камъ. Не освѣщенная, еще знакомая лѣстница показалась непривѣтливой и холодной. Странно было остановиться, не проходя, по привычкѣ, выше, въ бельэтажѣ, у двери съ мѣдной доской, на которой крупными латинскими буквами была изображена фамилія Ранкъ.
Дворникъ давно уже ушелъ, а они все еще бродили по комнатамъ и обмѣнивались впечатлѣніями. Въ общемъ, было сумрачно, но довольно уютно.
Когда изъ длинной столовой, слабо освѣщенной однимъ окномъ съ короткой стѣны, они перешли въ кабинетъ съ широкой, почти квадратной оттоманкой, мягкимъ ковромъ и плотными гардинами на окнахъ, Софья Людвиговна повела худенькими плечами и сказала:
— Знаешь, Максъ, мнѣ будетъ здѣсь страшно.
Приклонскій разсмѣялся:
— Вѣдь здѣсь полумракъ... Зажжемъ свѣтъ, опустимъ шторы и ты перестанешь нервничать.
Онъ поцѣловалъ жену, обнявъ за талію, и прибавилъ:
— Ты устала съ дороги. Василій принесетъ углей, поставитъ самоваръ... Ты согрѣешься и повеселѣешь.
Софья Людвиговна устало и нетерпѣливо сморщилась и повторила:
— Я буду бояться.
Приклонскій подошелъ къ окну и сталъ отвязывать шнурокъ. Тяжелыя сборки шторы медленно упали внизъ, глухо стукнувъ подвѣшенными гирьками.
Когда Максимъ Петровичъ перешелъ къ другому окну и сталъ снова разматывать шнурокъ, Софья Людвиговна, молча слѣдившая за движеніями его сильныхъ, узловатыхъ рукъ, точно спохватившись, сказала:
— Зажги раньше свѣтъ. Если ты не зажжешь люстры и спустишь шторы, я задохнусь.
— Женщина, дышащая свѣтомъ!—
разсмѣялся Приклонскій, но люстру все-таки поспѣшилъ зажечь.
Теперь можно было осмотрѣться подробнѣе.
Комната была мрачна, но уютна.
Звуки глухо замирали въ бархатѣ мягкой мебели. Шаговъ не было слышно. По стѣнамъ темными пятнами привлекали взглядъ почернѣвшія отъ времени гравюры. Письменный столъ стоялъ посрединѣ, рѣзной, и, повидимому, старинный.
— Точно саркофагъ!—подумалъ Приклонскій.—Но вслухъ не сказалъ, чтобы не разстраивать жену.
Онъ помогъ Софьѣ Людвиговнѣ подняться съ низкаго пуфа и провелъ ее, взявъ за руку, въ столовую.
Здѣсь было нѣсколько свѣтлѣе. Готическіе, высокіе стулья были ровно разставлены вокругъ и кое-гдѣ у стѣнъ. Противъ двери стояло піанино, точно подпирая большое зеркало-трюмо въ черной рамѣ, приткнувшееся въ углу. И только самоваръ, брызгавшій во всѣ стороны кипяткомъ и криво отражавшій комнату, веселилъ и радовалъ взглядъ.
— Соня, что это?
Приклонскій показалъ на піанино.
Софья Людвиговна подошла ближе и сказала:
— Каска! Откуда она здѣсь?
Максимъ Петровичъ повертѣлъ въ рукахъ легкую, кожаную каску, потрогалъ мѣдное остріе и мѣдную же чешую на ремешкѣ и прочелъ вслухъ надпись:
— Mit Gott fur Koenig und Vaterland. Потомъ онъ спросилъ:
— Кто этотъ Ранкъ? И... вѣдь онъ уѣхалъ еще до начала войны?
— А почему это важно?—удивилась Софья Людвиговна.
Максимъ Петровичъ не любилъ говорить о войнѣ. Война мѣшала его работѣ, мѣшала сосредоточиться, думать. Ему нужно было спокойствіе, и онъ боялся, какъ огня, войны, газетъ, всей этой шумной и буйной, ненужной и непонятной ему жизни.
Но вопросъ, оставшійся безъ отвѣта, такъ и отпалъ самъ собой. Приклонскій задумался о чемъ-то другомъ, а Софья Людвиговна стала заваривать чай.
Послѣ чая ей захотѣлось поскорѣе заснуть. Но въ спальнѣ лечь она не захотѣла. Очень ужъ непривѣтливо смотрѣла широкая, металлическая кровать съ большими блестящими шарами на углахъ. Софьѣ Людвиговнѣ показалось здѣсь холодно и непривѣтливо, а у Приклонскаго мелькнула мысль, что Ранкъ, должно быть, велъ не очень сдержанный образъ жизни. Въ небольшой комнатѣ явственно сохранился раздражающій запахъ пудры, острыхъ духовъ и женскаго тѣла.
Рѣшили лечь спать въ кабинетѣ. Максимъ Петровичъ раскрылъ дорожный мѣшокъ и вынулъ одѣяло и простыни. Софья Людвиговна устроила себѣ постель на оттоманкѣ, а онъ пристроился на короткомъ диванѣ. Двери заперли на ключъ. Потомъ Максимъ Петровичъ повернулъ выключатель и еле добрался до дивана. Въ комнатѣ стало темно, какъ въ склепѣ. Изъ-за плотныхъ шторъ и гардинъ нельзя было разсмотрѣть даже смутнаго контура оконъ на фонѣ вечерняго неба.
Когда Приклонскій, наконецъ, нащупалъ диванъ, легъ и прислушался, до него донеслось только ровное, частое дыханіе заснувшей жены, да мелодичный звонъ неудачно подвернувшейся, упругой пружины. Потомъ откуда-то издалека, чуть слышно, донесся какойто тягучій, мелодичный аккордъ. Гдѣто, за стѣной, кто-то игралъ на рояли.
Усталость напомнила о себѣ, и Приклонскій заснулъ быстро и крѣпко.
Онъ проснулся, когда еще было совершенно темно, и почувствовалъ, что дрожитъ и обливается потомъ, сначала было непонятно, почему. Потомъ онъ понялъ: ему показалось, что въ комнатѣ есть кто-то третій.
Максимъ Петровичъ пролежалъ минуты три неподвижно. Онъ вслушивался въ темноту, но ничего не слышалъ. Потомъ собралъ разбѣжавшіяся мысли, напряженно сжалъ руки и тихо-тихо окликнулъ жену. Онъ молчала и дыханія ея теперь уже не было слышно.
Приклонскій протянулъ руку, нащупалъ письменный столъ и тотчасъ же оріентировался въ темнотѣ. Онъ спустилъ на полъ ноги, затекшія въ неудобной позѣ на короткомъ диванѣ, привсталъ, нащупалъ сосѣднее кресло и медленно, безшумно добрался до оттоманки. Здѣсь онъ протянулъ руку, чтобы разбудить жену, и вздрогнулъ: Софья Людвиговна
не спала, а сидѣла на оттоманкѣ, согнувъ спину и судорожно держась рукой за подушку. Она не вскрикнула отъ неожиданности и даже не пошевелилась. Потомъ по ея шопоту Максимъ Петровичъ понялъ, что его Соня чувствовала каждое его движеніе и знала, что онъ пробирается къ дивану, такъ же точно, какъ будто видѣла въ темнотѣ.
— Соня, что съ тобой?—тихо спросилъ Приклонскій и удивился: почему у него такой хриплый голосъ.
Софья Людвиговна немного помолчала и отвѣтила:
— Мнѣ страшно.
— Отчего?—снова спросилъ, чтобы что-нибудь сказать, Максимъ Петровичъ.
— Оттого, что пока мы спали, здѣсь кто-то сидѣлъ на моей постели.
— Что за чушь!—съ сердцемъ и уже громко отвѣтилъ Приклонскій.
Тогда Софья Людвиговна взялъ его руку и прижала къ одѣялу. Въ этомъ мѣстѣ на одѣялѣ образовалось углубленіе, и оно было теплое, точно нагрѣтое сверху.
Не отвѣчая, Приклонскій грубо вырвалъ свою руку изъ руки жены и, натыкаясь въ темнотѣ на мебель, бросился къ двери. Онъ пошарилъ рукой по стѣнѣ, нашелъ выключатель, щелкнулъ имъ, и комната освѣтилась ровнымъ, разсѣяннымъ свѣтомъ. Приклонскій увидѣлъ свою жену, сидѣвшую на оттоманкѣ въ скорченной позѣ, съ уставленными впередъ, неподвижными, расширенными, полубезумными глазами. Увидѣлъ свой растерзанный ночной туалетъ, руку, все еще державшуюся за выключатель, точно за единственную точку опоры, занавѣшенныя окна, пустую, безжизненномягкую, мрачную комнату, и ему невольно стало стыдно.
— Нервы расшалились!—сказалъ онъ женѣ, точно извиняясь.
Потомъ спохватился, бросился къ Софьѣ Людвиговнѣ, обнялъ ее за талію, сталъ гладить по кудрявымъ волосамъ, цѣловать ея испуганныя глаза и ободрять ласковыми словами.
Софья Людвиговна, слушая, приходила въ себя. Потомъ она ухватилась за плечи мужа и стала умолять его не отходить отъ нея и не тушить свѣта.
Максимъ Петровичъ не разспрашивалъ ее и покорился. Онъ уложилъ жену, присѣлъ и закурилъ сигару.
Софья Людвиговна заснула не скоро. Приклонскій сидѣлъ и думалъ, пуская дымъ струйкой и слѣдя, какъ онъ расплывается по комнатѣ ровными, густыми волнами.
Сигара была уже почти докурена, когда онъ прилегъ и задремалъ, не погасивъ огня. Софья Людвиговна лежала съ закрытыми глазами, должно быть, также дремала.
Сквозь дремоту до него доносился тягучій, мелодичный мотивъ. Тихо, но надоѣдливо, кто-то наигрывалъ на рояли сентиментальную, наивную пѣсенку. Мелодія докучливо щекотала слухъ, отрывала отъ сна и не могла оторвать,—только настораживала вниманіе, вызывая безуспѣшную борьбу съ дремотой. И такъ тянулось долго, могло бы тянуться еще дольше, если бы не рыданіе, глухое, сдержанное, и все же отчетливое рыданіе сплелось съ мотивомъ и вырвало изъ по