въ театръ! твердила она. — Отецъ тамъ капиталъ наживалъ, а ты въ театръ!.. Опомнись, лиходѣй ты этакій!
— Нельзя, маменька... Эстетика мнѣ нужна. Эстетика и все прочее. Григорій Семенычъ! Говори, что мнѣ нужно... Ты лучше скажешь. Твоя дикція первый сортъ.
Косматый человѣкъ выступилъ два шага впередъ и сказалъ:
— Во-первыхъ, ему нужно облагородить душу, во-вторыхъ, онъ долженъ развить мозгъ, въ-третьихъ, онъ долженъ выйти изъ того слоя невѣжества, въ которомъ онъ прозябаетъ, а это достигается только театромъ.
— Вотъ что мнѣ нужно, поддакнулъ сынъ. — Больше мнѣ ничего не нужно, Григорій Семенычъ? спросилъ онъ.
— Ничего. Въ тебя и этого-то не вмѣстится.
Купчиха и старуха молчали. Молчалъ и сынъ, молчалъ и косматый человѣкъ. Всѣ глядѣли другъ на друга. Первая прервала молчаніе старуха.
— А не возьмете ли вы, господинъ актеръ, вмѣсто всего онаго бутылочку рому ямайскаго? Дарья Вавиловна отличную бы вамъ бутылочку сподобила.
— Да, да... Ромъ первый сортъ... Три рубля бутылка, поддакнула купчиха. — А то что за радость молодого человѣка соблазнять!
— Маменька! Вы совсѣмъ ошибаетесь въ нашихъ собственныхъ понятіяхъ и даже совсѣмъ не на ту сторону гнете, произнесъ сынъ, улыбнулся и отвернулся. — Странно... Неужто онъ эстетику за бутылку рому продастъ!
— Я нищъ, но я убѣжденій своихъ не продаю! рявкнулъ косматый человѣкъ.
— Объ предупрежденіяхъ тутъ и разговора нѣтъ, а просто возьмите вы эту бутылку рому и выпейте, а Михаила Гурьича оставьте въ покоѣ, продолжала старуха.
— Гдѣ дѣло идетъ объ образованіи духа — тамъ я неподкупенъ.
— Да тутъ васъ никто и не подкупаетъ, а просто вамъ предлагаютъ угощеніе.
— Комическая старуха! Достаточно... Прекратите ваши реплики! крикнулъ сынъ. — Маменька! Насчетъ салотопеннаго завода я рѣшилъ, обратился онъ къ матери.
— Ты-то рѣшилъ, да я-то не рѣшила. Григорій Семенычъ! У меня есть шапка бобровая послѣ покойника мужа. Эта шапка какъ разъ шла бы вамъ къ лицу.
— Ха-ха-ха! разразился хохотомъ косматый человѣкъ. — И эта женщина хочетъ купить меня за бобровую шапку! О, невѣжество!
— Салотопенный заводъ я не дамъ перестраивать. А вы ужь лучше вотъ что... Вы шапку-то возьмите, да и бутылку рому къ ней въ придачу.
— Миша! Слышишь? воскликнулъ косматый человѣкъ. — О, неразумная женщина! Да если я захочу, то твой сынъ мнѣ пять бобровыхъ шапокъ купитъ и десять бутылокъ рому выставитъ.
— Пренебреги всѣмъ этимъ, Григорій Семенычъ. Заводъ будетъ нашъ и безсмертныя творенія... Какъ творенія-то?..
— Шекспира и Шиллера,
— И безсмертныя творенія Шекспира и Шиллера будутъ оглашать храмъ театра.
— Завтра, други любезные, я съ вами объ этомъ поговорю, завтра. Вотъ призову братца Онисима и деверя своего, а его дядю, Климентія — они вамъ все и докажутъ.
— Нѣтъ такого доказательства, коли по духовному завѣщанію заводъ мой.
— Твой, да мать-то твоя надъ тобой волю имѣетъ. — Маменька, я могу умереть отъ вашихъ разговоровъ какъ муха отъ тоски, сказалъ сынъ. — Прощайте... Мои мечты вамъ уже обозначены на словахъ. Эстетика или безвременная могила во цвѣтѣ лѣтъ отъ меланхоліи чувствъ. А затѣмъ, до пріятнаго свиданія... Григорій Семенычъ, идемъ!
Сынъ всталъ, покачнулся нѣсколько на ногахъ и вышелъ. Онъ былъ значительно пьянъ. За нимъ тоже нетвердыми шагами послѣдовалъ косматый человѣкъ.
— Прислать шапку-то съ бутылкой рому? кричала имъ вслѣдъ купчиха. Отвѣта не было.
— Григорій Семенычъ! Возьми за свою фистетикуто енотовую шубу и на этомъ помирись! Отличная шуба послѣ покойника осталась! продолжала она, но шаги уже умолкли.
— Погубитъ вьюношу-то нашего этотъ бѣсъ-искуситель съ своей фистетикой, совсѣмъ погубитъ, качала головой старуха. — И что это, матушка, за фистетика такая? Струментъ какой самоигральный для музыки, что ли?
— Молчи... Почемъ же я-то знаю! Купчиха слезливо моргала глазами.
Н. Лейкинъ.
богатая Лиза влюблена въ него. О своемъ чувствѣ молодые люди, натурально, объясняются ногами, по балетному, очень поэтично. Бѣдный Колэнъ, дѣлая трогательную трель ногами, проситъ руки богатой Лизы. Эта согласна и спрашиваетъ только: «А будешь ты меня носить на рукахъ? » — Буду! — Лиза прыгъ ему на руки. Публика: «бисъ». Это очень занимательно. Однако мамаша Лизы считаетъ Колэна прохвостомъ, извините за выраженіе, и не пускаетъ въ домъ. Лиза, танцуя, хочетъ утащить у мамаши ключъ, чтобы впустить Колэна, но не вытанцовывается. Тогда хитрый Колэнъ проникаетъ къ богатой Лизѣ въ пучкахъ соломы. Сначала Лиза обижена и говоритъ: «я не какая-нибудь», но потомъ, протанцовавъ съ Колэномъ польку, успокоивается. Сидя на соломѣ, они дѣлаютъ другъ другу глазки и разговариваютъ... должно быть, не о погодѣ. Испугавшись возвращенія мамаши, Лива прячетъ Колэна въ чуланъ. Мамаша, возвратясь, запираетъ туда же и Лизу, а сама хлопочетъ о свадьбѣ Лизы съ богатымъ дурачкомъ Никэвомъ. Когда все готово для подписанія контракта и нотаріусъ принесъ книги и шестидесятикопѣечныя гербовыя марки, выпускаютъ Лизу, но она выходитъ вдругъ самъ другъ. Дурачекъ сообразилъ. Но такъ какъ съ нотаріусомъ шутить нельзя, мамаша, по необходимости, выдаетъ Лизу за Колэна, который теперь откроетъ свой собственный трактирчикъ. А мораль?
Мораль та, что бѣдные молодые люди, умѣющіе хорошо танцовать, могутъ надѣяться жениться на богатой. Поэтому слѣдуетъ въ учебныхъ заведеніяхъ, вмѣсто древнихъ языковъ, обучать бальнымъ танцамъ.
А идея?
Идея — та, что когда сливки закипятъ, не надо ихъ покрывать крышкой: все равно убѣгутъ...
Въ Эрмитажѣ выставка новыхъ картинъ маститаго художника Айвазовскаго.
Спеціальность Айвазовскаго — море, во всѣхъ его видахъ и оттѣнкахъ — и тогда, когда «ничего въ волнахъ не видно», и когда круглолицая кокетка луна въ его зеркальную поверхность глядится, море синее, черное, зеленое, разноцвѣтное море всѣхъ странъ, временъ и народовъ, начиная всемірнымъ потопомъ и кончая Финскимъ заливомъ.
Айвазовскій пятьдесятъ лѣтъ пишетъ море и исписалъ столько полотна, что оно не уложится по полотну Николаевской желѣзной дороги отъ Петербурга до Москвы. И онъ мастеръ. Отъ его «бурь» точно пѣной въ лицо брыжжетъ, горячіе пейзажи южнаго полдня на морѣ навѣваютъ истому и жажду холодненькаго, лунныя ночи заставляютъ поневолѣ писать стихи и искать «идеала» въ лицѣ знакомыхъ дѣвицъ.
Ему предполагается юбилей. Слово «юбилей» стало теперь почти неприличнымъ словомъ. Чтобы обидѣть, скоро будутъ говорить за винтомъ: «Эхъ, вы! юбиляръ! » Но этотъ юбилей, пятидесятилѣтній, будетъ почтенный и по заслугамъ.
Не всѣмъ же художникамъ писать «великую сушь», надо кому-нибудь изображать и море. Для истиннаго таланта нѣтъ «водянистыхъ» сюжетовъ.
И. Грэкъ.
ЗА САМОВАРОМЪ. Кипитъ веселый самоваръ,
Игривой струйной вьется паръ
И стынетъ; въ воздухѣ холодномъ Безслѣдно исчезаетъ онъ.
Такъ юныхъ грезъ мятежный сонъ Въ порывѣ пылкомъ и свободномъ
Вмигъ исчезаетъ безъ слѣда,
Какъ даръ въ житейской нашей стужѣ. Но съ нашимъ сердцемъ дѣло хуже: Вѣдь самоваръ не навсегда
Угаснетъ, — мы велимъ кухаркѣ Его затѣмъ поставить вновь, А грезы, хоть онѣ и жарки, Хоть горяча была любовь,
Но разъ угаснутъ въ человѣкѣ, — Не развести ужь ихъ вовѣки...
Л. Пальминъ.
ПЕРЕДЪ ПРАЗДНИКОМЪ.
(провинціальная картинка).
Утро. По шоссейной дорогѣ, соединяющей губернскій городъ съ окрестными селами и деревнями, тянулся нескончаемый рядъ подводъ и шли толпы народа, нагруженнаго плетушками съ домашней птицей, горшками съ масломъ и сметаной, лукошками съ яйцами; между тѣмъ изъ города возвращались покупатели, успѣвшіе запастись кто самоваромъ, кто окорокомъ ветчины, кто новымъ картузомъ и гармоніей съ мѣдной, блестящей сѣткой. По случаю предстоящаго праздника всѣ находились въ самомъ праздничномъ настроеніи. Повсюду шелъ несмолкаемый говоръ.
— Митревна! спрашиваетъ одна мѣщанка другую, — есть, что ль, на базарѣ яица?
— Видимо-невидимо, родная моя! И откуда только натащили... страсть Господня... — А какъ цѣной-то?
— Признаться, не спрашивала... Я за четверговой солью къ дьякону ходила; отъ поясницы, говорятъ, помогаетъ... Вотъ къ уткамъ совсѣмъ приступу нѣтъ: съ меня шесть гривенъ заломили за одну штуку...
— Тетка! масло, что ль, продаешь? останавливаетъ бабу пожилой чиновникъ съ костылемъ въ рукѣ.
— Творогъ, милый человѣкъ... Была еще холстина, да продала какому-то, не хуже васъ, барину. — А что стоитъ этотъ горшокъ? — Просила гривенникъ...
— Охо-хо! Да ты съ ума, что ль, сошла передъ праздникомъ?
— Рыбки, рыбки, сударь, не желаете ли! выкрикиваетъ оборванный мѣщанинъ. — Самая свѣжая, что ни на есть лучшая... только сейчасъ поймана... Останетесь довольны... — А сколько тебѣ давать вотъ за этихъ щукъ?
— Да ужь вы, господинъ честной, возьмите всю рыбу; потому, сами знаете, этотъ товаръ кволый... какъ разъ тронется... Изволите видѣть, какая стоитъ погодка-то? Ростопель! Хоть въ одной рубашкѣ ходи...
На мосту, близъ кремля, бесѣдуютъ двѣ молодыя бабы: — Померъ мальчикъ-то?
— Слава Богу! Господь прибралъ... Насъ-то всѣхъ развязалъ... Мы все на перемѣнкахъ съ матушкой ходили за нимъ. А тутъ, какъ ему помереть, гляжу: матушка качаетъ люльку, а сама дремлетъ... Думаю себѣ, вѣдь это не къ проку... Пошла коровъ доить, а самой вотъ какъ скучно... И никогда этого со мной не было... Прихожу опять въ избу, смотрю, а мальчикъ-то дыхнетъ и нѣтъ... Я толкаю матушку и говорю: проснись, хоть посмотри, какъ отходитъ Захарушка...
— Ну, слава Богу, что померъ...
— Вѣстимо, касатка... Насъ-то всѣхъ ослобонилъ... — Прощай... На праздникъ заходи... — Ваши гости!
По мѣрѣ приближенія къ базарной площади шумъ и толкотня усиливаются, картины становятся разнообразнѣе; встрѣчаются коробейники, торговки съ старыми женскими нарядами; въ толпѣ простого народа попадаются
и привилегированныя особы — дворяне, купцы, духовные, которые при встрѣчѣ съ своими знакомыми ведутъ такіе разговоры:
— Ну, что, запаслись къ празднику окорочкомъ.
— Вчера жена купила, да боюсь разговляться-то: вѣдь я два мѣсяца пролежалъ въ постели... и теперь не совсѣмъ еще поправился... Докторъ совѣтовалъ дѣлать моціонъ и избѣгать скуки... вотъ я и рѣшился пройти на базаръ...
— Конечно, здѣсь не малое развлеченіе...
— Посторонитесь! поберегитесь, господа! эй, кавалеръ! молодка! Землякъ! чего разинулъ курятникъ-то? кричалъ на весь базаръ проѣзжавшій въ телѣгѣ сельскій клирикъ, предостерегая прохожихъ отъ неминуемой опасности, которой подвергались ихъ спины и бока, благодаря близкому сосѣдству съ его ретивымъ конемъ, вооруженнымъ чудовищной длины оглоблями.
— Силантію Трифонычу почтеніе! Съ наступающимъ праздникомъ...
— И васъ также... А ты, сладкая порода, не толкайся! — А ты куда лѣзешь, эѳіопская образина?
— Кумъ, Листратъ! во все горло кричитъ пьяный мужикъ, — что, я сколько-нибудь хозяинъ своему дому, аль нѣтъ?
Шумъ и говоръ народа покрываетъ благовѣстъ соборнаго колокола.
Н. В. Успенскій.
КНИГА.
Книга предо мною, —
Славный переплетъ, — Дай, — ее раскрою, —
Что въ ней глазъ прочтетъ? Въ книгѣ небылица
Облеклась въ романъ, Съ сахаромъ водица, Фразы и туманъ...
— Зналъ я господина, — Станъ его, лицо — Что твоя картина, А душа — дрянцо;
И, какъ въ этой книгѣ, Заключались въ немъ Мелкія интриги
Съ сладенькимъ враньемъ.
Дядя Пахомъ.
СВОЯ КОМПАНІЯ.
(сценка).
У Анфисы Григорьевны, бывшей экономки князей Подхвостиловыхъ, былъ «вечерній именинный чай». Общество собралось все свое — «люди» и «человѣки» изъ разныхъ аристократическихъ домовъ. Исключеніе составлялъ кумъ Анфисы Григорьевны, чиновникъ въ вицмундирѣ, на бортѣ котораго болтался Станиславчикъ 3 степени, выпущенный чуть не до брюкъ, чтобы не смѣшиваться съ «этимъ хамскимъ народомъ».
Гости чинно пили чай. Старикъ дворецкій князя Худоносова, во фракѣ и бѣломъ галстукѣ, солидно возсѣдалъ на диванѣ, рядомъ съ хозяйкою, поглаживая выхоленною пухлою рукою сѣдыя бакенбарды котлетками и видимо сознавая свое первенство уже однимъ тѣмъ, что напоминалъ собою раздобрѣвшаго на мѣстѣ губернатора. Двѣ дамы: косая — горничная баронессы Функель, и съ грив
— Нельзя, маменька... Эстетика мнѣ нужна. Эстетика и все прочее. Григорій Семенычъ! Говори, что мнѣ нужно... Ты лучше скажешь. Твоя дикція первый сортъ.
Косматый человѣкъ выступилъ два шага впередъ и сказалъ:
— Во-первыхъ, ему нужно облагородить душу, во-вторыхъ, онъ долженъ развить мозгъ, въ-третьихъ, онъ долженъ выйти изъ того слоя невѣжества, въ которомъ онъ прозябаетъ, а это достигается только театромъ.
— Вотъ что мнѣ нужно, поддакнулъ сынъ. — Больше мнѣ ничего не нужно, Григорій Семенычъ? спросилъ онъ.
— Ничего. Въ тебя и этого-то не вмѣстится.
Купчиха и старуха молчали. Молчалъ и сынъ, молчалъ и косматый человѣкъ. Всѣ глядѣли другъ на друга. Первая прервала молчаніе старуха.
— А не возьмете ли вы, господинъ актеръ, вмѣсто всего онаго бутылочку рому ямайскаго? Дарья Вавиловна отличную бы вамъ бутылочку сподобила.
— Да, да... Ромъ первый сортъ... Три рубля бутылка, поддакнула купчиха. — А то что за радость молодого человѣка соблазнять!
— Маменька! Вы совсѣмъ ошибаетесь въ нашихъ собственныхъ понятіяхъ и даже совсѣмъ не на ту сторону гнете, произнесъ сынъ, улыбнулся и отвернулся. — Странно... Неужто онъ эстетику за бутылку рому продастъ!
— Я нищъ, но я убѣжденій своихъ не продаю! рявкнулъ косматый человѣкъ.
— Объ предупрежденіяхъ тутъ и разговора нѣтъ, а просто возьмите вы эту бутылку рому и выпейте, а Михаила Гурьича оставьте въ покоѣ, продолжала старуха.
— Гдѣ дѣло идетъ объ образованіи духа — тамъ я неподкупенъ.
— Да тутъ васъ никто и не подкупаетъ, а просто вамъ предлагаютъ угощеніе.
— Комическая старуха! Достаточно... Прекратите ваши реплики! крикнулъ сынъ. — Маменька! Насчетъ салотопеннаго завода я рѣшилъ, обратился онъ къ матери.
— Ты-то рѣшилъ, да я-то не рѣшила. Григорій Семенычъ! У меня есть шапка бобровая послѣ покойника мужа. Эта шапка какъ разъ шла бы вамъ къ лицу.
— Ха-ха-ха! разразился хохотомъ косматый человѣкъ. — И эта женщина хочетъ купить меня за бобровую шапку! О, невѣжество!
— Салотопенный заводъ я не дамъ перестраивать. А вы ужь лучше вотъ что... Вы шапку-то возьмите, да и бутылку рому къ ней въ придачу.
— Миша! Слышишь? воскликнулъ косматый человѣкъ. — О, неразумная женщина! Да если я захочу, то твой сынъ мнѣ пять бобровыхъ шапокъ купитъ и десять бутылокъ рому выставитъ.
— Пренебреги всѣмъ этимъ, Григорій Семенычъ. Заводъ будетъ нашъ и безсмертныя творенія... Какъ творенія-то?..
— Шекспира и Шиллера,
— И безсмертныя творенія Шекспира и Шиллера будутъ оглашать храмъ театра.
— Завтра, други любезные, я съ вами объ этомъ поговорю, завтра. Вотъ призову братца Онисима и деверя своего, а его дядю, Климентія — они вамъ все и докажутъ.
— Нѣтъ такого доказательства, коли по духовному завѣщанію заводъ мой.
— Твой, да мать-то твоя надъ тобой волю имѣетъ. — Маменька, я могу умереть отъ вашихъ разговоровъ какъ муха отъ тоски, сказалъ сынъ. — Прощайте... Мои мечты вамъ уже обозначены на словахъ. Эстетика или безвременная могила во цвѣтѣ лѣтъ отъ меланхоліи чувствъ. А затѣмъ, до пріятнаго свиданія... Григорій Семенычъ, идемъ!
Сынъ всталъ, покачнулся нѣсколько на ногахъ и вышелъ. Онъ былъ значительно пьянъ. За нимъ тоже нетвердыми шагами послѣдовалъ косматый человѣкъ.
— Прислать шапку-то съ бутылкой рому? кричала имъ вслѣдъ купчиха. Отвѣта не было.
— Григорій Семенычъ! Возьми за свою фистетикуто енотовую шубу и на этомъ помирись! Отличная шуба послѣ покойника осталась! продолжала она, но шаги уже умолкли.
— Погубитъ вьюношу-то нашего этотъ бѣсъ-искуситель съ своей фистетикой, совсѣмъ погубитъ, качала головой старуха. — И что это, матушка, за фистетика такая? Струментъ какой самоигральный для музыки, что ли?
— Молчи... Почемъ же я-то знаю! Купчиха слезливо моргала глазами.
Н. Лейкинъ.
богатая Лиза влюблена въ него. О своемъ чувствѣ молодые люди, натурально, объясняются ногами, по балетному, очень поэтично. Бѣдный Колэнъ, дѣлая трогательную трель ногами, проситъ руки богатой Лизы. Эта согласна и спрашиваетъ только: «А будешь ты меня носить на рукахъ? » — Буду! — Лиза прыгъ ему на руки. Публика: «бисъ». Это очень занимательно. Однако мамаша Лизы считаетъ Колэна прохвостомъ, извините за выраженіе, и не пускаетъ въ домъ. Лиза, танцуя, хочетъ утащить у мамаши ключъ, чтобы впустить Колэна, но не вытанцовывается. Тогда хитрый Колэнъ проникаетъ къ богатой Лизѣ въ пучкахъ соломы. Сначала Лиза обижена и говоритъ: «я не какая-нибудь», но потомъ, протанцовавъ съ Колэномъ польку, успокоивается. Сидя на соломѣ, они дѣлаютъ другъ другу глазки и разговариваютъ... должно быть, не о погодѣ. Испугавшись возвращенія мамаши, Лива прячетъ Колэна въ чуланъ. Мамаша, возвратясь, запираетъ туда же и Лизу, а сама хлопочетъ о свадьбѣ Лизы съ богатымъ дурачкомъ Никэвомъ. Когда все готово для подписанія контракта и нотаріусъ принесъ книги и шестидесятикопѣечныя гербовыя марки, выпускаютъ Лизу, но она выходитъ вдругъ самъ другъ. Дурачекъ сообразилъ. Но такъ какъ съ нотаріусомъ шутить нельзя, мамаша, по необходимости, выдаетъ Лизу за Колэна, который теперь откроетъ свой собственный трактирчикъ. А мораль?
Мораль та, что бѣдные молодые люди, умѣющіе хорошо танцовать, могутъ надѣяться жениться на богатой. Поэтому слѣдуетъ въ учебныхъ заведеніяхъ, вмѣсто древнихъ языковъ, обучать бальнымъ танцамъ.
А идея?
Идея — та, что когда сливки закипятъ, не надо ихъ покрывать крышкой: все равно убѣгутъ...
Въ Эрмитажѣ выставка новыхъ картинъ маститаго художника Айвазовскаго.
Спеціальность Айвазовскаго — море, во всѣхъ его видахъ и оттѣнкахъ — и тогда, когда «ничего въ волнахъ не видно», и когда круглолицая кокетка луна въ его зеркальную поверхность глядится, море синее, черное, зеленое, разноцвѣтное море всѣхъ странъ, временъ и народовъ, начиная всемірнымъ потопомъ и кончая Финскимъ заливомъ.
Айвазовскій пятьдесятъ лѣтъ пишетъ море и исписалъ столько полотна, что оно не уложится по полотну Николаевской желѣзной дороги отъ Петербурга до Москвы. И онъ мастеръ. Отъ его «бурь» точно пѣной въ лицо брыжжетъ, горячіе пейзажи южнаго полдня на морѣ навѣваютъ истому и жажду холодненькаго, лунныя ночи заставляютъ поневолѣ писать стихи и искать «идеала» въ лицѣ знакомыхъ дѣвицъ.
Ему предполагается юбилей. Слово «юбилей» стало теперь почти неприличнымъ словомъ. Чтобы обидѣть, скоро будутъ говорить за винтомъ: «Эхъ, вы! юбиляръ! » Но этотъ юбилей, пятидесятилѣтній, будетъ почтенный и по заслугамъ.
Не всѣмъ же художникамъ писать «великую сушь», надо кому-нибудь изображать и море. Для истиннаго таланта нѣтъ «водянистыхъ» сюжетовъ.
И. Грэкъ.
ЗА САМОВАРОМЪ. Кипитъ веселый самоваръ,
Игривой струйной вьется паръ
И стынетъ; въ воздухѣ холодномъ Безслѣдно исчезаетъ онъ.
Такъ юныхъ грезъ мятежный сонъ Въ порывѣ пылкомъ и свободномъ
Вмигъ исчезаетъ безъ слѣда,
Какъ даръ въ житейской нашей стужѣ. Но съ нашимъ сердцемъ дѣло хуже: Вѣдь самоваръ не навсегда
Угаснетъ, — мы велимъ кухаркѣ Его затѣмъ поставить вновь, А грезы, хоть онѣ и жарки, Хоть горяча была любовь,
Но разъ угаснутъ въ человѣкѣ, — Не развести ужь ихъ вовѣки...
Л. Пальминъ.
ПЕРЕДЪ ПРАЗДНИКОМЪ.
(провинціальная картинка).
Утро. По шоссейной дорогѣ, соединяющей губернскій городъ съ окрестными селами и деревнями, тянулся нескончаемый рядъ подводъ и шли толпы народа, нагруженнаго плетушками съ домашней птицей, горшками съ масломъ и сметаной, лукошками съ яйцами; между тѣмъ изъ города возвращались покупатели, успѣвшіе запастись кто самоваромъ, кто окорокомъ ветчины, кто новымъ картузомъ и гармоніей съ мѣдной, блестящей сѣткой. По случаю предстоящаго праздника всѣ находились въ самомъ праздничномъ настроеніи. Повсюду шелъ несмолкаемый говоръ.
— Митревна! спрашиваетъ одна мѣщанка другую, — есть, что ль, на базарѣ яица?
— Видимо-невидимо, родная моя! И откуда только натащили... страсть Господня... — А какъ цѣной-то?
— Признаться, не спрашивала... Я за четверговой солью къ дьякону ходила; отъ поясницы, говорятъ, помогаетъ... Вотъ къ уткамъ совсѣмъ приступу нѣтъ: съ меня шесть гривенъ заломили за одну штуку...
— Тетка! масло, что ль, продаешь? останавливаетъ бабу пожилой чиновникъ съ костылемъ въ рукѣ.
— Творогъ, милый человѣкъ... Была еще холстина, да продала какому-то, не хуже васъ, барину. — А что стоитъ этотъ горшокъ? — Просила гривенникъ...
— Охо-хо! Да ты съ ума, что ль, сошла передъ праздникомъ?
— Рыбки, рыбки, сударь, не желаете ли! выкрикиваетъ оборванный мѣщанинъ. — Самая свѣжая, что ни на есть лучшая... только сейчасъ поймана... Останетесь довольны... — А сколько тебѣ давать вотъ за этихъ щукъ?
— Да ужь вы, господинъ честной, возьмите всю рыбу; потому, сами знаете, этотъ товаръ кволый... какъ разъ тронется... Изволите видѣть, какая стоитъ погодка-то? Ростопель! Хоть въ одной рубашкѣ ходи...
На мосту, близъ кремля, бесѣдуютъ двѣ молодыя бабы: — Померъ мальчикъ-то?
— Слава Богу! Господь прибралъ... Насъ-то всѣхъ развязалъ... Мы все на перемѣнкахъ съ матушкой ходили за нимъ. А тутъ, какъ ему помереть, гляжу: матушка качаетъ люльку, а сама дремлетъ... Думаю себѣ, вѣдь это не къ проку... Пошла коровъ доить, а самой вотъ какъ скучно... И никогда этого со мной не было... Прихожу опять въ избу, смотрю, а мальчикъ-то дыхнетъ и нѣтъ... Я толкаю матушку и говорю: проснись, хоть посмотри, какъ отходитъ Захарушка...
— Ну, слава Богу, что померъ...
— Вѣстимо, касатка... Насъ-то всѣхъ ослобонилъ... — Прощай... На праздникъ заходи... — Ваши гости!
По мѣрѣ приближенія къ базарной площади шумъ и толкотня усиливаются, картины становятся разнообразнѣе; встрѣчаются коробейники, торговки съ старыми женскими нарядами; въ толпѣ простого народа попадаются
и привилегированныя особы — дворяне, купцы, духовные, которые при встрѣчѣ съ своими знакомыми ведутъ такіе разговоры:
— Ну, что, запаслись къ празднику окорочкомъ.
— Вчера жена купила, да боюсь разговляться-то: вѣдь я два мѣсяца пролежалъ въ постели... и теперь не совсѣмъ еще поправился... Докторъ совѣтовалъ дѣлать моціонъ и избѣгать скуки... вотъ я и рѣшился пройти на базаръ...
— Конечно, здѣсь не малое развлеченіе...
— Посторонитесь! поберегитесь, господа! эй, кавалеръ! молодка! Землякъ! чего разинулъ курятникъ-то? кричалъ на весь базаръ проѣзжавшій въ телѣгѣ сельскій клирикъ, предостерегая прохожихъ отъ неминуемой опасности, которой подвергались ихъ спины и бока, благодаря близкому сосѣдству съ его ретивымъ конемъ, вооруженнымъ чудовищной длины оглоблями.
— Силантію Трифонычу почтеніе! Съ наступающимъ праздникомъ...
— И васъ также... А ты, сладкая порода, не толкайся! — А ты куда лѣзешь, эѳіопская образина?
— Кумъ, Листратъ! во все горло кричитъ пьяный мужикъ, — что, я сколько-нибудь хозяинъ своему дому, аль нѣтъ?
Шумъ и говоръ народа покрываетъ благовѣстъ соборнаго колокола.
Н. В. Успенскій.
КНИГА.
Книга предо мною, —
Славный переплетъ, — Дай, — ее раскрою, —
Что въ ней глазъ прочтетъ? Въ книгѣ небылица
Облеклась въ романъ, Съ сахаромъ водица, Фразы и туманъ...
— Зналъ я господина, — Станъ его, лицо — Что твоя картина, А душа — дрянцо;
И, какъ въ этой книгѣ, Заключались въ немъ Мелкія интриги
Съ сладенькимъ враньемъ.
Дядя Пахомъ.
СВОЯ КОМПАНІЯ.
(сценка).
У Анфисы Григорьевны, бывшей экономки князей Подхвостиловыхъ, былъ «вечерній именинный чай». Общество собралось все свое — «люди» и «человѣки» изъ разныхъ аристократическихъ домовъ. Исключеніе составлялъ кумъ Анфисы Григорьевны, чиновникъ въ вицмундирѣ, на бортѣ котораго болтался Станиславчикъ 3 степени, выпущенный чуть не до брюкъ, чтобы не смѣшиваться съ «этимъ хамскимъ народомъ».
Гости чинно пили чай. Старикъ дворецкій князя Худоносова, во фракѣ и бѣломъ галстукѣ, солидно возсѣдалъ на диванѣ, рядомъ съ хозяйкою, поглаживая выхоленною пухлою рукою сѣдыя бакенбарды котлетками и видимо сознавая свое первенство уже однимъ тѣмъ, что напоминалъ собою раздобрѣвшаго на мѣстѣ губернатора. Двѣ дамы: косая — горничная баронессы Функель, и съ грив