Можетъ ли считать себя удовлетворенной и успокоенной общественная совѣсть? Если пѣтъ, то какъ же можетъ она отмалчиваться? Не оттого ли истинные виновники этого истязанія остались безнаказанными? даже повышены по такой своей службѣ? Заслуживаютъ ли иного обращенія съ собою тѣ, кто не негодуетъ на то, что сдѣлали съ одинокимъ, безсловеснымъ, беззащитнымъ Касымбаемъ ?
Я повторяю въ печати вопросъ, который только что такъ неудовлетворительно рѣшался въ гласномъ судѣ, потому что мнѣ кажется, что въ смерти заѣхавшаго къ намъ несчастнаго татарина виноваты не одни пожарные, прикончившіе его и судившіеся, а всѣ, его мучившіе, не позаботившіеся о немъ, всѣ, не вступившіеся за него съ помощью, всѣ, заминавшіе дѣло, выгораживавшіе полипныхъ виновниковъ, всѣ, слыхавшіе и знавшіе дѣло, не охнувшіе отъ негодованія и ужаса и теперь молчащіе... Надо заставить себя передумать, что вытерпѣлъ этотъ замученный среди насъ человѣкъ, уяснить свое и всего общества отношеніе къ такому дѣлу — и тогда можно надѣяться, что еще другихъ не будутъ безочетно и безнаказанно хватать, мучить и убивать.“
Этой статьи не пропустила въ „Орловскомъ Вѣстникѣ“ та же власть, которая предсѣдательствуетъ въ томъ губернскомъ правленіи, которое предавало суду виновниковъ смерти Касымбая Ибрагимова, вознаграждаетъ полицейскихъ чиновъ. Я долго доказывалъ свое несомнѣнное право и удивлялся, какъ это — я, судья въ особомъ присутствіи палаты, разбиравшаго дѣло въ открытомъ засѣданіи, я, членъ мѣстнаго общества и губернскій предводитель дворянства, не вправѣ обратить вниманіе общества и властей на такой ужасный случай? Вѣдь, все населеніе было взволновано тогда и оттого плотно набило залу засѣданія при разборѣ. Оно слушало и видѣло, какъ чипы полиціи, несмотря на принятую присягу, показывали явную несообразность, утверждали фактически-невозможное, а больше всего — замалчивали, утаивали, отказывались открывать подробности. Такъ развѣ не лучше, чтобы населеніе узнало, что если городовые и помощники приставовъ себя такъ ведутъ, то иначе относятся высшіе административные чины и общественные представители, что они возмущены и осуждаютъ?
Я ссылался на законъ. Статья 4, т. XIV уст. о ценз. перечисляетъ, что можно запрещать въ печатныхъ произведеніяхъ. 1 Тотъ же уставъ въ статьѣ 21 обязываетъ цензоровъ „отправлять свою должность но словамъ и разуму цензурнаго устава, не увлекаясь никакими личными видами, пристрастіемъ или предубѣжденіемъ, не взирая на лица и не потворствуя злоупотребленіямъ, кѣмъ бы оныя замышляемы ни были“. Все было напрасно. Я не добился объясненія замалчиванію. Мнѣ отвѣчали, что я могу помѣстить эту статью въ столичныхъ газетахъ, хотя очевидно, что петербуржцевъ и москвичей это дѣло интересуетъ менѣе, чѣмъ орлянъ. Такъ почему же?
Развѣ это не продолженіе того же самаго? Страхъ проѣзда въ курьерскомъ поѣздѣ важныхъ лицъ преодолѣваетъ страхъ нарушенія закона и человѣческихъ правъ. Повиновеніе присягѣ отступаетъ передъ послушаніемъ приказу, хотя бы самому беззаконному и безсмысленному. На всякій случай лучше связать обывателя или зажать ротъ предводителю, покуда недоумѣваешь, совпадетъ ли съ закономъ взглядъ начальства на происшествіе.
Касымбай не понялъ или не послушалъ требованій жандармскаго вахтмистра, стремившагося спустить его куда-нибудь изъ Орла. Наученный его примѣромъ и болѣе освѣдомленный съ нашимъ бытомъ, я покорнѣе: я отсылаю свою статью изъ Орла. Надѣюсь, что этимъ я спасаю ея неприкосновенность.
Декабрь 1903 г. Г. Орелъ. Мих. Стаховичъ.
Война
и общественное настроеніе.
(Письмо изъ Одессы.)
Въ высшей степени трудно въ настоящее время даже и наблюдателю мѣстной провинціальной жизни писать о чемънибудь, не начавъ съ темы о войнѣ. Слишкомъ громадно это событіе и слишкомъ много, почти что все оно собою поглотило. У насъ въ Одессѣ, впрочемъ, пришествіе войны случилось не
сразу: еще наканунѣ извѣстій о первой битвѣ, когда, однако, разрывъ съ Японіей уже состоялся, можно было даже удивляться относительному спокойствію въ городѣ, что отчасти объясняется и просто традиціонной боязнью обывателя говорить вслухъ о томъ, о чемъ насъ не спрашиваютъ. Помню, одинъ мѣщанинъ или мелкій торговецъ заговорилъ было что-то о войнѣ, стоя на площадкѣ конки, но тотчасъ, видимо, заробѣлъ, замялся, а потомъ вздохнулъ и наставительно закончилъ: „да, всякій долженъ положить животъ свой“, указавъ при этомъ большимъ пальцемъ на свой довольно круглый животъ. .. Но вотъ пришелъ моментъ, когда говорить стало можно, и даже не только говорить, а кричать, жестикулировать и кому-то угрожать. Жалкая была эта картина, и я сейчасъ скажу — почему, но прежде всего мнѣ хотѣлось бы снять съ себя малѣйшеее подозрѣніе въ теденціозномъ отношеніи къ явленіямъ, связаннымъ съ этой войной. Какъ наблюдатель мѣстной жизни, дополняющій свои впечатлѣнія лишь газетами и кое-какими случайными свѣдѣніями объ общемъ настроеніи нашихъ соотечественниковъ, я могу, конечно, ошибаться въ обобщеніяхъ, — пусть меня поправятъ другія лица, болѣе освѣдомленныя, — но въ сферѣ моего наблюденія и въ мѣру моего пониманія скажу все, что думаю, не поддѣлываясь ни подъ чей каммертонъ. Мнѣ одинаково противно какъ всякое замалчиваніе, такъ и всякая бравада, исходятъ ли они отъ руководящихъ правительственныхъ пли отъ руководящихъ оппозиціонныхъ сферъ. Въ послѣднемъ случаѣ благонамѣренная ложь поселяетъ во мнѣ еще большее чувство горечи. Надо смотрѣть прямо въ глаза совершающимся событіямъ, и, если они принесли много такого, чего мы не предвидѣли, надо имѣть мужество открыто признать это, чтобы изъ одной тенденціозной ошибки не вытекъ рядъ другихъ неправильныхъ построеній, іі чтобы намъ въ нихъ не запутаться.
Лѣкарство даже и горькое полезно, и ни о какихъ пасъ возвышающихъ обманахъ или самообманахъ тутъ не должно быть и рѣчи. — Извиняясь за отступленіе, перехожу съ облегченнымъ сердцемъ къ дальнѣйшему повѣствованію.
Первая патріотическая манифестація 31 января была лишена всякой импозантности: душъ 30 студентовъ-лигистовъ съ двумя небольшими флажками, окруженные толпой въ нѣсколько сотъ человѣкъ случайнаго уличнаго состава, стояла противъ зданія канцеляріи градоначальника безъ шапокъ и напряженно, давясь на верхнихъ нотахъ, пѣла „гимнъ“, „славься“ и „коль славенъ“, заключая, конечно, криками „ура!“ Никакой непосредственности, никакого одушевленія безусловно не замѣчалось, да и откуда его взять застегнутымъ на всѣ пуговицы будущимъ чиновникамъ, выстроившимся противъ такого святилища, гдѣ скрипитъ перьями дюжина подъячихъ и гдѣ, кажется, въ этотъ моментъ не было даже его превосходительства, Потоптавшись здѣсь, манифестанты пошли куда-то дальше, но, признаюсь, я за ними не слѣдовалъ и ничего больше о нихъ сказать не могу. Зато на другой день мнѣ пришлось дважды повстрѣчаться съ болѣе значительнымъ шествіемъ. Манифестировала толпа, пожалуй, тысячи въ двѣ человѣкъ, тоже очень разная по составу, но съ преобладаніемъ низшихъ слоевъ населенія и съ массой дѣтей и подростковъ, шедшихъ впереди. Въ центрѣ несли портретъ Николая II и съ десятокъ флаговъ; одинаковый фасонъ послѣднихъ (въ видѣ хоругви) наводилъ на мысль, что они вышли изъ одного мѣста, а не были снесены сюда разными группами одушевленныхъ однороднымъ порывомъ людей. Увѣряютъ, что этотъ символъ высокихъ чувствъ заготовленъ былъ въ одномъ изъ полицейскихъ участковъ, но я не Настаиваю именно на этой версіи. Толпа пѣла, кричала „ура“ и вообще добросовѣстно выполняла несложную программу оказательства патріотическаго чувства, но въ этой программѣ было одно, что положительно ее портило, именно — грубые окрики на всѣхъ встрѣчныхъ : „шапки долой !“ Благодаря этому, шествіе имѣло видъ не популярной и отрадной сердцу каждаго гражданина манифестаціи, а какого-то дикаго вражескаго вступленія въ чужой городъ, гдѣ нужно озираться и насильно, съ угрозой заставлять себя привѣтствовать. Если и не понимать буквально выражаемую теперь такъ часто съ высоты трона увѣренность, что всѣ подданные одушевлены въ данный моментъ одинаковыми чувствами, то все же этотъ грубый ревъ : „шапки долой“ никакого смысла, у насъ, по крайней мѣрѣ, не имѣетъ: не изъ сочувствія, а изъ нежеланія бравировать и по оффиціальной обязанности каждый и безъ того снималъ свою шапку, какъ въ театрахъ и другихъ публичныхъ собраніяхъ всегда встаютъ при исполненіи гимна. А, между тѣмъ, буйное настроеніе толпы шокировало даже и самую благонамѣренную публику. Когда манифестанты остановили вагонъ конки, въ которомъ я ѣхалъ, и стали стучать намъ въ оконныя стекла, громко требуя снятія шапокъ, я слышалъ, какъ одинъ пожилой офицеръ и два солидныхъ обывателя, не будучи знакомы между собою и при рискованности извѣстнаго рода разговоровъ, не могли скрыть своего возмущенія и подѣлились имъ взаимно, при чемъ офицеръ съ брезгливостью сказалъ: „а, вѣдь, это безобразіе пойдетъ те
1 Ст. 4 гласитъ: Произведенія словесности, наукъ и искусствъ подвергаются запрещенію цензуры на основаніи правилъ сего устава: 1. когда въ оныхъ содержится что-либо клонящееся къ поколебанію ученія православной церкви, ея преданій и обрядовъ или вообще истинъ и догматовъ христіанской вѣры; 2. когда въ оныхъ содержится что-либо, нарушающее неприкосновенность Верховной Самодержавной Власти, или уваженіе къ Императорскому Дому, и что-либо противное кореннымъ государственнымъ установленіямъ: 3. когда въ оныхъ оскорбляются добрыя нравы и благопристойность, и 4. когда въ оныхъ оскорбляются честь какого-либо лица непристойными выраженіями или предосудительнымъ обнародованіемъ того, что относится до его нравственности или домашней жизни, а тѣмъ болѣе клеветой.
Я повторяю въ печати вопросъ, который только что такъ неудовлетворительно рѣшался въ гласномъ судѣ, потому что мнѣ кажется, что въ смерти заѣхавшаго къ намъ несчастнаго татарина виноваты не одни пожарные, прикончившіе его и судившіеся, а всѣ, его мучившіе, не позаботившіеся о немъ, всѣ, не вступившіеся за него съ помощью, всѣ, заминавшіе дѣло, выгораживавшіе полипныхъ виновниковъ, всѣ, слыхавшіе и знавшіе дѣло, не охнувшіе отъ негодованія и ужаса и теперь молчащіе... Надо заставить себя передумать, что вытерпѣлъ этотъ замученный среди насъ человѣкъ, уяснить свое и всего общества отношеніе къ такому дѣлу — и тогда можно надѣяться, что еще другихъ не будутъ безочетно и безнаказанно хватать, мучить и убивать.“
Этой статьи не пропустила въ „Орловскомъ Вѣстникѣ“ та же власть, которая предсѣдательствуетъ въ томъ губернскомъ правленіи, которое предавало суду виновниковъ смерти Касымбая Ибрагимова, вознаграждаетъ полицейскихъ чиновъ. Я долго доказывалъ свое несомнѣнное право и удивлялся, какъ это — я, судья въ особомъ присутствіи палаты, разбиравшаго дѣло въ открытомъ засѣданіи, я, членъ мѣстнаго общества и губернскій предводитель дворянства, не вправѣ обратить вниманіе общества и властей на такой ужасный случай? Вѣдь, все населеніе было взволновано тогда и оттого плотно набило залу засѣданія при разборѣ. Оно слушало и видѣло, какъ чипы полиціи, несмотря на принятую присягу, показывали явную несообразность, утверждали фактически-невозможное, а больше всего — замалчивали, утаивали, отказывались открывать подробности. Такъ развѣ не лучше, чтобы населеніе узнало, что если городовые и помощники приставовъ себя такъ ведутъ, то иначе относятся высшіе административные чины и общественные представители, что они возмущены и осуждаютъ?
Я ссылался на законъ. Статья 4, т. XIV уст. о ценз. перечисляетъ, что можно запрещать въ печатныхъ произведеніяхъ. 1 Тотъ же уставъ въ статьѣ 21 обязываетъ цензоровъ „отправлять свою должность но словамъ и разуму цензурнаго устава, не увлекаясь никакими личными видами, пристрастіемъ или предубѣжденіемъ, не взирая на лица и не потворствуя злоупотребленіямъ, кѣмъ бы оныя замышляемы ни были“. Все было напрасно. Я не добился объясненія замалчиванію. Мнѣ отвѣчали, что я могу помѣстить эту статью въ столичныхъ газетахъ, хотя очевидно, что петербуржцевъ и москвичей это дѣло интересуетъ менѣе, чѣмъ орлянъ. Такъ почему же?
Развѣ это не продолженіе того же самаго? Страхъ проѣзда въ курьерскомъ поѣздѣ важныхъ лицъ преодолѣваетъ страхъ нарушенія закона и человѣческихъ правъ. Повиновеніе присягѣ отступаетъ передъ послушаніемъ приказу, хотя бы самому беззаконному и безсмысленному. На всякій случай лучше связать обывателя или зажать ротъ предводителю, покуда недоумѣваешь, совпадетъ ли съ закономъ взглядъ начальства на происшествіе.
Касымбай не понялъ или не послушалъ требованій жандармскаго вахтмистра, стремившагося спустить его куда-нибудь изъ Орла. Наученный его примѣромъ и болѣе освѣдомленный съ нашимъ бытомъ, я покорнѣе: я отсылаю свою статью изъ Орла. Надѣюсь, что этимъ я спасаю ея неприкосновенность.
Декабрь 1903 г. Г. Орелъ. Мих. Стаховичъ.
Война
и общественное настроеніе.
(Письмо изъ Одессы.)
Въ высшей степени трудно въ настоящее время даже и наблюдателю мѣстной провинціальной жизни писать о чемънибудь, не начавъ съ темы о войнѣ. Слишкомъ громадно это событіе и слишкомъ много, почти что все оно собою поглотило. У насъ въ Одессѣ, впрочемъ, пришествіе войны случилось не
сразу: еще наканунѣ извѣстій о первой битвѣ, когда, однако, разрывъ съ Японіей уже состоялся, можно было даже удивляться относительному спокойствію въ городѣ, что отчасти объясняется и просто традиціонной боязнью обывателя говорить вслухъ о томъ, о чемъ насъ не спрашиваютъ. Помню, одинъ мѣщанинъ или мелкій торговецъ заговорилъ было что-то о войнѣ, стоя на площадкѣ конки, но тотчасъ, видимо, заробѣлъ, замялся, а потомъ вздохнулъ и наставительно закончилъ: „да, всякій долженъ положить животъ свой“, указавъ при этомъ большимъ пальцемъ на свой довольно круглый животъ. .. Но вотъ пришелъ моментъ, когда говорить стало можно, и даже не только говорить, а кричать, жестикулировать и кому-то угрожать. Жалкая была эта картина, и я сейчасъ скажу — почему, но прежде всего мнѣ хотѣлось бы снять съ себя малѣйшеее подозрѣніе въ теденціозномъ отношеніи къ явленіямъ, связаннымъ съ этой войной. Какъ наблюдатель мѣстной жизни, дополняющій свои впечатлѣнія лишь газетами и кое-какими случайными свѣдѣніями объ общемъ настроеніи нашихъ соотечественниковъ, я могу, конечно, ошибаться въ обобщеніяхъ, — пусть меня поправятъ другія лица, болѣе освѣдомленныя, — но въ сферѣ моего наблюденія и въ мѣру моего пониманія скажу все, что думаю, не поддѣлываясь ни подъ чей каммертонъ. Мнѣ одинаково противно какъ всякое замалчиваніе, такъ и всякая бравада, исходятъ ли они отъ руководящихъ правительственныхъ пли отъ руководящихъ оппозиціонныхъ сферъ. Въ послѣднемъ случаѣ благонамѣренная ложь поселяетъ во мнѣ еще большее чувство горечи. Надо смотрѣть прямо въ глаза совершающимся событіямъ, и, если они принесли много такого, чего мы не предвидѣли, надо имѣть мужество открыто признать это, чтобы изъ одной тенденціозной ошибки не вытекъ рядъ другихъ неправильныхъ построеній, іі чтобы намъ въ нихъ не запутаться.
Лѣкарство даже и горькое полезно, и ни о какихъ пасъ возвышающихъ обманахъ или самообманахъ тутъ не должно быть и рѣчи. — Извиняясь за отступленіе, перехожу съ облегченнымъ сердцемъ къ дальнѣйшему повѣствованію.
Первая патріотическая манифестація 31 января была лишена всякой импозантности: душъ 30 студентовъ-лигистовъ съ двумя небольшими флажками, окруженные толпой въ нѣсколько сотъ человѣкъ случайнаго уличнаго состава, стояла противъ зданія канцеляріи градоначальника безъ шапокъ и напряженно, давясь на верхнихъ нотахъ, пѣла „гимнъ“, „славься“ и „коль славенъ“, заключая, конечно, криками „ура!“ Никакой непосредственности, никакого одушевленія безусловно не замѣчалось, да и откуда его взять застегнутымъ на всѣ пуговицы будущимъ чиновникамъ, выстроившимся противъ такого святилища, гдѣ скрипитъ перьями дюжина подъячихъ и гдѣ, кажется, въ этотъ моментъ не было даже его превосходительства, Потоптавшись здѣсь, манифестанты пошли куда-то дальше, но, признаюсь, я за ними не слѣдовалъ и ничего больше о нихъ сказать не могу. Зато на другой день мнѣ пришлось дважды повстрѣчаться съ болѣе значительнымъ шествіемъ. Манифестировала толпа, пожалуй, тысячи въ двѣ человѣкъ, тоже очень разная по составу, но съ преобладаніемъ низшихъ слоевъ населенія и съ массой дѣтей и подростковъ, шедшихъ впереди. Въ центрѣ несли портретъ Николая II и съ десятокъ флаговъ; одинаковый фасонъ послѣднихъ (въ видѣ хоругви) наводилъ на мысль, что они вышли изъ одного мѣста, а не были снесены сюда разными группами одушевленныхъ однороднымъ порывомъ людей. Увѣряютъ, что этотъ символъ высокихъ чувствъ заготовленъ былъ въ одномъ изъ полицейскихъ участковъ, но я не Настаиваю именно на этой версіи. Толпа пѣла, кричала „ура“ и вообще добросовѣстно выполняла несложную программу оказательства патріотическаго чувства, но въ этой программѣ было одно, что положительно ее портило, именно — грубые окрики на всѣхъ встрѣчныхъ : „шапки долой !“ Благодаря этому, шествіе имѣло видъ не популярной и отрадной сердцу каждаго гражданина манифестаціи, а какого-то дикаго вражескаго вступленія въ чужой городъ, гдѣ нужно озираться и насильно, съ угрозой заставлять себя привѣтствовать. Если и не понимать буквально выражаемую теперь такъ часто съ высоты трона увѣренность, что всѣ подданные одушевлены въ данный моментъ одинаковыми чувствами, то все же этотъ грубый ревъ : „шапки долой“ никакого смысла, у насъ, по крайней мѣрѣ, не имѣетъ: не изъ сочувствія, а изъ нежеланія бравировать и по оффиціальной обязанности каждый и безъ того снималъ свою шапку, какъ въ театрахъ и другихъ публичныхъ собраніяхъ всегда встаютъ при исполненіи гимна. А, между тѣмъ, буйное настроеніе толпы шокировало даже и самую благонамѣренную публику. Когда манифестанты остановили вагонъ конки, въ которомъ я ѣхалъ, и стали стучать намъ въ оконныя стекла, громко требуя снятія шапокъ, я слышалъ, какъ одинъ пожилой офицеръ и два солидныхъ обывателя, не будучи знакомы между собою и при рискованности извѣстнаго рода разговоровъ, не могли скрыть своего возмущенія и подѣлились имъ взаимно, при чемъ офицеръ съ брезгливостью сказалъ: „а, вѣдь, это безобразіе пойдетъ те
1 Ст. 4 гласитъ: Произведенія словесности, наукъ и искусствъ подвергаются запрещенію цензуры на основаніи правилъ сего устава: 1. когда въ оныхъ содержится что-либо клонящееся къ поколебанію ученія православной церкви, ея преданій и обрядовъ или вообще истинъ и догматовъ христіанской вѣры; 2. когда въ оныхъ содержится что-либо, нарушающее неприкосновенность Верховной Самодержавной Власти, или уваженіе къ Императорскому Дому, и что-либо противное кореннымъ государственнымъ установленіямъ: 3. когда въ оныхъ оскорбляются добрыя нравы и благопристойность, и 4. когда въ оныхъ оскорбляются честь какого-либо лица непристойными выраженіями или предосудительнымъ обнародованіемъ того, что относится до его нравственности или домашней жизни, а тѣмъ болѣе клеветой.