луяви въ явь. Максимъ Петровичъ вскочилъ и присѣлъ на диванъ, съ протянутой впередъ, точно для самозащиты, рукой.
Въ комнатѣ было свѣтло и пусто. На оттоманкѣ, полуприкрытой скомканной простыней, сидѣла Софья Людвиговна, обхвативъ руками колѣни и спрятавъ лицо. Волосы у нея были распущены и разметались по поднятымъ кверху худенькимъ плечамъ. Она беззвучно вздрагивала и передергивалась мелкой дрожью. Только изрѣдка, задыхаясь, она слегка поднимала лицо, и тогда Максимъ Петровичъ видѣлъ знакомые ему, милые, глубокіе глаза, теперь расширенные, страдающіе, и слышалъ рыданіе, похожее на стонъ или жалобу.
Пораженный, онъ не сразу сообразилъ, что надо дѣлать. Потомъ всталъ, подошелъ къ женѣ, снова началъ гладить ея лицо, цѣловать шею, успокаивать и просить,
самъ не зная, о чемъ. А она сидѣла все такая же, полная страданія и рыдающая, и только почти беззвучно повторяла:
— Это онъ, онъ...
— Кто онъ?—разслышавъ наконецъ, спросилъ Приклонскій.
— Не знаю!—такъ же беззвучно прошептала Софья Людвиговна.—Не знаю.
Максимъ Петровичъ почувствовалъ, что ему становится не по себѣ. Голова слегка кружилась, и комната, полная ароматнымъ туманомъ табачнаго дыма, принимала мгновеніями фантастическія очертанія.
Онъ сдѣлалъ усиліе надъ собой, прижалъ къ себѣ рыдающую, трепещущую жену, и спросилъ настойчиво и властно:
— Скажи... Ты должна сказать: кто онъ?
Она сквозь слезы отвѣтила: — Не знаю... Онъ—тамъ.
Маленькая худенькая рука протянулась по направленію къ запертой двери.
— Въ столовой? — вздрогнулъ Приклонскій.—Ты почемъ знаешь?
Теперь онъ прислушивался снова, и вдругъ понялъ, кто-то наигрывалъ на піанино въ столовой.
— Не можетъ быть!—крикнулъ придавленнымъ, театрально-громкимъ шопотомъ Максимъ Петровичъ, точно убѣждалъ и одергивалъ самаго себя.
Потомъ сжалъ руку жены, такъ, что та вздрогнула, и насторожился. Маленькая, зажатая его сильными руками, худенькая ручка лежала неподвижно и послушно, не дѣлая даже попытки вырваться.
Теперь у Приклонскаго взглядъ былъ расширенный и неподвижный, какъ и у его жены. Онъ владѣлъ собой, старался не распускать нервовъ, но холодныя мурашки явственно бѣгали по спинѣ и подъ мышками на рубашкѣ выступили пятна пота.
Софья Людвиговна зашептала, какъ въ бреду:
— Знаешь, мнѣ жаль его. Такъ жаль, что не могу выразить... Ты понимаешь? Слушай же! Слушай...
Мотивъ былъ все такой же сентиментально-наивный. То слегка заунывныя, то болѣе смѣлыя нотки, точно выбѣгали одна за другой, сливаясь то въ гармоничные аккорды, то въ наивно-мелодичный напѣвъ. Точно кто-то больной и сильный
по-дѣтски безпомощно жаловался на свою грустную судьбу—безъ отчаянія, безъ гнѣва, съ тихой покорностью на неизбывное, щемящее горе. Максиму Петровичу даже показалось, что онъ слышалъ уже гдѣ-то этотъ напѣвъ. Ему было страшно, тяжело, но сочувствія къ тому, кто такъ жаловался, онъ у себя въ душѣ не нашелъ. А Софья Людвиговна плакала, точно вспоминала чтото знакомое съ дѣтства, и то затихала, то снова начинала судорожно подергиваться въ конвульсивныхъ рыданіяхъ.
Приклонскій всталъ и оглянулся, отыскивая взглядомъ что-либо, что могло бы служить оружіемъ. Но ничего не было. Взглянувъ, точно загипнотизированный, на валикъ оттоманки, онъ протянулъ было руку, чтобы взять его, и тотчасъ отдернулъ.
Потомъ, какъ автоматъ, зашагалъ къ двери.
Софья Людвиговна непрерывно рыдала:
— Не надо! Не надо!
Затѣмъ вскочила и, не переставая плакать, крадучись, поплелась за мужемъ.
У Максима Петровича дрожали руки и онъ не сразу открылъ дверь. Теперь онъ явственно слышалъ, что звуки мелодіи неслись изъ столовой. Только игралъ кто-то тихо-тихо, какъ трудно играть даже подъ сурдинку.
Приклонскому теперь было уже даже не страшно. Сердце у него билось, какъ обезумѣвшее, руки не слушались. Но гдѣ-то въ глубинѣ души вставало что-топохожее на злобу, заставлявшее хвататься за ключъ и торопить непослушныя, несгибающіяся, дрожащія руки.
Звучно щелкнулъ замокъ.
Нажавъ рукоятку, Максимъ Петровичъ распахнулъ обѣ половинки двери и замеръ на порогѣ.
Передъ нимъ раскрылась зіющая темнота столовой. Свѣтлый треугольникъ протянулся по полу и выхватилъ уголъ стола. Но тамъ, дальше, все было темно и только придавленная мелодія, то грустная, то торжествующая, вырыва
Изъ альбома Д. Митрохина.
Въ комнатѣ было свѣтло и пусто. На оттоманкѣ, полуприкрытой скомканной простыней, сидѣла Софья Людвиговна, обхвативъ руками колѣни и спрятавъ лицо. Волосы у нея были распущены и разметались по поднятымъ кверху худенькимъ плечамъ. Она беззвучно вздрагивала и передергивалась мелкой дрожью. Только изрѣдка, задыхаясь, она слегка поднимала лицо, и тогда Максимъ Петровичъ видѣлъ знакомые ему, милые, глубокіе глаза, теперь расширенные, страдающіе, и слышалъ рыданіе, похожее на стонъ или жалобу.
Пораженный, онъ не сразу сообразилъ, что надо дѣлать. Потомъ всталъ, подошелъ къ женѣ, снова началъ гладить ея лицо, цѣловать шею, успокаивать и просить,
самъ не зная, о чемъ. А она сидѣла все такая же, полная страданія и рыдающая, и только почти беззвучно повторяла:
— Это онъ, онъ...
— Кто онъ?—разслышавъ наконецъ, спросилъ Приклонскій.
— Не знаю!—такъ же беззвучно прошептала Софья Людвиговна.—Не знаю.
Максимъ Петровичъ почувствовалъ, что ему становится не по себѣ. Голова слегка кружилась, и комната, полная ароматнымъ туманомъ табачнаго дыма, принимала мгновеніями фантастическія очертанія.
Онъ сдѣлалъ усиліе надъ собой, прижалъ къ себѣ рыдающую, трепещущую жену, и спросилъ настойчиво и властно:
— Скажи... Ты должна сказать: кто онъ?
Она сквозь слезы отвѣтила: — Не знаю... Онъ—тамъ.
Маленькая худенькая рука протянулась по направленію къ запертой двери.
— Въ столовой? — вздрогнулъ Приклонскій.—Ты почемъ знаешь?
Теперь онъ прислушивался снова, и вдругъ понялъ, кто-то наигрывалъ на піанино въ столовой.
— Не можетъ быть!—крикнулъ придавленнымъ, театрально-громкимъ шопотомъ Максимъ Петровичъ, точно убѣждалъ и одергивалъ самаго себя.
Потомъ сжалъ руку жены, такъ, что та вздрогнула, и насторожился. Маленькая, зажатая его сильными руками, худенькая ручка лежала неподвижно и послушно, не дѣлая даже попытки вырваться.
Теперь у Приклонскаго взглядъ былъ расширенный и неподвижный, какъ и у его жены. Онъ владѣлъ собой, старался не распускать нервовъ, но холодныя мурашки явственно бѣгали по спинѣ и подъ мышками на рубашкѣ выступили пятна пота.
Софья Людвиговна зашептала, какъ въ бреду:
— Знаешь, мнѣ жаль его. Такъ жаль, что не могу выразить... Ты понимаешь? Слушай же! Слушай...
Мотивъ былъ все такой же сентиментально-наивный. То слегка заунывныя, то болѣе смѣлыя нотки, точно выбѣгали одна за другой, сливаясь то въ гармоничные аккорды, то въ наивно-мелодичный напѣвъ. Точно кто-то больной и сильный
по-дѣтски безпомощно жаловался на свою грустную судьбу—безъ отчаянія, безъ гнѣва, съ тихой покорностью на неизбывное, щемящее горе. Максиму Петровичу даже показалось, что онъ слышалъ уже гдѣ-то этотъ напѣвъ. Ему было страшно, тяжело, но сочувствія къ тому, кто такъ жаловался, онъ у себя въ душѣ не нашелъ. А Софья Людвиговна плакала, точно вспоминала чтото знакомое съ дѣтства, и то затихала, то снова начинала судорожно подергиваться въ конвульсивныхъ рыданіяхъ.
Приклонскій всталъ и оглянулся, отыскивая взглядомъ что-либо, что могло бы служить оружіемъ. Но ничего не было. Взглянувъ, точно загипнотизированный, на валикъ оттоманки, онъ протянулъ было руку, чтобы взять его, и тотчасъ отдернулъ.
Потомъ, какъ автоматъ, зашагалъ къ двери.
Софья Людвиговна непрерывно рыдала:
— Не надо! Не надо!
Затѣмъ вскочила и, не переставая плакать, крадучись, поплелась за мужемъ.
У Максима Петровича дрожали руки и онъ не сразу открылъ дверь. Теперь онъ явственно слышалъ, что звуки мелодіи неслись изъ столовой. Только игралъ кто-то тихо-тихо, какъ трудно играть даже подъ сурдинку.
Приклонскому теперь было уже даже не страшно. Сердце у него билось, какъ обезумѣвшее, руки не слушались. Но гдѣ-то въ глубинѣ души вставало что-топохожее на злобу, заставлявшее хвататься за ключъ и торопить непослушныя, несгибающіяся, дрожащія руки.
Звучно щелкнулъ замокъ.
Нажавъ рукоятку, Максимъ Петровичъ распахнулъ обѣ половинки двери и замеръ на порогѣ.
Передъ нимъ раскрылась зіющая темнота столовой. Свѣтлый треугольникъ протянулся по полу и выхватилъ уголъ стола. Но тамъ, дальше, все было темно и только придавленная мелодія, то грустная, то торжествующая, вырыва
Изъ альбома Д. Митрохина.