улицѣ, и «Сивый меринъ» пользовался ея расположеніемъ.
Фельетонистъ всталъ. Онъ былъ въ затрапезной сѣренькой парѣ и высокихъ сапогахъ, но переодѣваться ему не хотѣлось. «Сойдетъ и такъ», подумалъ онъ, «не первый день знакомы! » Онъ надѣлъ пальто и шапку и вышелъ изъ своей комнаты. На улицахъ Сплетнеградска происходило нѣчто невообразимое, точно вѣдьмы и черти всего свѣта устроили здѣсь свой нечестивый шабашъ. Вѣдьмы, вѣроятно, отчаянно канканировали, а черти лихо выбивали пятками, ибо снѣгъ взметался высоко и вихремъ крутился по улицѣ. Порою раздавался пронзительный визгъ, точно одинъ изъ ловеласовъ чертовской породы щипалъ вѣдьму изъ тѣхъ, что попикантнѣй, а та жеманничала и визжала. Порой все на минуту смолкало, и только глухо гудѣла бархатная октава какого-нибудь солиднаго чорта съ брюшкомъ и орденомъ «Мрака и Адана облѣзломъ крысьемъ хвостѣ.
Фельетонистъ подошелъ къ дому Гланички; ставни были закрыты, но одна изъ нихъ дала широкую щель, откуда выбивалась полоса свѣта. Фельетонистъ не утер
пѣлъ, подошелъ къ этой ставнѣ и приложилъ къ щели глазъ. То, что увидѣлъ онъ въ комнатѣ, заставило его поблѣднѣть и заскрежетать зубами. Онъ хотѣлъ даже сорвать проклятую ставню и пустить ею въ комнату; но этого онъ не сдѣлалъ и снова приложилъ глазъ къ щели. Гланичка сидѣла на диванѣ за чайнымъ столомъ; на столѣ кипѣлъ самоваръ и стояла бутылка коньяку. А рядомъ съ Гланичкой сидѣлъ тонконогій и прогонистый юноша съ черной козлиной бородкой и подслѣповатыми глазками; онъ щурился на солдатку и хихикалъ теноркомъ. Это былъ репортеръ и театральный рецензентъ «Песьей мухи», слывшій съ легкой руки «Сиваго мерина» подъ прозвищемъ «Валаамовой ослицы».
Фельетонистъ оторвался отъ щели и произнесъ:
— Это подло! Тонконогая бестія знала, что завтра мнѣ сдавать фельетонъ, и воображала, что я проваландаюсь за нимъ цѣлый вечеръ. Это не по-товарищески! Однако, что же мнѣ дѣлать?
И неожиданно для самого себя, онъ рѣшилъ точно въ своемъ фельетонѣ:
«Пойду куплю револьверъ и застрѣлю ихъ обоихъ! Этого допускать нельзя! Это подрывъ семейныхъ основъ! Однимъ словомъ, за это бьютъ рожу! »
Онъ зашагалъ было къ оружейному магазину, но дорогой на него напало раздумье.
«За это, думалъ онъ, меня могутъ послать на поиски Макаровыхъ телятъ; вѣдь это не въ романѣ — убилъ, и концы въ воду! Да Гланя не такъ ужъ и виновата! » и здѣсь онъ вспомнилъ о номерной горничной Наташѣ — тѣхъ меблированныхъ комнатъ, гдѣ былъ.
«Что же касается до «Валаамовой ослицы», то его нужно немедля выкурить изъ чужого улья».
Геніальная мысль осѣнила «Сиваго мерина» — итти въ редакцію и подкупить одного изъ посыльныхъ. Тотъ пойдетъ къ Гланичкѣ и сообщитъ «Валаамовой ослицѣ», что гдѣ-нибудь въ городѣ, ну хоть 3-ьей части д. № 5, кв. 15, случилось убійство: мужъ зарѣзалъ жену. Тонконогая бестія, лишь только запахнетъ жаренымъ и гонораромъ, немедля покинетъ Гланичку и полетитъ разслѣдовать мнимое убійство, а посыльнаго можно будетъ потомъ выгородить.
Въ полчаса фельетонистъ привелъ свой планъ въ исполненіе. Посыльный уже стоялъ въ прихожей Гланички, а самъ фельетонистъ притаился у сосѣдняго дома.
Вѣдьмы и черти межъ тѣмъ продолжали канканировать на улицѣ еще неистовѣе; къ ихъ балетной труппѣ примкнули, вѣроятно, новыя силы и даже несовершеннолѣтніе чертенята, такъ какъ въ нестройномъ хорѣ теперь раздавались порою звукоподражательное мяуканье кошекъ, тявканье собакъ и хрюканье свиней, на что солидные черти едва ли способны. Мимо фельетониста быстро мелькнули извозчичьи санки: это «Валаамова ослицаспѣшилъ на запахъ крови.
«Сивый меринъ» сидѣлъ у легкомысленной солдатки, пилъ съ коньякомъ чай и съ звонкимъ хохотомъ разсказывалъ, какъ ловко онъ провелъ репортера.
Гланичка весело смѣялась и полными ручками ласково будоражила кудри находчиваго фельетониста.
— Только вотъ что, Гланя, въ другой разъ ты его не принимай: я человѣкъ горячій и дважды въ недѣлю топлю, вѣшаю и бросаю подъ поѣздъ людей весьма порядочныхъ и предо мной ни въ чемъ неповинныхъ! А виноватаго я, и глазомъ не моргнувъ, изувѣчу!
И фельетонистъ сдѣлалъ серьезное лицо.
Гланичка сѣла къ нему на колѣни, обняла его крѣпкую шею и прильнула къ губамъ его.
— Ужъ на него-то я тебя не смѣняю! — и солдатка снова звонко поцѣловала счастливаго «Сиваго мерина».
«Валаамова ослица» межъ тѣмъ позвонилъ у подъѣзда дома № 5, кв. 15. Бойкая горничная отперла дверь, помогла ему раздѣться и проговорила:
— Пожалте въ кабинетъ. Васъ давно ждутъ!
«Однако полиціи еще нѣтъ! » подумалъ репортеръ и вошелъ въ кабинетъ.
Тамъ въ глубокомъ креслѣ за письменнымъ столомъ сидѣлъ пожилой толстякъ съ подвязанной платкомъ щекою.
«Жертва отчаянно защищалась! » подумалъ репортеръ и съ достоинствомъ поклонился толстяку. Тотъ пригласилъ его и со стономъ прошепталъ: «приступайте! »
Репортеръ вынулъ записную книжку и карандашъ. — Въ которомъ часу? спросилъ онъ. — Съ шести часовъ вечера! — Чѣмъ?
— Опіумомъ! толстякъ схватился за щеку.
Репортеръ сдѣлалъ отмѣтку: «сперва отравилъ опіумомъ, а потомъ зарѣзалъ».
— Нельзя пи взглянуть на трупъ?
Толстякъ сдѣлалъ изумленные глаза.
— Послушайте, развѣ вы не захватили щипцовъ? спросилъ онъ.
— Щипцовъ? Но репортеръ сразу сообразилъ: «эге, субъектъ прикидывается спятившимъ! »
— Послушайте... и репортеръ сдѣлалъ многозначительное лицо. — Я бы не совѣтовалъ бы вамъ прикидываться сумасшедшимъ: это избитый пріемъ! Проведите-ка лучше меня взглянуть на убитую!
Толстякъ застоналъ, заметался и подскочилъ къ репортеру.
— Слушайте! завизжалъ онъ, — дергайте!.. Мнѣ не въ моготу!.. Слушайте!.. я посылалъ за вами, вы пришли и не дергаете! Ой, батюшки! Дергайте, а не то я васъ изувѣчу!
Толстякъ схватилъ репортера за шиворотъ. Репортеръ вскочилъ.
— Позвольте-съ, я не позволю! У меня связи!.. — Я вамъ говорю, дергайте! Ой, караулъ!..
Толстякъ размахнулся, «Валаамова ослица» съѣлъ, что называется, оскорбленіе дѣйствіемъ.
Въ это время въ кабинетъ вошелъ клѣтчатый фертикъ, несомнѣнно еврейскаго происхожденія.
— Дантистъ Хундзонъ! отрекомендовался онъ и вынулъ изъ бокового кармана щипцы.
«Валаамова ослица» понялъ все, выбѣжалъ изъ кабинета, схватилъ пальто и шапку, и, позабывъ о новыхъ калошахъ, шарикомъ выкатился на подъѣздъ. Его била лихорадка.
Когда же онъ по дорогѣ къ себѣ проѣзжалъ мимо дома Гланички, свѣта уже не было видно сквозь широкія щели ставни.
Киръ Персидскій.
ВЕСНА ИДЕТЪ!
Длиннѣе дни, короче ночи,
Опаснѣй дамъ коварныхъ очи
Съ ихъ блескомъ страсти роковой... Замѣтно старцы шаловливѣй, Замѣтно юноши игривѣй,
Чернѣетъ саванъ снѣговой... Идетъ на сѣверъ гостья юга, — Влюбленныхъ парочекъ подруга.
Подруга вѣрная врачей!.. Идетъ съ подвязанной щекою И съ отмороженной рукою,
Въ сіяньи солнечныхъ лучей, — Смѣясь надъ пылкими мечтами И усыпая путь цвѣтами,
Смочивъ карболкой прежде ихъ... Идетъ — и тысячи поэтовъ
Слагаютъ тысячи привѣтовъ
Подъ лепетъ чахлыхъ музъ своихъ...
И. т. к.
У КОЛОДЦА.
Зимнее утро. Давно уже разсвѣтало. По улицѣ деревни Погорѣлки началось обычное суетливое движеніе. Бабы, оправившись около дому, идутъ за водою къ колодцамъ. Длинные очапы послѣднихъ то и дѣло поднимаются вверхъ и опускаются внизъ со скрипомъ и стономъ, напоминающимъ скрипъ немазанныхъ колесъ.
У одного колодца черпаетъ воду некрасивая смуглая женщина лѣтъ тридцати пяти, одѣтая въ сѣрый мужицкій кафтанъ. Едва успѣла она вычерпнуть одну бадью, какъ къ колодцу подошла молодая краснощекая бабенка небольшого роста, въ новомъ овчинномъ полушубкѣ и сѣромъ ковровомъ платкѣ.
— Ѳеклистѣ Андроновнѣ... добраго здоровьечка... Съ добрымъ утромъ, заговорила быстро подошедшая бабенка.
— Ѳекла Андреевна, здравствуй, вѣжливо, но сухо отвѣ
чала первая.