гдѣ въ силу этого прежде всего стараются узнать волю монарха, чтобы въ выраженіи своего мнѣнія по обсуждаемому проекту отнюдь не пойти ей на порекоръ.“
„Безъ сомнѣнія, и въ государствѣ съ представительнымъ правленіемъ въ министры и члены палаты много разъ попадали люди, стоящіе не на высотѣ такихъ должностей и званій. Но тамъ дѣятельность, какъ и самое избраніе ихъ, находится подъ непрерывнымъ контролемъ ничѣмъ не стѣсненной критики, со стороны какъ самой палаты, такъ и общественнаго мнѣнія, выражаемаго въ средѣ разныхъ частныхъ собраній, митинговъ и болѣе всего въ свободной печати. Правда бывали случаи, что министръ или депутатъ, благодаря поддержкѣ партіи, оставались неуязвимыми подъ ударами самой острой и убѣдительной критики. Но это уже исключеніе. Чаще видимъ примѣры того, что и самый авторитетный вождь находится вынужденнымъ удалиться отъ дѣлъ, разъ что обнаружены и достаточно выяснены неблаговидные его поступки, хотя бы даже въ частной жизни (Парнель), или взгляды но мнѣнію большинства несогласные съ пользами государства (Гладстонъ по вопросу объ ирландскомъ гом-рулѣ). Если же обличенія критики остаются безъ результата, такъ въ этомъ надо видѣть лишь признакъ того, что на ряду съ осужденіями существуетъ болѣе сильное противоположное теченіе общестенной мысли. Въ такомъ случаѣ систему очевидно винить нельзя.“
„Въ абсолютной монархіи министръ или вообще государственный дѣятель, разъ попавшій на высокую должность, уже огражденъ отъ критики воздающей ему по заслугамъ. Робко, сдержанно, по большей части лишь умѣющимъ читать между строками, даетъ она понять, что въ такомъ-то управленіи не все обстоитъ благополучно. Борьба такой критики съ оффиціальными или оффиціозными органами является слишкомъ неравною: наконецъ, если бы, несмотря на самыя неблагопріятныя условія, перевѣсъ оказался на сторонѣ первой, если бы на ея сторону и склонилось общественное мнѣніе, — это все же практическаго значенія не имѣетъ. Для того, чтобы смѣстить министра, главноуправляющаго, генералъ-губернатора, нужно чтобы въ виновность или неспособность его увѣровалъ глава государства: а такая перемѣна во взглядахъ на должностное лицо, поставленное, разумѣется, по указанію людей близкихъ къ престолу, имѣющихъ негласное, но преобладающее Еліяніе въ интимныхъ совѣтахъ автократа, очевидно, можетъ совершиться опять таки не иначе, какъ подъ вліяніемъ тѣхъ же совѣтниковъ, не имѣющихъ ничего общаго съ просвѣщеннымъ мнѣніемъ интеллигентной среды и обыкновенно напротивъ — прямо ему враждебныхъ. Указаніе критиковъ парламентаризма на безотвѣтственность министровъ и членовъ палатъ, при оцѣнкѣ его, сравнительно съ практикою абсолютизма, также теряетъ значеніе. Въ современныхъ конституціонныхъ государствахъ лица, занимающія высокія должности правда рѣдко привлекаются къ суду и подвергаются взысканіямъ; но они, по крайней мѣрѣ, будучи признаны несоотвѣтствующими положенію, смѣщаются, переходятъ къ прежнему, до назначенія, званію, или даже въ частную жизнь. Въ неограниченной монархіи не только не встрѣчаемъ мы за послѣднее время суда надъ министрами или главноначальствующими. но едва ли найдется два-три примѣра, чтобы человѣкъ, занимавшій такую должность и удаленный за явныя злоупотребленія, — не говоримъ уже за неспособность, — не былъ возстановленъ въ своемъ величіи, чрезъ назначеніе на другой еще болѣе высокій, хотя и безотвѣтственный постъ.
Таковы выводы, къ которымъ безпристрастный изслѣдователь долженъ придти, при сравненіи представительнаго правленія съ абсолютизмомъ. Въ первомъ, составляющемъ продуктъ новѣйшей цивилизаціи, при начальныхъ опытахъ установленія его, думали обрѣсти панацею отъ всѣхъ золъ, разъѣдающихъ общество; не найдя таковой, какъ весьма естественно и должно было произойти, хулители парламентаризма теперь готовы объявить его источникомъ неисчислимыхъ вновь проявляющихся бѣдъ: но при безпощадномъ отрицаніи всѣхъ его достоинствъ взамѣнъ не предлагаютъ ровно ничего въ смыслѣ положительномъ и забываютъ, совсѣмъ не хотятъ знать — что было въ Европѣ предъ установленіемъ представительныхъ правленій, что дѣлается въ странахъ остающихся до сихъ поръ при прежней формѣ государственнаго устройства.“
Эти выводы авторъ подкрѣпляетъ сужденіемъ Бисмарка, котораго нельзя обвинить ни въ мечтательности, ни въ любви къ парламентаризму, но который былъ геніальнымъ практическимъ политикомъ :
„Неограниченный авторитетъ старой прусской королевской власти не былъ и не есть послѣднее слово моего убѣжденія....“ „Абсолютизмъ прежде всего требуетъ безпристрастія, честности, вѣрности долгу, трудолюбія и внутренней скромности со стороны правящаго; но если даже эти качества на лицо, 1 то мужскіе и женскіе фавориты, въ лучшемъ случаѣ законная жена, собственное тщеславіе и чувствительноеть къ лести уменьшатъ государству плоды королевскаго благожеланія, такъ какъ монархъ не всевѣдущъ и не обладаетъ равнымъ пониманіемъ всѣхъ отраслей своего призванія. Уже въ 1847 году я былъ за предоставленіе возможности критики дѣйствій правительства въ парламентѣ и въ печати, чтобы этимъ предохранить монарха отъ опасности — дать наложить себѣ наглазники, которыми женщины, придворные, карьеристы и фантазеры мѣшаютъ ему обозрѣть свои задачи, избѣгать ошибокъ или поправлять ихъ. Это мое мнѣніе укрѣпилось еще болѣе послѣ того, какъ я болѣе познакомился съ придворными кругами и вынужденъ былъ защищать, противъ ихъ теченій и противъ оппозиціи патріотизма отдѣльныхъ вѣдомствъ, общіе интересы государства.“
„Моимъ идеаломъ всегда была монархическая власть, которая настолько находилась бы подъ контролемъ парламента, чтобы ни король, ни парламентъ, односторонне не могли измѣнить существующій правовой порядокъ, а только — commimi consensu — и притомъ при публичности и свободной критикѣ всѣхъ государственныхъ явленій въ печати и ландтагѣ.“
„Абсолютизмъ былъ бы идеальнымъ образомъ правленія для европейскихъ государствъ, если бы король и его чиновники не оставались людьми, какъ всѣ прочіе, которымъ не дано управлять съ сверхъ-человѣческими знаніями, пониманіемъ и справедливостью.“ „Монархія нуждается въ критикѣ, въ которой заключается указаніе правильнаго пути. Критика возможна лишь при свободной печати и чрезъ парламенты въ современномъ смыслѣ.“ (Стр. 251—256.)
Любопытенъ также разборъ ссылки защитниковъ самодержавія на грозящій при парламентаризмѣ раздоръ партій и національностей и, какъ на образецъ его, на печальныя явленія австрійской политической жизни:
„Вызывающее бурныя сцены раздраженіе партій, преимущественно въ Австро- Венгріи за самые послѣдніе годы, представляетъ собою, дѣйствительно, весьма прискорбное явленіе. Но едва ли было бы справедливо относить его къ недостаткамъ, возникшимъ только изъ народнаго представительства и этой формѣ исключительно присущимъ. Сознаніе своихъ правъ, на нашихъ глазахъ, неудержимо развивается въ обществѣ, до послѣднихъ слоевъ его и всѣхъ національностей. Остановить это движеніе не въ силахъ никакая конституція, да можно сказать съ увѣренностью, что не надолго задержитъ его и автократія. Назрѣвшая мысль, составляющая силу безусловно активную, ищетъ для проявленія своего точки приложенія и не всегда находитъ ее въ существующихъ, неприспособленныхъ къ тому органахъ или частяхъ правительственной машины; особенно и болѣе чѣмъ гдѣ-либо вновь выступающія силы не находятъ ее въ такомъ государствѣ какъ Австро-Венгрія, лишь недавно перешедшемъ изъ абсолютизма къ представительному правленію. Понятно, что исходящая, или освобождающаяся изъ народныхъ массъ энергія, заключенная какъ бы въ паровикѣ безъ клапана, производитъ отъ времени до времени потрясенія и взрывы. Понятно, что не закрытіемъ, а расчист
кою и соотвѣтствующимъ приспособленіемъ путей для свободнаго движенія нервнаго тока, можно устранить или предотвратить ударъ. Пройдетъ извѣстное время — нервный токъ, хотя можетъ быть послѣ сильныхъ потрясеній, откроетъ и разработаетъ себѣ пути, по которымъ установится за симъ возможно спокойное теченіе. Бурныя сцены въ парламентѣ, какъ замѣтилъ одинъ изъ серьезныхъ журналовъ, при всей нежелательности ихъ, можетъ быть имѣютъ въ данной обстановкѣ и хорошую сторону: такъ или иначе давая въ стѣнахъ палаты исходъ разыгравшейся страсти, народное представительство этимъ предотвращаетъ болѣе широкій разливъ ея: не будь этого, такъ накипѣвшая злоба перенеслась бы на улицу и могла бы разразиться весьма крупными кровавыми побоищами.“ (Стр. 277—278.)
Авторъ даетъ затѣмъ подробную критику славянофильскаго взгляда на происхожденіе и исключительное историческое значеніе самодержавія въ Россіи. Къ сожалѣнію, за недостаткомъ мѣста мы не можемъ ее здѣсь привести. Ограничимся здѣсь слѣдующими, указываемыми авторомъ, конкретными и историческими примѣрами отсутствія непоколебимой вѣры въ абсолютную монархію у русскаго народа:
„Василій Шуйскій, въ грамотѣ о своемъ воцареніи, хотя и упоминаетъ о правахъ своихъ на царство, какъ Богомъ данное прародителямъ его — Рюрику и Александру Невскому, но вмѣстѣ съ тѣмъ обязывается никого не предавать смерти, не отнимать имѣнія у семействъ преступниковъ и ихъ родственниковъ, если они не участвовали въ преступленіи, „не осудя истиннымъ судомъ съ бояре своими“. Подобно сему и королевичъ Владиславъ, повторяя въ нѣсколько расширенномъ видѣ обѣщанія данныя Шуйскимъ, кромѣ того, обязывается „не увеличивать налоговъ безъ согласія думскихъ людей“. А при низложеніи Шуйскаго соборомъ (мятежниковъ мирно собравшихся у Серпуховскихъ воротъ) постановлено было отказать ему отъ царства, „потому что кровь при немъ напрасно льется и государь онъ несчастливый“. И Шуйскій спокойно подчинился этому требованію. Отъ времени избранія Михаила Ѳедоровича сохранилось указаніе, проливающее яркій свѣтъ на отношеніе къ этому дѣлу бояръ. Шереметевъ въ письмѣ къ Голицыну говоритъ: „Миша Романовъ молодъ, разумомъ еще не дошелъ и намъ будетъ поваденъ“. Во всемъ этомъ трудно усмотрѣть симптомы преданности началу наслѣдственной самодержавной власти. Попытка ограниченія этой власти, какъ извѣстно, была сдѣлана и при возведеніи на престолъ Анны Ивановны. Дворцовые перевороты при воцареніи Елисаветы и Екатерины, убійства Ивана Антоновича, Петра III и Павла также не особенно свидѣтельствуютъ въ пользу русской лояльности. Если все это сравнимъ съ тѣмъ, напримѣръ, что происходило въ Англіи при низложеніи Стуартовъ, то должны будемъ признать, что тамъ идея преданности династіи и безусловнаго преклоненія предъ велѣніями монарха по степени глубины и твердости внѣ всякаго сравненія превосходила то, что видимъ въ Россіи.“ (Стр. 296.) Авторъ приходитъ къ справедливому выводу, что
„Идея славянофиловъ объ исключительномъ почитаніи русскимъ народомъ принципа абсолютной монархіи — какъ чего-то священнаго, единственно для Россіи пригоднаго и особенно для народа понятнаго — идея эта фактически ничѣмъ не подтверждается.“ (Стр. 297—298.)
„Коренной недугъ“ Россіи авторъ видитъ не въ чемъ иномъ, какъ только въ самодержавіи и въ находящемся на услуженіи у него православіи:
„Положительно можно сказать, что не соперничество, не антагонизмъ или зависть другихъ державъ, не обособленность инородцевъ или иновѣрцевъ на окраинахъ, не либеральное слово или печать въ предѣлахъ Россіи должны быть предметомъ заботъ и опасеній нашихъ: все нивелирующее, все подавляющее самодержавіе, уничтожающее въ правящихъ сферахъ, какъ и во всей массѣ управляемыхъ, всякіе слѣды гражданской честности и самостоятельности; православіе, дающее возможность формою прикрыть полное отсутствіе чувства долга, — вотъ величайшіе злѣйшіе враги Россіи, вотъ коренной недугъ, отравляющій и разъѣдающій нашу жизнь. Съ наибольшею интенсивностью и шириною зло это проявилось въ царствованіе Александра III, выдающагося представителя чистѣйшаго абсолютизма, который, при цѣльности характера и малоразвитости, не сомнѣваясь, однимъ своимъ словомъ или почеркомъ пера, прямолинейно, съ плеча позволялъ себѣ рѣшать всякіе государственные вопросы, полагая, какъ видно, что одно лишь горячее желаніе Россіи добра (хотя весьма своеобразно понимаемаго) и неуклонное исполненіе имъ того, что считалъ своимъ долгомъ, могутъ въ этомъ отношеніи послужить лучшими руководящими началами, чѣмъ указанія науки, примѣры исторіи, административная опытность и общественное мнѣніе.“ (Стр. 355.)
Авторъ прослѣживаетъ деморализирующее и разслабляющее вліяніе самодержавія на всѣ стороны русской жизни и на всѣ сферы русской государственной политики. Онъ указываетъ на угнетеніе инородцевъ, которое, кромѣ своей безнравственности и нецѣлесообразности по существу, приводитъ и къ огрубенію нравовъ русскаго общества, поскольку оно подчиняется вліянію правительства, (Книга писана до Кишиневскаго погрома, но эта идея, какъ видимъ, пророчески предвосхищаетъ звѣрства и позоръ недобровольныхъ и добровольныхъ помощниковъ г. Плеве въ кишиневскомъ дѣлѣ). Онъ указываетъ далѣе на то, какъ страдаетъ экономическая жизнь Россіи отъ самодержавія, искусственно подавляющаго культурныя и хозяйственныя силы страны, и подробно иллюстрируетъ свою мысль голодомъ 1891 года и послѣдующими экономическими бѣдствіями; онъ отмѣчаетъ наконецъ и несовершенства нашей внѣшней политики подъ вліяніемъ самодержавія. На всемъ этомъ, къ сожалѣнію, мы такъ же не можемъ остановиться и только усердно рекомендуемъ нашимъ читателямъ постараться ознакомиться съ излагаемымъ нами произведеніемъ въ подлинникѣ. Отмѣтимъ лишь удивительно умное замѣчаніе о причинахъ кажущейся популярности Александра III въ Европѣ, какъ „миротворца“.
„Извѣстная степень почитанія Европою особы опочившаго въ 1894 году царя имѣетъ источникомъ не столько наличность положительныхъ въ немъ качествъ, сколько отсутствіе имѣющихъ серьезное значеніе свойствъ отрицательныхъ. Бъ Европѣ знаютъ, что одного слова возведеннаго Россіею въ культъ, ничѣмъ не сдержаннаго царскаго сахмовластія было бы достаточно для того, чтобы безъ всякихъ уважительныхъ причинъ, даже внѣ расчетовъ собственнаго интереса, или внушеній здраваго смысла, двинуть на Западъ милліонныя полчища и тѣмъ произвести страшный, хотя бы и кратковременный переполохъ въ мирномъ теченіи жизни; а зная это, натурально не могутъ не цѣнить самодержца, но всѣмъ даннымъ далеко не желавшаго произнести такое слово. Цѣнятъ, слѣдовательно, не блага, будто бы приносимыя русскимъ самодержавіемъ ; радуются лишь отсутствію золъ, которыя могло бы оно излить на европейскую культуру.“ (Стр. 418.)
(Окончаніе слѣдуетъ.) H. К.
1 А можно ли этого ожидать и когда это встрѣчалось, прибавлю отъ себя.
(Прим. автора.)
„Безъ сомнѣнія, и въ государствѣ съ представительнымъ правленіемъ въ министры и члены палаты много разъ попадали люди, стоящіе не на высотѣ такихъ должностей и званій. Но тамъ дѣятельность, какъ и самое избраніе ихъ, находится подъ непрерывнымъ контролемъ ничѣмъ не стѣсненной критики, со стороны какъ самой палаты, такъ и общественнаго мнѣнія, выражаемаго въ средѣ разныхъ частныхъ собраній, митинговъ и болѣе всего въ свободной печати. Правда бывали случаи, что министръ или депутатъ, благодаря поддержкѣ партіи, оставались неуязвимыми подъ ударами самой острой и убѣдительной критики. Но это уже исключеніе. Чаще видимъ примѣры того, что и самый авторитетный вождь находится вынужденнымъ удалиться отъ дѣлъ, разъ что обнаружены и достаточно выяснены неблаговидные его поступки, хотя бы даже въ частной жизни (Парнель), или взгляды но мнѣнію большинства несогласные съ пользами государства (Гладстонъ по вопросу объ ирландскомъ гом-рулѣ). Если же обличенія критики остаются безъ результата, такъ въ этомъ надо видѣть лишь признакъ того, что на ряду съ осужденіями существуетъ болѣе сильное противоположное теченіе общестенной мысли. Въ такомъ случаѣ систему очевидно винить нельзя.“
„Въ абсолютной монархіи министръ или вообще государственный дѣятель, разъ попавшій на высокую должность, уже огражденъ отъ критики воздающей ему по заслугамъ. Робко, сдержанно, по большей части лишь умѣющимъ читать между строками, даетъ она понять, что въ такомъ-то управленіи не все обстоитъ благополучно. Борьба такой критики съ оффиціальными или оффиціозными органами является слишкомъ неравною: наконецъ, если бы, несмотря на самыя неблагопріятныя условія, перевѣсъ оказался на сторонѣ первой, если бы на ея сторону и склонилось общественное мнѣніе, — это все же практическаго значенія не имѣетъ. Для того, чтобы смѣстить министра, главноуправляющаго, генералъ-губернатора, нужно чтобы въ виновность или неспособность его увѣровалъ глава государства: а такая перемѣна во взглядахъ на должностное лицо, поставленное, разумѣется, по указанію людей близкихъ къ престолу, имѣющихъ негласное, но преобладающее Еліяніе въ интимныхъ совѣтахъ автократа, очевидно, можетъ совершиться опять таки не иначе, какъ подъ вліяніемъ тѣхъ же совѣтниковъ, не имѣющихъ ничего общаго съ просвѣщеннымъ мнѣніемъ интеллигентной среды и обыкновенно напротивъ — прямо ему враждебныхъ. Указаніе критиковъ парламентаризма на безотвѣтственность министровъ и членовъ палатъ, при оцѣнкѣ его, сравнительно съ практикою абсолютизма, также теряетъ значеніе. Въ современныхъ конституціонныхъ государствахъ лица, занимающія высокія должности правда рѣдко привлекаются къ суду и подвергаются взысканіямъ; но они, по крайней мѣрѣ, будучи признаны несоотвѣтствующими положенію, смѣщаются, переходятъ къ прежнему, до назначенія, званію, или даже въ частную жизнь. Въ неограниченной монархіи не только не встрѣчаемъ мы за послѣднее время суда надъ министрами или главноначальствующими. но едва ли найдется два-три примѣра, чтобы человѣкъ, занимавшій такую должность и удаленный за явныя злоупотребленія, — не говоримъ уже за неспособность, — не былъ возстановленъ въ своемъ величіи, чрезъ назначеніе на другой еще болѣе высокій, хотя и безотвѣтственный постъ.
Таковы выводы, къ которымъ безпристрастный изслѣдователь долженъ придти, при сравненіи представительнаго правленія съ абсолютизмомъ. Въ первомъ, составляющемъ продуктъ новѣйшей цивилизаціи, при начальныхъ опытахъ установленія его, думали обрѣсти панацею отъ всѣхъ золъ, разъѣдающихъ общество; не найдя таковой, какъ весьма естественно и должно было произойти, хулители парламентаризма теперь готовы объявить его источникомъ неисчислимыхъ вновь проявляющихся бѣдъ: но при безпощадномъ отрицаніи всѣхъ его достоинствъ взамѣнъ не предлагаютъ ровно ничего въ смыслѣ положительномъ и забываютъ, совсѣмъ не хотятъ знать — что было въ Европѣ предъ установленіемъ представительныхъ правленій, что дѣлается въ странахъ остающихся до сихъ поръ при прежней формѣ государственнаго устройства.“
Эти выводы авторъ подкрѣпляетъ сужденіемъ Бисмарка, котораго нельзя обвинить ни въ мечтательности, ни въ любви къ парламентаризму, но который былъ геніальнымъ практическимъ политикомъ :
„Неограниченный авторитетъ старой прусской королевской власти не былъ и не есть послѣднее слово моего убѣжденія....“ „Абсолютизмъ прежде всего требуетъ безпристрастія, честности, вѣрности долгу, трудолюбія и внутренней скромности со стороны правящаго; но если даже эти качества на лицо, 1 то мужскіе и женскіе фавориты, въ лучшемъ случаѣ законная жена, собственное тщеславіе и чувствительноеть къ лести уменьшатъ государству плоды королевскаго благожеланія, такъ какъ монархъ не всевѣдущъ и не обладаетъ равнымъ пониманіемъ всѣхъ отраслей своего призванія. Уже въ 1847 году я былъ за предоставленіе возможности критики дѣйствій правительства въ парламентѣ и въ печати, чтобы этимъ предохранить монарха отъ опасности — дать наложить себѣ наглазники, которыми женщины, придворные, карьеристы и фантазеры мѣшаютъ ему обозрѣть свои задачи, избѣгать ошибокъ или поправлять ихъ. Это мое мнѣніе укрѣпилось еще болѣе послѣ того, какъ я болѣе познакомился съ придворными кругами и вынужденъ былъ защищать, противъ ихъ теченій и противъ оппозиціи патріотизма отдѣльныхъ вѣдомствъ, общіе интересы государства.“
„Моимъ идеаломъ всегда была монархическая власть, которая настолько находилась бы подъ контролемъ парламента, чтобы ни король, ни парламентъ, односторонне не могли измѣнить существующій правовой порядокъ, а только — commimi consensu — и притомъ при публичности и свободной критикѣ всѣхъ государственныхъ явленій въ печати и ландтагѣ.“
„Абсолютизмъ былъ бы идеальнымъ образомъ правленія для европейскихъ государствъ, если бы король и его чиновники не оставались людьми, какъ всѣ прочіе, которымъ не дано управлять съ сверхъ-человѣческими знаніями, пониманіемъ и справедливостью.“ „Монархія нуждается въ критикѣ, въ которой заключается указаніе правильнаго пути. Критика возможна лишь при свободной печати и чрезъ парламенты въ современномъ смыслѣ.“ (Стр. 251—256.)
Любопытенъ также разборъ ссылки защитниковъ самодержавія на грозящій при парламентаризмѣ раздоръ партій и національностей и, какъ на образецъ его, на печальныя явленія австрійской политической жизни:
„Вызывающее бурныя сцены раздраженіе партій, преимущественно въ Австро- Венгріи за самые послѣдніе годы, представляетъ собою, дѣйствительно, весьма прискорбное явленіе. Но едва ли было бы справедливо относить его къ недостаткамъ, возникшимъ только изъ народнаго представительства и этой формѣ исключительно присущимъ. Сознаніе своихъ правъ, на нашихъ глазахъ, неудержимо развивается въ обществѣ, до послѣднихъ слоевъ его и всѣхъ національностей. Остановить это движеніе не въ силахъ никакая конституція, да можно сказать съ увѣренностью, что не надолго задержитъ его и автократія. Назрѣвшая мысль, составляющая силу безусловно активную, ищетъ для проявленія своего точки приложенія и не всегда находитъ ее въ существующихъ, неприспособленныхъ къ тому органахъ или частяхъ правительственной машины; особенно и болѣе чѣмъ гдѣ-либо вновь выступающія силы не находятъ ее въ такомъ государствѣ какъ Австро-Венгрія, лишь недавно перешедшемъ изъ абсолютизма къ представительному правленію. Понятно, что исходящая, или освобождающаяся изъ народныхъ массъ энергія, заключенная какъ бы въ паровикѣ безъ клапана, производитъ отъ времени до времени потрясенія и взрывы. Понятно, что не закрытіемъ, а расчист
кою и соотвѣтствующимъ приспособленіемъ путей для свободнаго движенія нервнаго тока, можно устранить или предотвратить ударъ. Пройдетъ извѣстное время — нервный токъ, хотя можетъ быть послѣ сильныхъ потрясеній, откроетъ и разработаетъ себѣ пути, по которымъ установится за симъ возможно спокойное теченіе. Бурныя сцены въ парламентѣ, какъ замѣтилъ одинъ изъ серьезныхъ журналовъ, при всей нежелательности ихъ, можетъ быть имѣютъ въ данной обстановкѣ и хорошую сторону: такъ или иначе давая въ стѣнахъ палаты исходъ разыгравшейся страсти, народное представительство этимъ предотвращаетъ болѣе широкій разливъ ея: не будь этого, такъ накипѣвшая злоба перенеслась бы на улицу и могла бы разразиться весьма крупными кровавыми побоищами.“ (Стр. 277—278.)
Авторъ даетъ затѣмъ подробную критику славянофильскаго взгляда на происхожденіе и исключительное историческое значеніе самодержавія въ Россіи. Къ сожалѣнію, за недостаткомъ мѣста мы не можемъ ее здѣсь привести. Ограничимся здѣсь слѣдующими, указываемыми авторомъ, конкретными и историческими примѣрами отсутствія непоколебимой вѣры въ абсолютную монархію у русскаго народа:
„Василій Шуйскій, въ грамотѣ о своемъ воцареніи, хотя и упоминаетъ о правахъ своихъ на царство, какъ Богомъ данное прародителямъ его — Рюрику и Александру Невскому, но вмѣстѣ съ тѣмъ обязывается никого не предавать смерти, не отнимать имѣнія у семействъ преступниковъ и ихъ родственниковъ, если они не участвовали въ преступленіи, „не осудя истиннымъ судомъ съ бояре своими“. Подобно сему и королевичъ Владиславъ, повторяя въ нѣсколько расширенномъ видѣ обѣщанія данныя Шуйскимъ, кромѣ того, обязывается „не увеличивать налоговъ безъ согласія думскихъ людей“. А при низложеніи Шуйскаго соборомъ (мятежниковъ мирно собравшихся у Серпуховскихъ воротъ) постановлено было отказать ему отъ царства, „потому что кровь при немъ напрасно льется и государь онъ несчастливый“. И Шуйскій спокойно подчинился этому требованію. Отъ времени избранія Михаила Ѳедоровича сохранилось указаніе, проливающее яркій свѣтъ на отношеніе къ этому дѣлу бояръ. Шереметевъ въ письмѣ къ Голицыну говоритъ: „Миша Романовъ молодъ, разумомъ еще не дошелъ и намъ будетъ поваденъ“. Во всемъ этомъ трудно усмотрѣть симптомы преданности началу наслѣдственной самодержавной власти. Попытка ограниченія этой власти, какъ извѣстно, была сдѣлана и при возведеніи на престолъ Анны Ивановны. Дворцовые перевороты при воцареніи Елисаветы и Екатерины, убійства Ивана Антоновича, Петра III и Павла также не особенно свидѣтельствуютъ въ пользу русской лояльности. Если все это сравнимъ съ тѣмъ, напримѣръ, что происходило въ Англіи при низложеніи Стуартовъ, то должны будемъ признать, что тамъ идея преданности династіи и безусловнаго преклоненія предъ велѣніями монарха по степени глубины и твердости внѣ всякаго сравненія превосходила то, что видимъ въ Россіи.“ (Стр. 296.) Авторъ приходитъ къ справедливому выводу, что
„Идея славянофиловъ объ исключительномъ почитаніи русскимъ народомъ принципа абсолютной монархіи — какъ чего-то священнаго, единственно для Россіи пригоднаго и особенно для народа понятнаго — идея эта фактически ничѣмъ не подтверждается.“ (Стр. 297—298.)
„Коренной недугъ“ Россіи авторъ видитъ не въ чемъ иномъ, какъ только въ самодержавіи и въ находящемся на услуженіи у него православіи:
„Положительно можно сказать, что не соперничество, не антагонизмъ или зависть другихъ державъ, не обособленность инородцевъ или иновѣрцевъ на окраинахъ, не либеральное слово или печать въ предѣлахъ Россіи должны быть предметомъ заботъ и опасеній нашихъ: все нивелирующее, все подавляющее самодержавіе, уничтожающее въ правящихъ сферахъ, какъ и во всей массѣ управляемыхъ, всякіе слѣды гражданской честности и самостоятельности; православіе, дающее возможность формою прикрыть полное отсутствіе чувства долга, — вотъ величайшіе злѣйшіе враги Россіи, вотъ коренной недугъ, отравляющій и разъѣдающій нашу жизнь. Съ наибольшею интенсивностью и шириною зло это проявилось въ царствованіе Александра III, выдающагося представителя чистѣйшаго абсолютизма, который, при цѣльности характера и малоразвитости, не сомнѣваясь, однимъ своимъ словомъ или почеркомъ пера, прямолинейно, съ плеча позволялъ себѣ рѣшать всякіе государственные вопросы, полагая, какъ видно, что одно лишь горячее желаніе Россіи добра (хотя весьма своеобразно понимаемаго) и неуклонное исполненіе имъ того, что считалъ своимъ долгомъ, могутъ въ этомъ отношеніи послужить лучшими руководящими началами, чѣмъ указанія науки, примѣры исторіи, административная опытность и общественное мнѣніе.“ (Стр. 355.)
Авторъ прослѣживаетъ деморализирующее и разслабляющее вліяніе самодержавія на всѣ стороны русской жизни и на всѣ сферы русской государственной политики. Онъ указываетъ на угнетеніе инородцевъ, которое, кромѣ своей безнравственности и нецѣлесообразности по существу, приводитъ и къ огрубенію нравовъ русскаго общества, поскольку оно подчиняется вліянію правительства, (Книга писана до Кишиневскаго погрома, но эта идея, какъ видимъ, пророчески предвосхищаетъ звѣрства и позоръ недобровольныхъ и добровольныхъ помощниковъ г. Плеве въ кишиневскомъ дѣлѣ). Онъ указываетъ далѣе на то, какъ страдаетъ экономическая жизнь Россіи отъ самодержавія, искусственно подавляющаго культурныя и хозяйственныя силы страны, и подробно иллюстрируетъ свою мысль голодомъ 1891 года и послѣдующими экономическими бѣдствіями; онъ отмѣчаетъ наконецъ и несовершенства нашей внѣшней политики подъ вліяніемъ самодержавія. На всемъ этомъ, къ сожалѣнію, мы такъ же не можемъ остановиться и только усердно рекомендуемъ нашимъ читателямъ постараться ознакомиться съ излагаемымъ нами произведеніемъ въ подлинникѣ. Отмѣтимъ лишь удивительно умное замѣчаніе о причинахъ кажущейся популярности Александра III въ Европѣ, какъ „миротворца“.
„Извѣстная степень почитанія Европою особы опочившаго въ 1894 году царя имѣетъ источникомъ не столько наличность положительныхъ въ немъ качествъ, сколько отсутствіе имѣющихъ серьезное значеніе свойствъ отрицательныхъ. Бъ Европѣ знаютъ, что одного слова возведеннаго Россіею въ культъ, ничѣмъ не сдержаннаго царскаго сахмовластія было бы достаточно для того, чтобы безъ всякихъ уважительныхъ причинъ, даже внѣ расчетовъ собственнаго интереса, или внушеній здраваго смысла, двинуть на Западъ милліонныя полчища и тѣмъ произвести страшный, хотя бы и кратковременный переполохъ въ мирномъ теченіи жизни; а зная это, натурально не могутъ не цѣнить самодержца, но всѣмъ даннымъ далеко не желавшаго произнести такое слово. Цѣнятъ, слѣдовательно, не блага, будто бы приносимыя русскимъ самодержавіемъ ; радуются лишь отсутствію золъ, которыя могло бы оно излить на европейскую культуру.“ (Стр. 418.)
(Окончаніе слѣдуетъ.) H. К.
1 А можно ли этого ожидать и когда это встрѣчалось, прибавлю отъ себя.
(Прим. автора.)