Онъ задумался. „Какъ же бы быть-то? Куда же дѣнешься? “
Я видѣлъ, что онъ понялъ меня, понялъ, что то дѣло, на которое посылаютъ его, дурное дѣло.
„Куда же дѣнешься?“ Вотъ точное выраженіе того душевнаго состоянія, которое въ оффиціальномъ и газетномъ мірѣ переводится словами: „За вѣру, даря и отечество.“ Тѣ, которые, бросая голодныя семьи, идутъ на страданія и смерть, говорятъ то, что чувствуютъ: „Куда же дѣнешься?“ Тѣ же, которые сидятъ въ безопасности въ своихъ роскошныхъ дворцахъ, говорятъ, что всѣ русскіе готовы пожертвовать жизнью за обожаемаго монарха, за славу и величіе Россіи.
Вчера я получилъ отъ знакомаго мнѣ крестьянина одно за другимъ два письма. Вотъ первое:
„Дорогой Левъ Николаевичъ, ну вотъ, сегодня я получилъ явочную карту о призывѣ на службу, завтра долженъ явиться на сборный пунктъ. Вотъ и все, а тамъ дальше на Дальній Востокъ подъ японскія пули.
„Про мое и горе моей семьи я вамъ не говорю, вамъ-ли не попять всего ужаса моего положенія и ужасовъ войны. Всѣмъ этимъ вы давно уже переболѣли и все понимаете. А какъ маѣ все хотѣлось у васъ побывать, съ вами поговорить. Я было написалъ вамъ большое письмо, въ которомъ изложилъ муки моей души, но не успѣлъ переписать, какъ получилъ явочную карту. Что дѣлать теперь моей женѣ съ четырьмя дѣтьми? Какъ старый человѣкъ, вы, разумѣется, не можете интересоваться судь
бой моей семьи, но вы межете попросить кого-либо изъ вашихъ друзей, ради прогулки, навѣстить мою осиротѣлую семью. Я васъ прошу душевно, что если моя жена не выдержитъ муки своего сиротства съ кучей ребятъ и рѣшится пойти къ вамъ за помощью и совѣтомъ — вы примите ее и утѣшьте: она хоть васъ и не знаетъ лично, но вѣритъ въ ваше слово, а это много значитъ,
„Противиться призыву я не могъ, но напередъ говорю, что черезъ меня ни одна японская семья сиротой не останется. Господи, какъ все это ужасно, какъ тяжко и больно бросать все, чѣмъ живешь и интересуешься.“ Второе письмо такое:
„Милый Левъ Николаевичъ.
„Вотѣ, миновалъ только день дѣйствительной службы, а я уже пережилъ вѣчность самой отчаянной муки, Съ 8 часовъ утра до 9 часовъ вечера насъ толкли и канителили на казарменномъ двору, какъ стадо животныхъ. Три раза повторялась комедія тѣлеснаго смотра, и всѣ, заявлявшіе себя больными, не получили къ себѣ и по 10 минутъ вниманія и были отмѣчены: „годенъ . Когда пасъ, этихъ годныхъ, 2000 человѣкъ погнали отъ воинскаго начальника въ казармы, по улицѣ чуть ли не въ версту длиной стояла толпа родственниковъ, матерей, женъ съ дѣтьми на рукахъ, и если бы вы слышали и видѣли, какъ они
цѣплялись за своихъ отцевъ, мужей, сыновей, и, тащась на ихъ шеяхъ, отчаянно рыдали. Я вообще веду себя сдержанно и владѣю своими чувствами, но я не выдержалъ и также плакалъ . . .“ (На газетномъ языкѣ это самое выражается такъ: подъемъ патріотизма огромный). „Гдѣ та мѣра, чтобы измѣрить все это огульное горе, которое распространится теперь чуть ли ни на одну треть земнаго шара? А мы, мы теперь пушечное мясо, которое въ недалекомъ будущемъ не замедлятъ подставить жертвами богу мщенія и ужаса . . .
„Я никакъ не могу установить внутренняго равновѣсія. О, какъ я ненавижу себя за эту двойственность, которая мѣшаетъ мнѣ служить одному господину и Богу . . .“
Есть истинные герои, — не тѣ, которыхъ чествуютъ теперь за то, что они, желая убивать другихъ, сами не были убиты, — а истинные герои, сидящіе теперь по тюрьмамъ и въ Якутской области за то, что они прямо отказались итти въ ряды убійцъ и предпочли мученичество отступленію отъ закона Христа. Есть и такіе, какъ тотъ, который пишетъ мнѣ, которые пойдутъ, но не будутъ убивать. Но и то большинство, которое идетъ, не думая, стараясь не думать о томъ, что оно дѣлаетъ, въ глубинѣ души уже чувствуетъ теперь, что дѣлаетъ дурное дѣло, повинуясь властямъ, отрывающимъ ихъ отъ труда и семьи и посылающимъ ихъ на ненужное, противное ихъ душѣ и вѣрѣ смертоубійство; но идутъ только потому, что они такъ опутаны со всѣхъ сторонъ, что „куда же дѣнешься?
Тѣ же, которые остаются, не только чувствуютъ, но знаютъ и выражаютъ это. Вчера я встрѣтилъ на большой дорогѣ порожнемъ возвращавшихся изъ Тулы крестьянъ. Одинъ изъ нихъ, идя подлѣ телѣги, читалъ листокъ. Я спросилъ: „Что это, телеграмма?
Онъ остановился. „Это вчерашняя, а есть и нынѣшняя. Онъ досталъ другую изъ кармана. Мы остановились. Я читалъ.
„Что вчера на вокзалѣ было, — началъ онъ, — страсть. Жены, дѣти, больше тысячи; ревутъ, обступили поѣздъ, не пускаютъ. Чужіе плакали, глядучи. Одна тульская женщина ахнула и тутъ же померла; пять человѣкъ дѣтей. Распихали по пріютамъ, а его все же погнали. . . . И на что намъ эта какая-то Манчжурія? Своей земли много. А что народу побили и денегъ загубили ...
Да, совсѣмъ иное отношеніе людей къ войнѣ теперь, чѣмъ то, которое было прожде, даже недавно въ 1877 г. Никогда не было того, что совершается теперь.
Газеты пишутъ, что при встрѣчахъ царя, разъѣзжающаго по Россіи гипнотизировать людей, отправляемыхъ на убійство, проявляется неописуемый восторгъ въ народѣ. Въ дѣйствительности же проявляется совсѣмъ другое. Со
не можетъ быть и никакихъ уроковъ; для дѣтей же якутовъ имѣется приходская школа съ казеннымъ учителемъ. Живущіе въ городахъ интеллигенты находятъ иногда занятія и помимо уроковъ, но переводы изъ села въ городъ достаются съ трудомъ и только на третій — четвертый годъ ссылки, послѣ перекочевыванія изъ худшихъ селъ въ лучшія. На ряду съ матеріальной необезпеченностью ссыльные въ деревняхъ терпятъ и духовный голодъ. Болѣе или менѣе значительныя библіотеки имѣются только въ старыхъ колоніяхъ, какъ Якутскъ, Вилюйскъ и друг. Вообще въ городахъ всегда легче доставать книги для чтенія; въ селахъ же, прочитавши свои книги и не имѣя средствъ выписать новыя, ссыльные должны ждать, пока товарищи изъ города или изъ другихъ колоній не пришлютъ книгъ, а это, при мѣстныхъ разстояніяхъ и отсутствіи путей сообщенія, иногда требуетъ очень много времени. Кромѣ книгъ и газетъ легальныхъ, необходима литература нелегальная. Каждому страстно хочется знать, какъ идетъ дѣло, которому онъ посвятилъ свою жизнь, ради котораго погубилъ свое здоровье, отказался отъ многихъ привязанностей, наконецъ, лишился самаго дорогого — товарищеской среды и свободной дѣятельности. Хочется знать объ оставленныхъ на волѣ товарищахъ, о судьбѣ симпатичныхъ изданій и организацій, а, главное, необходимо знать, какіе успѣхи дѣлаетъ дѣло, которому онъ раньше служилъ, и насколько двинулось впередъ осуществленіе его идеаловъ. Между тѣмъ, обо всемъ этомъ приходится узнавать лишь изрѣдка, урывками и всегда съ большимъ опозданіемъ. Необходимо замѣтить, что дѣйствующіе на волѣ товарищи нерѣдко игнорируютъ потребность ссыльныхъ въ нелегальной литературѣ, стараясь прежде всего и полнѣе всего удовлетворить мѣстный спросъ ради агитаціонныхъ цѣлей. Такое отношеніе къ ссыльнымъ отзывается на нихъ очень
тяжело. Несправедливо и жестоко съ нашей стороны оставлять человѣка въ невѣденіи того, что дѣлается на бѣломъ свѣтѣ; нелогично думать, что агитація ограничивается только привлеченіемъ новыхъ лицъ. Весьма важно сохранить старыхъ дѣятелей въ курсѣ дѣла, дабы они могли по истеченіи срока вынужденнаго бездѣйствія сознательно продолжать начатое дѣло. Нужно позаботиться о томъ, чтобы время ссылки превратить въ своего рода научную командировку.
Среди этой безпросвѣтной скуки и оторванности отъ всего живого, свиданія съ проѣзжавшими партіями политическихъ пересыльныхъ составляли единственный свѣтлый лучъ. Партія вносила въ каждую колонію свѣтъ и оживленіе; въ партіи находятся товарищи, земляки или вообще близкіе по дѣятельности люди.
Отъ партіи узнаютъ всѣ новости, литературныя и житейскія. Съ другой стороны, идущіе въ ссылку нуждаются въ совѣтахъ и указаніяхъ уже ранѣе сосланныхъ товарищей; партіи нерѣдко снабжаются ссыльными теплыми вещами или деньгами. Вообще такія свиданія крайне необходимы для обѣихъ сторонъ. Оттого всѣ такъ и дорожили ими. Пріѣздъ партіи составлялъ эру. Обыкновенно говорятъ: „это случилось послѣ пріѣзда такой-то партіи. Надо замѣтить, что препровожденіе арестантскихъ партій отъ Иркутска совершается на совершенно иныхъ основаніяхъ, нежели препровожденіе до Иркутска. Тогда какъ до Иркутска конвой имѣетъ полную возможность изолировать партію отъ всего окружающаго, онъ по Якутскому тракту вынужденъ, наоборотъ, допускать партію сноситься съ посторонними лицами. Какъ политическихъ, такъ и уголовныхъ приходится отпускать съ конвойнымъ въ городъ за провизіей, въ аптеку и пр. При такихъ условіяхъ невозможно предотвратить свиданія съ ссыль
Я видѣлъ, что онъ понялъ меня, понялъ, что то дѣло, на которое посылаютъ его, дурное дѣло.
„Куда же дѣнешься?“ Вотъ точное выраженіе того душевнаго состоянія, которое въ оффиціальномъ и газетномъ мірѣ переводится словами: „За вѣру, даря и отечество.“ Тѣ, которые, бросая голодныя семьи, идутъ на страданія и смерть, говорятъ то, что чувствуютъ: „Куда же дѣнешься?“ Тѣ же, которые сидятъ въ безопасности въ своихъ роскошныхъ дворцахъ, говорятъ, что всѣ русскіе готовы пожертвовать жизнью за обожаемаго монарха, за славу и величіе Россіи.
Вчера я получилъ отъ знакомаго мнѣ крестьянина одно за другимъ два письма. Вотъ первое:
„Дорогой Левъ Николаевичъ, ну вотъ, сегодня я получилъ явочную карту о призывѣ на службу, завтра долженъ явиться на сборный пунктъ. Вотъ и все, а тамъ дальше на Дальній Востокъ подъ японскія пули.
„Про мое и горе моей семьи я вамъ не говорю, вамъ-ли не попять всего ужаса моего положенія и ужасовъ войны. Всѣмъ этимъ вы давно уже переболѣли и все понимаете. А какъ маѣ все хотѣлось у васъ побывать, съ вами поговорить. Я было написалъ вамъ большое письмо, въ которомъ изложилъ муки моей души, но не успѣлъ переписать, какъ получилъ явочную карту. Что дѣлать теперь моей женѣ съ четырьмя дѣтьми? Какъ старый человѣкъ, вы, разумѣется, не можете интересоваться судь
бой моей семьи, но вы межете попросить кого-либо изъ вашихъ друзей, ради прогулки, навѣстить мою осиротѣлую семью. Я васъ прошу душевно, что если моя жена не выдержитъ муки своего сиротства съ кучей ребятъ и рѣшится пойти къ вамъ за помощью и совѣтомъ — вы примите ее и утѣшьте: она хоть васъ и не знаетъ лично, но вѣритъ въ ваше слово, а это много значитъ,
„Противиться призыву я не могъ, но напередъ говорю, что черезъ меня ни одна японская семья сиротой не останется. Господи, какъ все это ужасно, какъ тяжко и больно бросать все, чѣмъ живешь и интересуешься.“ Второе письмо такое:
„Милый Левъ Николаевичъ.
„Вотѣ, миновалъ только день дѣйствительной службы, а я уже пережилъ вѣчность самой отчаянной муки, Съ 8 часовъ утра до 9 часовъ вечера насъ толкли и канителили на казарменномъ двору, какъ стадо животныхъ. Три раза повторялась комедія тѣлеснаго смотра, и всѣ, заявлявшіе себя больными, не получили къ себѣ и по 10 минутъ вниманія и были отмѣчены: „годенъ . Когда пасъ, этихъ годныхъ, 2000 человѣкъ погнали отъ воинскаго начальника въ казармы, по улицѣ чуть ли не въ версту длиной стояла толпа родственниковъ, матерей, женъ съ дѣтьми на рукахъ, и если бы вы слышали и видѣли, какъ они
цѣплялись за своихъ отцевъ, мужей, сыновей, и, тащась на ихъ шеяхъ, отчаянно рыдали. Я вообще веду себя сдержанно и владѣю своими чувствами, но я не выдержалъ и также плакалъ . . .“ (На газетномъ языкѣ это самое выражается такъ: подъемъ патріотизма огромный). „Гдѣ та мѣра, чтобы измѣрить все это огульное горе, которое распространится теперь чуть ли ни на одну треть земнаго шара? А мы, мы теперь пушечное мясо, которое въ недалекомъ будущемъ не замедлятъ подставить жертвами богу мщенія и ужаса . . .
„Я никакъ не могу установить внутренняго равновѣсія. О, какъ я ненавижу себя за эту двойственность, которая мѣшаетъ мнѣ служить одному господину и Богу . . .“
Есть истинные герои, — не тѣ, которыхъ чествуютъ теперь за то, что они, желая убивать другихъ, сами не были убиты, — а истинные герои, сидящіе теперь по тюрьмамъ и въ Якутской области за то, что они прямо отказались итти въ ряды убійцъ и предпочли мученичество отступленію отъ закона Христа. Есть и такіе, какъ тотъ, который пишетъ мнѣ, которые пойдутъ, но не будутъ убивать. Но и то большинство, которое идетъ, не думая, стараясь не думать о томъ, что оно дѣлаетъ, въ глубинѣ души уже чувствуетъ теперь, что дѣлаетъ дурное дѣло, повинуясь властямъ, отрывающимъ ихъ отъ труда и семьи и посылающимъ ихъ на ненужное, противное ихъ душѣ и вѣрѣ смертоубійство; но идутъ только потому, что они такъ опутаны со всѣхъ сторонъ, что „куда же дѣнешься?
Тѣ же, которые остаются, не только чувствуютъ, но знаютъ и выражаютъ это. Вчера я встрѣтилъ на большой дорогѣ порожнемъ возвращавшихся изъ Тулы крестьянъ. Одинъ изъ нихъ, идя подлѣ телѣги, читалъ листокъ. Я спросилъ: „Что это, телеграмма?
Онъ остановился. „Это вчерашняя, а есть и нынѣшняя. Онъ досталъ другую изъ кармана. Мы остановились. Я читалъ.
„Что вчера на вокзалѣ было, — началъ онъ, — страсть. Жены, дѣти, больше тысячи; ревутъ, обступили поѣздъ, не пускаютъ. Чужіе плакали, глядучи. Одна тульская женщина ахнула и тутъ же померла; пять человѣкъ дѣтей. Распихали по пріютамъ, а его все же погнали. . . . И на что намъ эта какая-то Манчжурія? Своей земли много. А что народу побили и денегъ загубили ...
Да, совсѣмъ иное отношеніе людей къ войнѣ теперь, чѣмъ то, которое было прожде, даже недавно въ 1877 г. Никогда не было того, что совершается теперь.
Газеты пишутъ, что при встрѣчахъ царя, разъѣзжающаго по Россіи гипнотизировать людей, отправляемыхъ на убійство, проявляется неописуемый восторгъ въ народѣ. Въ дѣйствительности же проявляется совсѣмъ другое. Со
не можетъ быть и никакихъ уроковъ; для дѣтей же якутовъ имѣется приходская школа съ казеннымъ учителемъ. Живущіе въ городахъ интеллигенты находятъ иногда занятія и помимо уроковъ, но переводы изъ села въ городъ достаются съ трудомъ и только на третій — четвертый годъ ссылки, послѣ перекочевыванія изъ худшихъ селъ въ лучшія. На ряду съ матеріальной необезпеченностью ссыльные въ деревняхъ терпятъ и духовный голодъ. Болѣе или менѣе значительныя библіотеки имѣются только въ старыхъ колоніяхъ, какъ Якутскъ, Вилюйскъ и друг. Вообще въ городахъ всегда легче доставать книги для чтенія; въ селахъ же, прочитавши свои книги и не имѣя средствъ выписать новыя, ссыльные должны ждать, пока товарищи изъ города или изъ другихъ колоній не пришлютъ книгъ, а это, при мѣстныхъ разстояніяхъ и отсутствіи путей сообщенія, иногда требуетъ очень много времени. Кромѣ книгъ и газетъ легальныхъ, необходима литература нелегальная. Каждому страстно хочется знать, какъ идетъ дѣло, которому онъ посвятилъ свою жизнь, ради котораго погубилъ свое здоровье, отказался отъ многихъ привязанностей, наконецъ, лишился самаго дорогого — товарищеской среды и свободной дѣятельности. Хочется знать объ оставленныхъ на волѣ товарищахъ, о судьбѣ симпатичныхъ изданій и организацій, а, главное, необходимо знать, какіе успѣхи дѣлаетъ дѣло, которому онъ раньше служилъ, и насколько двинулось впередъ осуществленіе его идеаловъ. Между тѣмъ, обо всемъ этомъ приходится узнавать лишь изрѣдка, урывками и всегда съ большимъ опозданіемъ. Необходимо замѣтить, что дѣйствующіе на волѣ товарищи нерѣдко игнорируютъ потребность ссыльныхъ въ нелегальной литературѣ, стараясь прежде всего и полнѣе всего удовлетворить мѣстный спросъ ради агитаціонныхъ цѣлей. Такое отношеніе къ ссыльнымъ отзывается на нихъ очень
тяжело. Несправедливо и жестоко съ нашей стороны оставлять человѣка въ невѣденіи того, что дѣлается на бѣломъ свѣтѣ; нелогично думать, что агитація ограничивается только привлеченіемъ новыхъ лицъ. Весьма важно сохранить старыхъ дѣятелей въ курсѣ дѣла, дабы они могли по истеченіи срока вынужденнаго бездѣйствія сознательно продолжать начатое дѣло. Нужно позаботиться о томъ, чтобы время ссылки превратить въ своего рода научную командировку.
Среди этой безпросвѣтной скуки и оторванности отъ всего живого, свиданія съ проѣзжавшими партіями политическихъ пересыльныхъ составляли единственный свѣтлый лучъ. Партія вносила въ каждую колонію свѣтъ и оживленіе; въ партіи находятся товарищи, земляки или вообще близкіе по дѣятельности люди.
Отъ партіи узнаютъ всѣ новости, литературныя и житейскія. Съ другой стороны, идущіе въ ссылку нуждаются въ совѣтахъ и указаніяхъ уже ранѣе сосланныхъ товарищей; партіи нерѣдко снабжаются ссыльными теплыми вещами или деньгами. Вообще такія свиданія крайне необходимы для обѣихъ сторонъ. Оттого всѣ такъ и дорожили ими. Пріѣздъ партіи составлялъ эру. Обыкновенно говорятъ: „это случилось послѣ пріѣзда такой-то партіи. Надо замѣтить, что препровожденіе арестантскихъ партій отъ Иркутска совершается на совершенно иныхъ основаніяхъ, нежели препровожденіе до Иркутска. Тогда какъ до Иркутска конвой имѣетъ полную возможность изолировать партію отъ всего окружающаго, онъ по Якутскому тракту вынужденъ, наоборотъ, допускать партію сноситься съ посторонними лицами. Какъ политическихъ, такъ и уголовныхъ приходится отпускать съ конвойнымъ въ городъ за провизіей, въ аптеку и пр. При такихъ условіяхъ невозможно предотвратить свиданія съ ссыль