Бунтовщица.
Когда вечеромъ въѣзжаешь въ незнакомый городъ, кажется, что тутъ живутъ люди по иному, волнуетъ предчувствіе новыхъ счастливыхъ возможностей. Можетъ-быть, тутъ, въ этомъ городѣ суждено случиться тому необычайному и еще неизвѣстному, что съ трепетомъ ждутъ даже самыя прозаическія души. Вотъ по широкимъ, ярко освѣщеннымъ электричествомъ панелямъ, надъ которыми нависли бѣлыя гроздья сладкодушистой бѣлой акаціи, ходятъ женщины и наивныя дѣвушки въ бѣломъ и между ними, можетъ-быть, та невѣдомая, по которой тоскуетъ сердце. Кто его знаетъ...
Городъ успѣлъ очаровать Евгенія Ивановича еще когда онъ ѣхалъ съ вокзала въ гостиницу. Взявъ ванну и поужинавъ, онъ, вмѣсто того, чтобы лечь спать, бодрый и беззаботный долго еще стоялъ у открытаго окна своего номера въ пятомъ этажѣ, любуясь темнымъ звѣзднымъ небомъ, вдыхая густой ароматъ акацій и прислушиваясь къ шуму улицъ внизу. Въ головѣ плыли полумысли, мечты о будущемъ и долго не покидало радостное возбужденіе.
А потомъ сразу какъ-то охватила усталость, захотѣлось спать такъ сильно, какъ никогда. Не закрывъ окна, быстро раздѣвшись, Евгеній Ивановичъ свалился въ постель и только потушилъ свѣчу, какъ заснулъ крѣпкимъ здоровымъ сномъ безъ сновидѣній. А утромъ проснулся радостный и бодрый, какъ будто бы и не было двухдневнаго утомительнаго пути изъ Петрограда. Ослѣпительное солнце, запахъ акацій и шумъ улицъ. И весело отъ сознанія, что никто его въ этомъ городѣ не знаетъ. Такъ какъ цѣлое лѣто былъ свободенъ, могъ не думать о завтрашнемъ днѣ и заниматься, чѣмъ хочетъ, то жизнь города казалась беззаботной. Хотѣлось веселыхъ глупостей, неожиданныхъ знакомствъ.
Въ тотъ же день за городомъ отыскалъ прекрасную свѣтлую комнату— вышку, изъ огромныхъ оконъ которой виденъ былъ просторъ голубого моря и слышенъ шумъ прибоя. Въ окна вѣяло прохладой моря, надъ окнами и просторнымъ балкономъ морской вѣтерокъ полоскалъ опущенныя маркизы. Лучшей мастерской нельзя было бы отыскать. И весело пошла въ шей работа.
Все шло, какъ нельзя лучше, за
вязались даже пріятныя знакомства. Имя виднаго художника сдѣлало то, что тутъ же на сосѣдней дачѣ на выгодныхъ условіяхъ предложили писать женскій портретъ.
Въ смѣняющихся одинъ за другимъ дняхъ оттого, что все кругомъ было незнакомо и такъ легко работалось, было что-то праздничное. Да и не вѣрилось, что можетъ быть иначе: вѣдь солнце свѣтитъ такъ же ярко, въ голубомъ морѣ бѣлые барашки волнъ, прохладнымъ утромъ радостно щебечутъ въ паркѣ птицы, бризъ играетъ бахромой маркизы на балконѣ ...
День начинался рано: по сырому еще песку дорожекъ парка шелъ Евгеній Ивановичъ къ морю, гдѣ такъ легко дышалось и работалось. Потомъ завтракъ въ ресторанѣ на берегу, а затѣмъ размаривающее лежаніе голымъ на пляжѣ. Адски жарко, песокъ раскалился, но влажной прохладой моря дышется легко. Ни мыслей, ни желаній. Сладкая истома. Сквозь опущенныя отъ яркаго солнца рѣсницы видно, какъ струится воздухъ и на горизонтѣ бѣлѣютъ рыбачьи паруса. Тѣло отъ солнца темнѣетъ, становится бронзовымъ, крѣпкимъ и гладкимъ. И нѣтъ, кажется, большаго блаженства, какъ лежать на пескѣ, отдаваясь палящимъ и разслабляющимъ ласкамъ солнца, лѣниво слѣдить за полетомъ чаекъ или съ закрытыми глазами дремать. Потомъ купанье, сразу возвращающее жизнерадостную бодрость и упругость мускуламъ. Затѣмъ дача и работа надъ заказаннымъ портретомъ барышни, очень интересной умной и пикантной.
На обширной террасѣ отецъ ея, добродушный толстякъ въ парусиновомъ костюмѣ—Петръ Алексѣевичъ, подлѣ него племянники малыши, картавящіе и вѣчно возящіеся съ догами—Араратомъ и Редереромъ.
— Спеціально такъ и назвалъ, чтобы «р» учились говорить — смѣется Петръ Алексѣевичъ.
Онъ давно овдовѣлъ, бросилъ службу, цѣлый день читаетъ путешествія, пьетъ содовую и лежитъ въ качалкѣ, будучи твердо убѣжденъ, «что сидѣть лучше, чѣмъ ходить, лежать лучше, чѣмъ сидѣть, а лежа спать лучше всего».
За обѣдомъ всегда спрашиваетъ: — А есть въ этомъ домѣ водка?
Часто подливаетъ въ рюмки и, кивая на графинчикъ, говоритъ:
— Чтобъ ему пусто было! На вопросъ:
— Положить вамъ, папа, этого или того?
Онъ и сегодня, какъ и всегда, отвѣчаетъ :
— Того и другого, мой другъ—человѣкъ не свинья: все съѣстъ.
Это скоро наскучило бы. Но барышня такъ хороша и изящна, что скрашиваетъ все, и даже Петръ Алексѣевичъ не кажется скучнымъ и лѣнивымъ толстякомъ, а забавнымъ и умнымъ. Онъ и дѣйствительно уменъ. Умница и дочь, въ которую, чѣмъ больше всматривался Евгеній Ивановичъ, тѣмъ больше она ему нравилась. Писалъ ея портретъ и никакъ не могъ понять, что его очаровало. Каждый день открывалъ новое: дѣвичій холодокъ и задоръ, серьезность, въ большихъ черныхъ глазахъ лукавство, свѣтлую радость и томное желаніе. И не зналъ, кто она— многоопытная барышня? Во всякомъ случаѣ, умница. Это было ясно. Портретъ не удовлетворялъ: не могъ совмѣститъ дѣвичество съ влекущими красными, какъ спѣлыя вишни, губами, задоръ съ темнѣющими глазами. Время шло, портретъ подвигался впередъ туго. А съ знойными палящими днями іюля растаяли бодрость и увлекающая удачливая легкость. Томительно жарко было днемъ, поспѣвали одни за другими плоды, благоухали цвѣты, тяжелой отъ жары
была голова. Незамѣтно какъ-то слу
чилось такъ, что дни перестали проплывать, какъ легкія пушистыя облака въ голубомъ небѣ. Зацвѣла маслина, левкои, геліотропъ, и позналъ Евгеній Ивановичъ томительную сладость лунныхъ ночей, отравленныхъ ароматомъ цвѣтовъ, травъ и волнующимъ безпокойствомъ вѣчно зовущаго моря. Думая о портретѣ и дѣвушкѣ, Евгеній Ивановичъ съ изумленіемъ человѣка, считавшаго себя уже застрахованнымъ отъ серьезныхъ увлеченій, спрашивалъ: «неужели и я влюбленъ?». И вскорѣ ясно стало, что внѣ ея, безъ этой стройной и смуглой дѣвушки, которой еще такъ недавно онъ совсѣмъ не зналъ, есть только влеченіе къ ней и смутная тревожность.
— Ольга Алексѣевна, вы меня околдовали. Я потерялъ голову— сказалъ какъ-то Евгеній Ивановичъ. Хотѣлъ сказать полушутя, а вышло серьезно.
Когда вечеромъ въѣзжаешь въ незнакомый городъ, кажется, что тутъ живутъ люди по иному, волнуетъ предчувствіе новыхъ счастливыхъ возможностей. Можетъ-быть, тутъ, въ этомъ городѣ суждено случиться тому необычайному и еще неизвѣстному, что съ трепетомъ ждутъ даже самыя прозаическія души. Вотъ по широкимъ, ярко освѣщеннымъ электричествомъ панелямъ, надъ которыми нависли бѣлыя гроздья сладкодушистой бѣлой акаціи, ходятъ женщины и наивныя дѣвушки въ бѣломъ и между ними, можетъ-быть, та невѣдомая, по которой тоскуетъ сердце. Кто его знаетъ...
Городъ успѣлъ очаровать Евгенія Ивановича еще когда онъ ѣхалъ съ вокзала въ гостиницу. Взявъ ванну и поужинавъ, онъ, вмѣсто того, чтобы лечь спать, бодрый и беззаботный долго еще стоялъ у открытаго окна своего номера въ пятомъ этажѣ, любуясь темнымъ звѣзднымъ небомъ, вдыхая густой ароматъ акацій и прислушиваясь къ шуму улицъ внизу. Въ головѣ плыли полумысли, мечты о будущемъ и долго не покидало радостное возбужденіе.
А потомъ сразу какъ-то охватила усталость, захотѣлось спать такъ сильно, какъ никогда. Не закрывъ окна, быстро раздѣвшись, Евгеній Ивановичъ свалился въ постель и только потушилъ свѣчу, какъ заснулъ крѣпкимъ здоровымъ сномъ безъ сновидѣній. А утромъ проснулся радостный и бодрый, какъ будто бы и не было двухдневнаго утомительнаго пути изъ Петрограда. Ослѣпительное солнце, запахъ акацій и шумъ улицъ. И весело отъ сознанія, что никто его въ этомъ городѣ не знаетъ. Такъ какъ цѣлое лѣто былъ свободенъ, могъ не думать о завтрашнемъ днѣ и заниматься, чѣмъ хочетъ, то жизнь города казалась беззаботной. Хотѣлось веселыхъ глупостей, неожиданныхъ знакомствъ.
Въ тотъ же день за городомъ отыскалъ прекрасную свѣтлую комнату— вышку, изъ огромныхъ оконъ которой виденъ былъ просторъ голубого моря и слышенъ шумъ прибоя. Въ окна вѣяло прохладой моря, надъ окнами и просторнымъ балкономъ морской вѣтерокъ полоскалъ опущенныя маркизы. Лучшей мастерской нельзя было бы отыскать. И весело пошла въ шей работа.
Все шло, какъ нельзя лучше, за
вязались даже пріятныя знакомства. Имя виднаго художника сдѣлало то, что тутъ же на сосѣдней дачѣ на выгодныхъ условіяхъ предложили писать женскій портретъ.
Въ смѣняющихся одинъ за другимъ дняхъ оттого, что все кругомъ было незнакомо и такъ легко работалось, было что-то праздничное. Да и не вѣрилось, что можетъ быть иначе: вѣдь солнце свѣтитъ такъ же ярко, въ голубомъ морѣ бѣлые барашки волнъ, прохладнымъ утромъ радостно щебечутъ въ паркѣ птицы, бризъ играетъ бахромой маркизы на балконѣ ...
День начинался рано: по сырому еще песку дорожекъ парка шелъ Евгеній Ивановичъ къ морю, гдѣ такъ легко дышалось и работалось. Потомъ завтракъ въ ресторанѣ на берегу, а затѣмъ размаривающее лежаніе голымъ на пляжѣ. Адски жарко, песокъ раскалился, но влажной прохладой моря дышется легко. Ни мыслей, ни желаній. Сладкая истома. Сквозь опущенныя отъ яркаго солнца рѣсницы видно, какъ струится воздухъ и на горизонтѣ бѣлѣютъ рыбачьи паруса. Тѣло отъ солнца темнѣетъ, становится бронзовымъ, крѣпкимъ и гладкимъ. И нѣтъ, кажется, большаго блаженства, какъ лежать на пескѣ, отдаваясь палящимъ и разслабляющимъ ласкамъ солнца, лѣниво слѣдить за полетомъ чаекъ или съ закрытыми глазами дремать. Потомъ купанье, сразу возвращающее жизнерадостную бодрость и упругость мускуламъ. Затѣмъ дача и работа надъ заказаннымъ портретомъ барышни, очень интересной умной и пикантной.
На обширной террасѣ отецъ ея, добродушный толстякъ въ парусиновомъ костюмѣ—Петръ Алексѣевичъ, подлѣ него племянники малыши, картавящіе и вѣчно возящіеся съ догами—Араратомъ и Редереромъ.
— Спеціально такъ и назвалъ, чтобы «р» учились говорить — смѣется Петръ Алексѣевичъ.
Онъ давно овдовѣлъ, бросилъ службу, цѣлый день читаетъ путешествія, пьетъ содовую и лежитъ въ качалкѣ, будучи твердо убѣжденъ, «что сидѣть лучше, чѣмъ ходить, лежать лучше, чѣмъ сидѣть, а лежа спать лучше всего».
За обѣдомъ всегда спрашиваетъ: — А есть въ этомъ домѣ водка?
Часто подливаетъ въ рюмки и, кивая на графинчикъ, говоритъ:
— Чтобъ ему пусто было! На вопросъ:
— Положить вамъ, папа, этого или того?
Онъ и сегодня, какъ и всегда, отвѣчаетъ :
— Того и другого, мой другъ—человѣкъ не свинья: все съѣстъ.
Это скоро наскучило бы. Но барышня такъ хороша и изящна, что скрашиваетъ все, и даже Петръ Алексѣевичъ не кажется скучнымъ и лѣнивымъ толстякомъ, а забавнымъ и умнымъ. Онъ и дѣйствительно уменъ. Умница и дочь, въ которую, чѣмъ больше всматривался Евгеній Ивановичъ, тѣмъ больше она ему нравилась. Писалъ ея портретъ и никакъ не могъ понять, что его очаровало. Каждый день открывалъ новое: дѣвичій холодокъ и задоръ, серьезность, въ большихъ черныхъ глазахъ лукавство, свѣтлую радость и томное желаніе. И не зналъ, кто она— многоопытная барышня? Во всякомъ случаѣ, умница. Это было ясно. Портретъ не удовлетворялъ: не могъ совмѣститъ дѣвичество съ влекущими красными, какъ спѣлыя вишни, губами, задоръ съ темнѣющими глазами. Время шло, портретъ подвигался впередъ туго. А съ знойными палящими днями іюля растаяли бодрость и увлекающая удачливая легкость. Томительно жарко было днемъ, поспѣвали одни за другими плоды, благоухали цвѣты, тяжелой отъ жары
была голова. Незамѣтно какъ-то слу
чилось такъ, что дни перестали проплывать, какъ легкія пушистыя облака въ голубомъ небѣ. Зацвѣла маслина, левкои, геліотропъ, и позналъ Евгеній Ивановичъ томительную сладость лунныхъ ночей, отравленныхъ ароматомъ цвѣтовъ, травъ и волнующимъ безпокойствомъ вѣчно зовущаго моря. Думая о портретѣ и дѣвушкѣ, Евгеній Ивановичъ съ изумленіемъ человѣка, считавшаго себя уже застрахованнымъ отъ серьезныхъ увлеченій, спрашивалъ: «неужели и я влюбленъ?». И вскорѣ ясно стало, что внѣ ея, безъ этой стройной и смуглой дѣвушки, которой еще такъ недавно онъ совсѣмъ не зналъ, есть только влеченіе къ ней и смутная тревожность.
— Ольга Алексѣевна, вы меня околдовали. Я потерялъ голову— сказалъ какъ-то Евгеній Ивановичъ. Хотѣлъ сказать полушутя, а вышло серьезно.